тым  способом  -  я  пал  на
колени и со взвизгами, с упоминанием святителей, стал умолять ее
мне помочь. Она клялась, что ничего не знает. Кто он такой, этот
Епилинтер?   Она   как  будто  заколебалась.  Я  проворно  вынул
стодолларовый билет. Она подняла его на свет луны. "Ваш братец",
прошептала она наконец.  Разразившись французским проклятием,  я
выхватил билет из ее лунно-холодной руки и убежал.  Этот  случай
научил  меня  полагаться  только на самого себя.  Ни один сыщик,
конечно,  не нашел бы тех пометных ниточек и наводящих  зарубок,
которые  Трапп подгонял к моим именно мозгам,  настраивал на мой
именно  лад.  Я   не   мог,   разумеется,   ожидать,   что   мой
преследователь  где-нибудь оставил мне свое настоящее имя;  но я
надеялся,  что  он  когда-нибудь  подсколынулся  на  собственной
блестящей изощренности,  осмелившись ввести более индивидуальную
деталь,  чем требовалось,  или что он выдал слишком много  через
качество   целого,   составленного   из  количественных  частей,
выдававших слишком  мало.  В  одном  он  преуспел:  ему  удалось
демонической сетью окончательно опутать меня и мою извивающуюся,
бьющуюся тоску.  С бесконечным мастерством клоуна-канатоходца он
пошатывался  и  запинался,  и  непонятным  образом возвращался в
состояние равновесия,  всегда,  впрочем, оставляя мне спортивную
надежду  - если могу так выразиться,  когда идет речь об измене,
ярости, опустошенности, ужасе и ненависти, - что в следующий раз
он  наконец  переборщит.  Этого никогда не случилось,  - хотя он
чорт  знает  как  рисковал.  Мы  все  восхищаемся  акробатом   в
блестках,  с  классической грацией и точностью продвигающимся по
натянутой под ним  струне  в  тальковом  свете  прожекторов;  но
насколько   больше   тонкого  искусства  выказывает  гротесковый
специалист оседающего каната, одетый в лохмотья вороньего пугала
и пародирующий пьяного! Мне ли этого не оценить...
      Если эти оставляемые им пометные шутки и не  устанавливали
его  личности,  они зато отражали его характер,  - или,  вернее,
некий однородный и яркий характер. В его "жанре", типе юмора (по
крайней мере, в лучших проявлениях этого юмора), в "тоне" ума, я
находил нечто сродное мне.  Он меня имитировал и высмеивал.  Его
намеки  отличались известной изысканностью.  Он был начитан.  Он
говорил по-французски. Он знал толк в дедалогии и логомантии. Он
был любителем эротики. Почерк у него смахивал на женский. Он мог
изменить имя,  но не мог замаскировать,  несмотря на все попытки
переодеть   их,   некоторые  буквы,  как,  например,  его  очень
своеобразные  "т"  и  "у".  Остров  Quelquepart  было  одним  из
любимейших  его местопребываний.  Он не пользовался самоструйным
пером - верное указание (как подтвердит  вам  всякий  психиатр),
что пациент - репрессивный ундинист. Человеколюбие понуждает нас
пожелать ему, чтобы оказались русалочки в волнах Стикса.
     Главной чертой   ем  было  задирательство.  Боже  мой,  как
нравилось бедняге  дразнить  меня!  Он  подвергал  сомнению  мою
эрудицию. Я в достаточной мере горд тем, что знаю кое-что, чтобы
скромно признаться,  что не знаю всего.  Вероятно,  я  пропустил
некоторые  пуанты  в  этом  криптографическом пэпер-чэсе.  Какой
трепет торжества  и  гадливости  сотрясал  хрупкий  состав  мой,
когда,  бывало,  среди простых,  невинных имен в отельном списке
тайный смысл ем дьявольской головоломки вдруг эякулировал мне  в
лицо!  Я замечал, что, как только ему начинало казаться, что его
плутни становятся чересчур заумными,  даже для такого  зксперта,
как я,  он меня приманивал опять загадкой полегче. "Арсен Люпэн"
был  очевиден  полуфранцузу,  помнившему  детективные  рассказы,
которыми  он  увлекался  в  детстве;  и  едва  ли следовало быть
знатоком кинематографа,  чтобы  раскусить  пошлую  подковырку  в
адресе: "П. О. Темкин, Одесса, Техас". В не менее отвратительном
вкусе,  но но существу выдающем ум культурного  человека,  а  не
полицейском,  не заурядного бандита,  не похабного коммивояжера,
были  такие  вымышленные  имена,  как  "Эрутар  Ромб"  -   явная
переделка  имени  автора  "Ее  Bateau  Bleu  -  да  будет  и мне
позволено  немного  позубоскалить,   господа!   -   или   "Морис
Шметтерлинг",  известный  своей  пьесой  "L'Oiseau  Ivre"  (что,
попался,  читатель?).  Глупое,  но смешное "Д.  Оргон,  Эльмира,
Нью-Йорк"  вышло,  конечно,  из Мольера;  и потому что я недавно
пытался Лолиту заинтересовать знаменитой комедией восемнадцатого
века, я приВетствовал старого приятеля - "Гарри Бумпер, Шеридан,
Вайоминг". Из невинных Бермудских Островов он сделал  остроту  -
каламбур,  который  пристойность  не  разрешает мне привести,  и
всякий хороший фрейдист, с немецкой фамилией и некоторым знанием
в  области  религиозной  проституции,  поймет немедленно намек в
"Др.  Китцлер,  Эрикс,  Мисс." Что ж,  все это не плохо.  Потеха
довольно  убогая,  но  в  общем  без  личных  выпадов,  а потому
безвредная.  Не привожу записей,  которые меня привлекли  своей,
так   сказать,  явной  зашифрованностью,  но  вместе  с  тем  не
подцались разгадке,  ибо чувствую, что продвигаюсь ощупью сквозь
пограничный  туман,  где словесные оборотни превращаются,  может
быть,  в живых туристов.  Что такое,  например:  "Фратер  Гримм,
Океан,   Келькепар"?   Настоящим  ли  человеком  -  со  случайно
одинаковым с ним почерком - был некто "Н.  С. Аристофф" родом из
"Катагелы"?  Где твое жало,  Катагела?  А что это:  "Джемс Мавор
Морелл, Каламбург, Англия"? "Аристофан", "Каламбур" - прекрасно,
но чего я недопонял?
      Одна черта, повторявшаяся в этих подделках, производила во
мне  особенно  болезненный трепет.  Такие вещи,  как "Г.  Трапп,
Женева,  Нью-Йорк",  означали  предательство  со  стороны   моей
спутницы.  Комбинация "0.  Бердслей,  Лолита, Техас" доказывала,
несмотря на существование такого города в  Техасе  -  (и  притом
яснее,  чем исковерканное в Чампионе телефонное сообщение),  что
следует искать начала  всей  истории  на  атлантической  стороне
Америки.  "Лука Пикадор,  Мерри Мэй, Мэриланд" содержало ужасный
намек на то, что моя маленькая Кармен выдала негодяю жалкий шифр
ласковых имен,  и своенравных прозваний, которые я ей давал. Три
раза повторен был  адрес:  "Боб  Браунинг,  Долорес,  Колорадо".
Безвкусное  "Гарольд  Гейз,  Мавзолей,  Мексика" (которое в иное
время  могло  бы  меня  позабавить)  предполагало  знакомство  с
прошлым  девочки  -  и на минуту у меня явилась кошмарная мысль,
что "Дональд Отто Ких" из городка "Сьерра(TM) в штате "Невада" -
старый   друг   семьи,  бывши  может  быть,  любовник  Шарлотгы,
бескорыстный,  может быть,  защитник  детей.  Но  больнее  всего
пронзила    меня    кощунственная   анаграмма   нашего   первого
незабвенного привала (в  1947-ом  году,  читатель!),  которую  я
отыскал в книге касбимского мотеля, где он ночевал рядом с нами:
"Ник. Павлыч Хохотов, Вран, Аризона".
     Исковерканные автомобильные номера, оставляемые всеми этими
Кувшинкиными,  Фатаморганами и Траппами, всего лишь указывали на
то,  что  хозяева постоялых дворов плохо проверяют идентификацию
машин,  даваемую проезжими. Ссылки - неполные или неправильные -
на  автомобили,  которые наш преследователь нанимал для коротких
перегонов между Уэйсом и Эльфинстоном,  я,  разумеется,  не  мог
использовать.   Номер,   относящийся   к   его  первоначальнуиу,
по-видимому  собственному,  Яку,  представлял   собой   мерцание
переменчивых  цифр,  из  которых  одни  он  переставлял,  другие
переделывал или пропускал;  но самые комбинации этих цифр как-то
перекликались  (например,  ВШ  1564 и ВШ 1616 или КУ 6969 и КУКУ
9933),  хотя были  так  хитро  составлены,  что  не  поддавались
приведению к общему знаменателю.
     Мне пришло  в  голову,  что  после  того,  как  он  передал
вишневый   Як   приспешникам   в  Уэйсе  и  перешел  на  систему
"перекладных",   преемники    его    могли    оказаться    менее
осмотрительными и,  может быть, оставили в какой-нибудь отельной
книге прототип тех взаимно связанных  номеров.  Но  если  искать
беса  на  дорогах,  по которым он наверняка проехал,  было таким
сложным,  запутанным и безнадежным делом,  чего мог я ожидать от
попыток    напасть    на    след   неизвестных   автомобилистов,
путешествующих по неизвестным мне маршрутам?

     24

     К тому  времени,  как  я  достиг  Бердслея,  в  порядке той
рекапитуляции, о которой я теперь достаточно поговорил, у меня в
уме создался довольно полный образ,  и этот образ я свел - путем
исключения  (всегда  рискованным)   -   к   тому   единственному
конкретному  первоисточнику,  который  работа  больного  мозга и
шаткой памяти могла отыскать.
     Кроме преподобного  Ригор  Мортис  (как  девочки  окрестили
пастора)  и  почтенного  старца,  преподававшего  необязательные
немецкий   язык   и   латынь,  в Бердслейской гимназии  не  было
постоянных  учителей мужского  пола.  Но два-три  раза в течение
учебного   года  (1948  - 49) приходил   с   волшебным   фонарем
искусствовед    из    Бердслейского    Университета   показывать
гимназисткам  цветные  снимки  французских  замков   и   образцы
импрессионистической  живописи.  Мне хотелось присутствовать при
этих проекциях и лекциях,  но Долли,  как это  у  нас  водилось,
попросила меня не ходить,  - и баста.  Кроме того, я помнил, что
Гастон называл этого именно преподавателя блестящим  garqon;  но
это  было  все;  память  отказывалась  выдать  мне  имя любителя
старинных шато.
      В день,  назначенный для казни,  я прошел по слякоти через
университетский двор к одному из указанных  мне  зданий.  Там  я
узнал, что фамилия искусствоведа Риггс (что несколько напоминало
фамилию знакомого нам служителя культа),  что он холост,  и  что
через  десять  минут  он  выйдет из университетского музея,  где
сейчас читает лекцию.  Я сел  на  мраморную  скамью  (дар  некой
Цецилии Рамбль) у входа в лекционный зал музея. Дожидаясь там, с
болезненным  ощущением  в  предстательной  железе,  подвыпивший,
истощенный недостатком сна,  сжимая кольт в кулаке,  засунутом в
карман макинтоша,  я вдруг спохватился, что я ведь сошел с ума и
готов совершить глупость. Существовал один шанс среди миллионов,
что Альберт Риггс,  доцент,  держит мою Лолиту под замком у себя
на дому,  69, улица Линтера - в названии было что-то знакомое...
Нет,  он никак не мог  быть  моим  губителем.  Чепуха.  Я  терял
рассудок и тратил зря время.  Он и она сейчас в Калифорнии, а не
здесь.
      Вскоре, за   белыми  статуями,  украшающими  вестибюль,  я
заметил смутное оживление.  Дверь - не та,  на которую  я  жадно
уставился,  а другая,  подальше,  - бодро распахнулась,  и среди
стайки  студенток  запрыгала,  как  пробка,  лысина  щупленького
лектора,  а  затем ко мне стали приближаться его блестящие карие
глаза.  Я никогда в жизни его не видал, хотя он стал настаивать,
что мы как-то познакомились на приеме в саду Бердслейской школы.
А как поживает моя очаровательная дочь,  теннисистка?  У него, к
сожалению, еще одна лекция. До скорого!
     Другие попытки опознания разрешились не  так  скоро.  Через
объявление в одном из журнальчиков,  оставшихся мне от Лолиты, я
решился войти в сношение с частным сыщиком,  бывшим боксером,  и
просто  чтобы  дать  ему  понятие о методе,  которым пользовался
негодяй,  преследовавший нас до Эльфинстона,  я ознакомил его  с
некоторыми образцами имен и адресов,  набранных мной на обратном
пути.  Он потребовал порядочный аванс,  и в продолжение двадцати
месяцев  - двадцати месяцев,  читатель!  - болван занимался тем,
что кропотливо проверял эти явно вымышленные данные! Я уже давно
порвал с ним всякие деловые сношения, когда однажды он явился ко
мне  с  победоносным  видом  и   сообщил,   что   Боб   Браунинг
действительно   живет   около  поселка  Долорес  в  юго-западном
Колорадо   и   что   он   оказался   краснокожим   киностатистом
восьмидесяти с лишком лет.

     25

     Эта книга - о Лолите;  теперь,  когда дохожу до той  части,
которую  я  бы  назвал  (если  бы  меня  не  предупредил  другой
страдалец, тоже жертва внутреннего сгорания) "Dolorhs Disparue",
подробное  описание  последних  трех пустых лет,  от начала июля
1949 до середины ноября 1952, не имело бы смысла. Хотя и следует
отметить   кое-какие   важные   подробности,   мне  хотелось  бы
ограничиться  общим  впечатлением:  в  жизни,  на  полном  лету,
раскрылась  с  треском  боковая  дверь  и  ворвался  рев  черной
вечности, заглушив захлестом ветра крик одинокой гибели.
     Странно -  я почти никогда не видел и не вижу Лолиту во сне
такой,  какой помню ее - какой я видел  ее  наяву,  мысленно,  с
неослабностью   душевной   болезни,   в   галлюцинациях   дня  и
бессонницах  ночи.  Если  она  и  снилась  мне,   после   своего
исчезновения,  то появлялась она в странных и нелепых образах, в
виде Валерии или Шарлотты,  или помеси той  и  другой.  Помесное
привидение   приближалось,  бывало,  ко  мне,  скидывая  с  себя
покрышку за покрышкой,  в атмосфере великой меланхолии, великого
отвращения. Эта  Лже-Лолита (и Лже-Валерия) вяло приглашала меня
разделить с ней твердый диванчик,  или просто узкую  доску,  или
нечто    вроде    гинекологического   ложа,   на   котором   она
раскидывалась,  приотворив плоть,  как клапан  резиновой  камеры
футбольного  мяча.  С  расколовшимся  или  безнадежно потерянным
зубным протезом я попадал в гнусные  меблирашки,  где  для  меня
устраивались    скучнейшие    вечера   вивисекции,   обыкновенно
кончавшиеся  тем,  что  Шарлотта  или  Валерия  рыдала  в   моих
окровавленных объятиях,  и я их нежно целовал братскими губами в
сонном беспорядке  венской  дребедени,  продаваемой  с  молотка,
жалости,  импотенции  и  коричневых  париков трагических старух,
которых только что отравили газом.
      Однажды я   вынул  из  бедного  Икара  и  уничтожил  давно
накопившуюся кучу журнальчиков для подростков.  Вам известен тип
этих  изданий:  в отношении чувств это - каменный век;  в смысле
гигиены - эпоха,  по крайней мере,  микенская.  Красивая, но уже
очень   зрелая  актриса,  с  исполинскими  ресницами  и  пухлой,
мясисто-красной  нижней  губой,  рекомендовала  новый   шампунь.
Бедлам  реклам.  Юным  школьницам нравятся сборки на юбках - que
c'etait loin,  tout cela!  Когда приглашают с ночевкой,  хозяйке
полагается  приготовить  для  каждой  гостьи  халат.  Бессвязные
детали лишают ваш разговор всякого блеска.  Нам всем приходилось
встречать  на  вечеринках  для  конторских  служащих "копунью" -
девушку,  которая копает ногтями кожу на лице.  Только  если  он
очень  стар  или  занимает  очень  большое  положение,  пожилому
мужчине дозволяется не снимать перчатки,  перед тем  как  пожать
руку    даме.    Привлекай   сердца   ношением   нашего   Нового
Животикоскрадывателя:  ни бочков,  ни  брюшков.  Тристан  и  три
женских стана в кино.  Да-с, господа-с: супружество Джо и Дженни
возбуждает  джуджание.  Превратись  в  романтическую   красавицу
быстро  и дешево.  Книжки-комикс:  скверная девчонка (брюнетка),
толстяк-отец (с  сигарой);  хорошая  девочка  (рыжая),  красивый
папочка  (с  подстриженными  усами).  Или отвратительная серия с
гориллообразным верзилой и его женой,  гномообразной гнидой.  Et
moi  qui  t'offrais  mon genie...  Я припомнил довольно изящные,
чепушиные стишки,  которые я  для  нее  писал,  когда  она  была
ребенком.  "Не чепушиные",  говорила она насмешливо,  '"а просто
чепуха":

                  Пролетают колибри на аэропланах,
                  Проходит змея, держа руки в карманах...
     или:

                  Так ведет себя странно с крольчихою кролик,
                  Что кролиководы смеются до колик.

     Иные ее вещи было трудно выбросить. До конца 1949-го года я
лелеял,  и боготворил,  и осквернял поцелуями,  слезами и слизью
пару  ее старых тапочек,  ношеную мальчиковую рубашку,  потертые
ковбойские штаны,  смятую школьную кепочку  и  другие  сокровища
этого рода,  найденные в багажном отделении автомобиля. Когда же
я понял,  что схожу с ума,  я собрал эти вещи,  прибавил  к  ним
кое-что  оставшееся  на  складе в Бердслее - ящик с книгами,  ее
велосипед,  старое пальто,  ботики - и  в  пятнадцатый  день  ее
рождения  послал все это в виде дара от неизвестного в приют для
сироток на ветреном озере у канадской границы.
     Не исключаю,  что пойди я к хорошему гипнотизеру, он бы мог
извлечь  из  меня  и  помочь  мне  разложить  логическим  узором
некоторые  случайные  воспоминания,  которые  проступают  сквозь
ткань моей книги со значительно большей отчетливостью,  чем  они
всплывают у меня в памяти - даже теперь, когда я уже знаю, что и
кого выискивать в прошлом.  В то время я только чувствовал,  что
теряю  контакт  с  действительностью.  Я  провел  остаток зимы и
большую часть весны в санатории около  Квебека,  где  я  лечился
раньше,  после чего решил привести в порядок некоторые свои дела
в Нью-Йорке,  а затем двинуться в Калифорнию  для  основательных
розысков.
     Вот стихотворение, сочиненное мной в санатории:

             Ищут, ищут Долорес Гейз;
             Кудри: русы. Губы: румяны,
             Возраст: пять тысяч триста дней,
             Род занятий: нимфетка экрана?
             Где ты таишься, Долорес Гейз?
             Что верно и что неверно?
             Я в аду, я в бреду: "выйти я не могу"
             Повторяет скворец у Стерна.

             Где разъезжаешь, Долорес Гейз?
             Твой волшебный ковер какой марки?
             Кагуар ли кремовый в моде днесь?
             Ты в каком запаркована парке?
             Кто твой герой, Долорес Гейз?
             Супермен в голубой пелерине?
             0, дальний мираж, о, пальмовый пляж
             0, Кармен в роскошной машине!

             Как больно, Долорес, от джаза в ушах!
             С кем танцуешь ты, дорогая?
             Оба в мятых майках, потертых штанах,
             И сижу я в углу, страдая.

             Счастлив, счастлив, Мак-Фатум, старик гнилой.
             Всюду ездит. Жена - девчонка.
             В каждом штате мнет Молли свою, хоть закон
             Охраняет даже зайчонка.
             Моя боль, моя Долли! Был взор ее сер
             И от ласок не делался мглистей.
             Есть духи - называются Soleil Vert...
             Вы что, из Парижа, мистер?

             L'autre soir un air froid d'opera m'alita:
             Son  fele -  bien fol  est qui  s'y fie!
             Il  neige,  le decor  s'ecroule, Lolitat
             Lolita, qu'ai-je  fait de  ta vie?
             Маюсь, маюсь, Лолита Гейз,
             Тут раскаянье, тут и угрозы.
             И сжимаю опять волосатый кулак,
             И вижу опять твои слезы.

             Патрульщик, патрульщик, вон там, под дождем,
             Где струится ночь, светофорясь...
             Она в белых носках, она - сказка моя,
             И зовут ее: Гейз, Долорес.
             Патрульщик, патрульщик, вон едут они,
             Долорес Гейз и мужчина.
             Дай газу, вынь кольт, догоняй, догони,
             Вылезай, заходи за машину!

             Ищут, ищут Долорес Гейз:
             Взор дымчатый тверд. Девяносто
             Фунтов всего лишь весит она
             При шестидесяти дюймах роста.
             Икар мой хромает, Долорес Гейз,
             Путь последний тяжел. Уже поздно.
             Скоро свалят меня в придорожный бурьян,
             А все прочее - ржа и рой звездный.

   Психоанализируя это  стихотворение,  я  вижу,  что оно не что
иное,  как шедевр сумасшедшего.  Жесткие,  угловатые,  крикливые
рифмы  довольно  точно  соответствуют  тем  лишенным перспективы
ландшафтам и фигурам,  и преувеличенным их частям,  какие рисуют
психопаты   во   время  испытаний,  придуманных  их  хитроумными
дрессировщиками. Я много понасочинил других стихов. Я погружался
в  чужую  поэзию.  Но  мысль о мести