ет, что если родственник принимает
на себя защиту и опеку дитяти, не достигшего четырнадцатилетнего
возраста,  авторитет суда не пускается в ход.  Вопрос:  может ли
отчим обаятельной до спазмы в груди,  едва опушившейся душеньки,
отчим   всего   с   одномесячным  стажем,  неврастеник-вдовец  с
небольшим,  но  самостоятельным  доходом  в   настоящем,   и   с
парапетами Европы,  разводом и сидением в нескольких сумасшедших
домах  в  прошлом,  может  ли  он  считаться  родственником   и,
следственно,  естественным  опекуном?  И если нет,  должен ли я,
смею  ли  я,   оставаясь   в   пределах   разумного,   уведомить
какой-нибудь  отдел  Общественного  Призрения  и подать прошение
(как  это  собственно  подают  прошение?)  и  допустить,   чтобы
представитель  суда  расследовал  быт  кроткого,  но  скользкого
Гумберта и опасной Долорес Гейз? Из многочисленных книг о браке,
растлении  и  удочерении,  в  которые  я,  таясь,  заглядывал  в
публичных библиотеках больших  и  малых  городов,  я  ничего  не
вычитал, кроме темных намеков на то, что государство - верховный
опекун девочек в нежнейшем  возрасте.  Пильвен  и  Запель,  если
правильно  я  запомнил  их  имена,  авторы внушительного труда о
брачных законах,  совершенно игнорировали отчимов  с  сиротками,
оставшимися   у  них  на  руках  и  коленях.  Лучший  мой  друг,
выпущенная   ведомством   социального   обеспечения   монография
(Чикаго,  1936  г.),  которую  ни  в чем не повинная старая дева
выкопала  для  меня  с  большим   трудом   из   пыльных   глубин
библиотечного   склада,  утверждала  следующее:  "Не  существует
такого правила, чтобы всякий несовершеннолетний должен был иметь
опекуна;  роль  суда  пассивная,  и  он  только тогда приходит в
действие, когда положение ребенка явно становится угрожающим". Я
пришел  к  заключению,  что  человек назначается опекуном только
после того,  что он выразит торжественное и  формальное  желание
сделаться оным;  но целые месяцы могут пройти,  пока его вызовут
на слушание его дела и позволят ему отрастить пару  сизых  крыл,
приличных  его  чину,  а  между  тем  прекрасное  демонское дитя
законом предоставляется самому себе,  что в сущности и относится
к Долорес Гейз. Затем слушается дело. Два-три вопроса со стороны
судьи,  два-три  успокоительных  ответа  со  стороны   адвоката,
улыбки, кивок,  моросящий  дождик  на  дворе,  - и утверждение в
должности сделано.  И все-таки я не дерзал.  Не  соваться,  быть
мышью,   лежать,  свернувшись  в  норе!  Суд  начинал  развивать
судорожную деятельность только тогда,  когда впутывался денежный
вопрос: два корыстных опекуна, обокраденная сирота, третий - еще
более зубастый - участник...  Но в  данном  случае  все  было  в
совершенном  порядке,  давно  сделан был инвентарь,  и небольшое
материнское  наследство  ждало   в   полной   неприкосновенности
совершеннолетия Долорес Гейз. Благоразумнейшим курсом, казалось,
было воздержание от подачи прошения.  Да,  но не.  вмешается  ли
какая-нибудь организация,  вроде Человеколюбивого Общества, если
буду держаться слишком тихо?
     Дружески настроенный   Фарло,   который  был  чем-то  вроде
судебного ходатая и  мог  бы,  вероятно,  дать  солидный  совет,
слишком  был  занят  раковым  заболеванием  жены,  чтобы сделать
больше того,  что обещал,  а именно -  продолжать  заботиться  о
тощем   имуществе   Шарлотты,  покуда  я  не  оправлюсь,  весьма
постепенно,  от потрясения, произведенного на меня ее смертью. Я
твердо внушил ему,  что Долорес - моя незаконная дочь, и поэтому
не мог ожидать,  чтобы он вчуже  интересовался  положением.  Как
читатель  успел,  вероятно,  смекнуть,  делец я никудышный;  но,
конечно,  ни лень,  ни незнание не должны бы были  помешать  мне
искать  профессиональной подмоги на стороне.  Останавливало меня
ужасное чувство, что, коли стану приставать к судьбе и стараться
обосновать  и  осмыслить  ее баснословный подарок,  этот подарок
будет вдруг отнят у меня,  как тот  чертог  на  вершине  горы  в
восточной  сказке,  который  исчезал,  лишь  только тот или иной
покупатель  спрашивал  сторожа,  отчего  это  издали  так   ясно
виднеется   полоска   закатного   неба  между  черной  скалой  и
фундаментом.
     Я подумал,  что  в  Бердслее  (где  находится  Бердслейский
Женский Университет) я наверное отыщу те справочники, с которыми
мне еще не удалось ознакомиться,  как например,  трактат Вернера
"Об  американском  законе  опекунства"  или  некоторые  брошюры,
издаваемые Детским Бюро. Я решил, кроме того, что для Лолиты все
будет лучше,  чем  деморализирующее  безделье,  в  котором   она
пребывала.  Мне  удавалось  заставить  ее  оказать  мне  столько
сладких услуг - их перечень привел  бы  в  величайшее  изумление
педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить
ее прочитать что-либо иное,  чем так называемые "книги комиксов"
или  рассказы в журнальчиках для американского прекрасного пола.
Любая литература рангом чуть выше отзывалась для нее  гимназией,
и  хотя  она  была  не  прочь  когда-нибудь  попробовать  Сказки
Шехерезады   или   "Маленькие   Женщины",   она    категорически
отказывалась  тратить  "каникулы"  на  такие  серьезные,  ученые
книги.
      Мне теперь думается, что было большой ошибкой вернуться на
восток и отдать ее в частную гимназию в  Бердслее,  вместо  того
чтобы   каким-нибудь   образом  перебраться  через  мексиканскую
границу,  благо было так близко,  и притаиться годика на  два  в
субтропическом   парадизе,  после  чего  я  мог  бы  преспокойно
жениться на маленькой моей креолке;  ибо,  признаюсь,  смотря по
состоянию  моих  гланд и ганглий,  я переходил в течение того же
дня от одного полюса сумасшествия к  другому  -  от  мысли,  что
около 1950-ro года мне придется тем или иным способом отделаться
от трудного подростка,  чье волшебное нимфетство к тому  времени
испарится,  -  к  мысли,  что при некотором прилежании и везении
мне,  может быть,  удастся  в  недалеком  будущем  заставить  ее
произвести  изящнейшую  нимфетку  с моей кровью в жилах,  Лолиту
Вторую,  которой было бы восемь или девять лет в  1960-ом  году,
когда  я  еще  был  бы dans la force de l'age;  больше скажу - у
подзорной трубы моего ума или безумия,  хватало силы различить в
отдалении  лет  un  vieillard encore vert (или это зелененькое -
просто гниль?), странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта,
упражняющегося   на   бесконечно  прелестной  Лолите  Третьей  в
"искусстве быть дедом", воспетом Виктором Гюго.
      В дни  этого нашего дикого странствования,  не сомневаюсь,
что   как   отец   Лолиты   Первой    я    был    до    смешного
неудовлетворительным. Впрочем,  я  очень  старался.  Я  читал  и
перечитывал книжку с ненамеренно  библейским  заглавием  "Познай
свою дочь",  достав ее в том же магазине,  где я купил Лолите, в
ее  тринадцатый  день  рождения,  роскошное,  как  говорится   в
коммерции,  издание,  с  "красивыми" иллюстрациями,  "Русалочки"
Андерсена.  Но даже в лучшие наши мгновения,  когда мы читали  в
дождливый  денек  (причем Лолитин взгляд все перелетал от окна к
ее наручным часикам и опять к окну),  или хорошо и сытно обедали
в  битком  набитом "дайнере" (оседлом подобии вагона-ресторана),
или играли в дурачки,  или ходили по  магазинам,  или  безмолвно
глазели  с  другими  автомобилистами и их детьми на разбившуюся,
кровью обрызганную машину и на женский башмачок в канаве (слышу,
как Лолита говорит,  когда опять трогаемся в путь:  "Вот это был
точно тот тип спортивных туфель,  который  я  вчера  так  тщетно
описывала  кретину-прикащику!") - во все эти случайные мгновения
я себе казался  столь  же  неправдоподобным  отцом,  как  она  -
дочерью.  Может быть,  думал й,  эта на бегство похожая перемена
мест так пагубно влияет  на  нашу  способность  мимикрии?  Может
быть,  постоянное местожительство и рутина школьной жизни внесут
некоторое улучшение?
     В выборе Бердслея я руководился не только тем, что там была
сравнительно приличного тона женская гимназия, но и тем, что там
находился известный женский университет. Мне хотелось быть case,
хотелось  прикрепиться  к  какойнибудь  пестрой  поверхности,  с
которой бы незаметно слились мои арестантские полоски. Вот мне и
вспомнился хорошо знакомый мне профессор французской  литературы
в  Бердслейском  университете:  добряк употреблял в классах мной
составленные учебники и даже  пригласил  меня  однажды  приехать
прочесть  лекцию.  Лекторство  в  женском  университете никак не
могло меня соблазнить, конечно, ибо я (как было уже раз отмечено
на  страницах  сей  исповеди)  мало  знаю  внешностей гаже,  чем
тяжелые отвислые зады,  толстые икры и прыщавые лбы  большинства
студенто,".  (может  быть,  я  в них вижу гробницы из огрубевшей
женской плоти,  в которых заживо похоронены мои нимфетки!); но я
тосковал по  ярлыку,  жизненному  фону,  личине,  и  как  вскоре
расскажу,  существовала  еще  особая  и   довольно   причудливая
причина,  почему  общество  милого  Гастона  Годэна могло бы мне
послужить исключительно верной защитой.
      Был, наконец,  вопрос денег. Мой доход не выдерживал трат,
причиняемых нашей увеселительной поездкой.  Я,  правда, старался
выбирать  хижины  подешевле;  но  то и дело бюджет наш трещал от
стоянок  в  шумных  отелях-люкс   или   претенциозных   "дудках"
(псевдоранчо  для  фатов).  Потрясающие  суммы  уходили также на
осмотр достопримечательностей и на Лолитин гардероб, да и старый
Гейзовский рыдван, хотя был жилистой и весьма преданной машиной,
постоянно нуждался в более или менее дорогом ремонте. В одной из
книжечек  маршрутных  карт блокнотного типа,  случайно уцелевшей
среди   бумаг,   которыми   власти   милостиво   разрешили   мне
пользоваться  для  этих  записок,  я нашел кое-какие набросанные
мною выкладки, из которых следует, что за зкстравагантный 1947 -
48  год,  от  одного августа до другого,  кров и стол стоили нам
около 5.500 долларов,  а бензин,  масло и починки - 1.234; почти
столько же ушло на разные дополнительные расходы, так что за сто
пятьдесят дней действительной  езды  (мы  покрыли  около  27.000
миль!),  да  приблизительно  двести  дней промежуточных стоянок,
скромный рантье Гумберт потратил  8.000  долларов  или,  скажем,
даже 1О.ООО,  ибо я по непрактичности своей забыл, верно, немало
статей.
      И вот   мы   двинулись   опять   на   восток:   я,  скорее
опустошенный,  чем окрыленный торжеством страсти,  она,  пышущая
здоровьем,  с  расстоянием между подвздошными косточками все еще
не больше,  чем у мальчика,  хотя рост у нее увеличился  на  два
вершка,  а вес на восемь американских фунтов. Мы побывали всюду.
Мы,  в общем, ничего не видали. И сегодня я ловлю себя на мысли,
что  наше  длинное  путешествие всего лишь осквернило извилистой
полосой слизи  прекрасную,  доверчивую,  мечтательную,  огромную
страну,  которая  задним  числом свелась к коллекции потрепанных
карт,  разваливающихся  путеводителей,  старых  шин   и   к   ее
всхлипыванию  ночью  -  каждой,  каждой  ночью,  -  как только я
притворялся, что сплю.

     4

     Когда сквозь  гирлянды  теней и света мы подкатили к номеру
14 по улице Тэера,  нас встретил серьезный маленький  мальчик  с
ключами  и запиской от Гастона,  снявшего для нас этот дом.  Моя
Лолита, не удостоив ни единым взглядом свою новую обитель, слепо
включила   радио,  к  которому  инстинкт  тотчас  привел  ее,  и
повалилась на диван в гостиной с пачкой старых  иллюстрированных
журналов,  которую  с  той  же незрячей точностью она раздобыла,
запустив руку в нижнюю анатомию диванного столика.
     Мне в сущности все равно было, где жить, при условии, чтобы
можно было где-нибудь запереть Лолиту;  но,  вероятно, в течение
переписки с неопределенно выражавшимся Гастоном я  неопределенно
вообразил  кирпичную,  плющом  обвитую  виллу.  На самом же деле
новое наше жилище походило удручающим образом на Гейзовский  дом
(до  которого было всего лишь четыреста миль):  такая же скучная
постройка из серых досок  с  гонтовой  крышей  и  тусклозелеными
маркизами;  и  комнаты,  хоть  были  меньше и обставлены в более
строго   плюшево-тарелочном    стиле,    представляли    сходное
расположение.   Мой   кабинет,   однако,   оказался   неожиданно
просторным помещением,  выложенным с пола до потолка этак  двумя
тысячами   книг   по   химии   -  наука,  которую  преподавал  в
Бердслейском университете мой уехавший на год домохозяин.
     Я понадеялся   было,  что  Бердслейская  женская  гимназия,
дорогая школа для приходящих учениц,  с полдневным  завтраком  и
эффектным  гимнастическим  залом,  не  только  пестует  все  эти
молодые тела,  но также дает  некоторую  основную  пищу  молодым
умам.  Гастон Годэн,  который редко бывал прав в своих суждениях
об американском быте,  предупредил меня, что школа, должно быть,
одна из тех,  где, по его выражению (как иностранца его тянуло к
таким фразам), "учат правилам не столько грамматическим, сколько
ароматическим". Боюсь, что даже этого она не достигала.
     При первом моем свидании с  начальницей,  мисс  Пратт,  она
выразила одобрение  по  поводу "милых голубых глазок" моей дочки
(это у  Лолиты-то  голубые  глазки!)  и  моей  дружбы  с  "нашим
гениальным французом" (это Гастон-то - гений!), а затем, передав
Долли некоей мисс Корморант, она наморщила лоб, как бы собираясь
с мыслями и после паузы начала так:
      "Мы не особенно стремимся,  мистер Гумбард,  к тому, чтобы
наши ученицы становились книжными червями или умели отбарабанить
названия всех европейских столиц - которых все  равно  никто  не
знает,  -  или там знали бы наизусть годы забытых сражений.  Что
нас действительно интересует,  это - приспосабливание ребенка  к
жизни  группы.  Вот  почему  мы  придаем  такое значение танцам,
дебатам,  любительским спектаклям и встречам с мальчиками. Перед
нами встают некоторые факты. Ваша прелестная Долли скоро вступит
в  возрастную  группу,  где  такие  термины,   как   "кавалеры",
"выходить с кавалером", "выходное платье" и тому подобное, будут
так же важны для нее,  как для вас, скажем, "коммерческие дела",
"коммерческие связи",  "коммерческий успех", а для меня (тут она
фальшиво улыбнулась) - благополучие моих учениц. Доротея Гумбард
уже вовлечена в целую систему социальной жизни,  которая состоит
- нравится ли это нам или нет - из сосисочных киосков,  молочных
баров,  солодовых  и  коковых  напитков,  кинокартин,  танцулек,
ночных пикников на пляже и  даже  парикмахерских  вечеринок,  на
которых    девочки    друг   дружку   причесывают!   Разумеется,
Бердслейская гимназия относится отрицательно к некоторым из этих
интересов,   а   иные   из  них  мы  отводим  на  другие,  более
конструктивные рельсы.  Мы всегда стараемся повернуться спиной к
туману,  а  лицом  -  прямо к солнцу!  Короче говоря,  хотя мы и
пользуемся  некоторыми  методами  формального  образования,  нас
больше занимает коммуникация, чем композиция, т. е. как бы мы ни
уважали Шекспира и других, мы хотим, чтобы наши девочки свободно
сообщались   с   живым  миром  вокруг  них  вместо  того,  чтобы
углубляться  в  заплесневелые  фолианты.  Правда,  мы  все   еще
продвигаемся   ощупью,   но   делаем  мы  это  рационально,  как
гинеколог,  прощупывающий опухоль.  Мы на  все  смотрим,  доктор
Гумбург, с  органической  и  организационной  точки  зрения.  Мы
отделались  от  целой  массы  никчемных  предметов,  которые  по
традиции  некогда предлагались девицам на изучение,  не оставляя
времени для практических сведений и прикладных искусств,  и всех
тех   сведений,   которые   им  понадобятся,  когда  они  станут
устраивать свою жизнь и - как циник  мог  бы  добавить  -  жизнь
мужа.  Мистер Гумберсон,  позвольте мне это выразить так:  знать
точное  положение  планеты  несомненно  важно,  но  знать,   где
наиболее  целесообразное место на кухне для холодильника,  может
быть,  еще важнее для будущей молодой хозяйки.  Вы говорите, что
все  что  вы  хотите,  чтобы  девочка  получила от школы,  это -
хорошее   образование.   Но   как   вы   понимаете   понятие   -
"образование"?  В прежние дни это было преимущественно словесным
явлением;  иначе говоря, вы могли бы заставить ребенка зазубрить
хорошую энциклопедию,  и он знал бы,  пожалуй, больше, чем школа
может дать.  Доктор Гуммер,  отдаете ли вы себе отчет в том, что
для  современного  подростка  какой-нибудь  средневековый  поход
представляет меньше жизненной ценности,  чем поход (она чуть  не
подмигнула)  в  кафетерию  с  молодым человеком?  Это я повторяю
шутку,  которую на днях позволила себе наша психоаналитичка.  Мы
живем  не  только  в  мире  идей,  но  в  мире вещей.  Слова без
практического опыта не имеют  смысла.  Что,  собственно  говоря,
может  значить  для  Доротеи  Гуммерсон  какая-нибудь Греция или
Ближний Восток с их гаремами и рабынями?"
     Эта программа   меня   сперва   несколько   смутила;  но  я
посоветовался с двумя умными  дамами,  в  прошлом  связанными  с
школой, и они уверили меня, что девочки там много и основательно
читают и что весь этот  вздор  насчет  "коммуникации"  -  просто
рекламная шумиха, имеющая целью придать старомодной Бердслейской
гимназии полезный в финансовом смысле "модерный"  оттенок,  хотя
на самом деле она осталась столь же чопорной, как чепец.
     Другое, что мне понравилось в этой именно школе, рассмешит,
пожалуй,   некоторых   моих   читателей;   но   для   меня   оно
представлялось очень важным,  ибо уже так я устроен. Дело в том,
что  через  улицу,  как раз против нашего дома,  я заметил брешь
между зданиями - сорную пустошь с ярко-окрашенными кустами, кучу
кирпичей,  несколько в беспорядке лежащих досок и лилово-палевую
пену  убогих  осенних  цветов;  через  эту  брешь   можно   было
разглядеть   в  мреющей  дали  отрезок  Школьной  улицы,  идущей
параллельно нашей,  Тэеровской,  а за этим отрезком  -  школьную
площадку для игр.  Помимо психологического утешения от смежности
Доллиного дня с моим,  доставляемого  мне  этой  комбинацией,  я
сразу  предугадал удовольствие,  которое получу,  рассматривая с
постели  в  моем   кабинете,   при   помощи   мощного   бинокля,
статистически   неизбежный   процент   нимфеток  среди  девочек,
играющих вокруг Долли во время большой перемены.  К сожалению, в
первый  же  школьный  день  явились  рабочие  и  построили забор
поперек пустоши,  после чего  очень  скоро  за  забором  выросло
сооружение  из  желтого  дерева,  которое  наглухо  закрыло  мою
волшебную брешь. Когда же они нагромоздили достаточно материала,
чтобы  мне напортить,  эти абсурдные строители прервали работу и
никогда не появились опять.

     5

     На Тэеровской улице - одной из лучших неторговых улиц,  под
зелеными,  рыжими,   золотыми   древесными   шатрами   маститого
университетского   городка  -  неизбежно  было,  чтобы  завелись
личности,  встречающие  вас   учтивым   лаем   метеорологических
приветствий.  Я  гордился  точной  температурой моих отношений с
ними:  ни малейшей грубости,  но полная отчужденность. Мой сосед
на запад от меня,  который мог быть дельцом или профессором, или
тем и другим,  заговаривал со мной,  бывало,  пока он брил газон
или  поливал автомобиль,  или,  несколько позднее,  размораживал
проезд к крыльцу (наплевать,  если все эти глаголы не подходят),
но   мое   отрывистое   буркание,   будучи  лишь  в  такой  мере
членораздельным,  что  звучало  как  трафаретное  согласие   или
вопросительное  заполнение  паузы,  мешало  какому-либо развитию
фамильярных отношений.  Из двух домов по сторонам  недолговечной
пустоши напротив  нас  один  был заколочен,  а в другом жили две
профессорши английской  словесности,  твидовая,  коротко-волосая
мисс  Лестер  и блекло-женственная мисс Фабиан:  их единственной
темой  во  время  наших  кратких  тротуарных   бесед   были   (я
благословлял  их  такт!)  юная  прелесть  моей дочери и "наивный
шарм