ть до Рамздэля на рассвете,  если бы  не
соблазнился  мнимым сокращением пути.  Мне нужно было попасть на
автостраду Игрек.  Карта невозмутимо показывала,  что  сразу  за
Вудбайном,  до  которого я доезжал к ночи,  я мог покинуть шоссе
Икс и добраться до автострады по  немощеной  поперечной  дороге.
Ехать  по  ней  надо  было  всего  около  часа  (сорок миль).  В
противном случае пришлось бы продолжать по шоссе  Икс  еще  миль
сто и только тогда воспользоваться петлистым, ленивым шоссе Зед,
чтобы попасть на нужную мне автостраду.
      Немощеная дорога,  однако,  становилась все хуже,  ухабы -
все ужаснее,  грязь - все  гуще,  и,  когда  после  десяти  миль
подслеповатого,    чертовского,   черепашьего   продвижения,   я
попытался повернуть вспять,  мой старый,  слабый Икар застрял  в
глубокой глине.  Кругом было темно, все было напитано сыростью и
безнадежностью.  Мои фары повисали над широкой  канавой,  полной
воды.  Окрестность,  если  и  существовала,  сводилась  к черной
пустыне.  Сколько я ни пытался высвободиться,  мои задние колеса
только  выли  в  слякоти  и  тоске.  Проклиная  судьбу,  я  снял
щегольской костюм,  надел рабочие  штаны,  галоши,  изрешеченный
пулями   свитер   и  обратно  прошел  по  грязи  мили  четыре  к
придорожной ферме.  Пока я шел,  дождь полил как из ведра,  но у
меня   не   хватило   сил   вернуться  за  макинтошем.  Подобные
происшествия убедили меня, что у меня в сущности здоровое сердце
-  несмотря  на  недавние  диагнозы.  Около  полуночи  ремонтник
вызволил мою машину.  Я вернулся кое-как на шоссе Икс и  покатил
дальше.  После  часа  езды на меня нашло крайнее изнеможение.  Я
остановился у тротуара в анонимном городишке и во мраке  всласть
насосался сладкого джина из верной фляги.
      Дождь был давно отменен.  Чернела теплая аппалачская ночь.
Изредка  проезжали  мимо  меня  автомобили:  удаляющиеся рубины,
приближающиеся бриллианты; но городок спал. Не было на тротуарах
той веселой толкучки прохлажлающихся граждан, какую видишь у нас
по ночам в сладкой,  спелой,  гниющей Европе. Я один наслаждался
тут благотворностью  невинной  ночи  и  страшными своими думами.
Проволочная корзина у панели была чрезвычайно щепетильна  насчет
принимаемого:  "Для Сора и Бумаги,  но не для Отбросов" говорила
надпись. Хересовые литеры светились над магазином фотоаппаратов.
Громадный   градусник  с  названием  слабительного  прозябал  на
фронтоне аптеки.  Ювелирная лавка Рубинова щеголяла  витриной  с
искусственными  самоцветами,  отражавшимися  в  красном зеркале.
Фосфористые часы  с  зелеными  стрелками  плавали  в  полотняных
глубинах  прачешной  "Момент".  По  другой  стороне  улицы гараж
сквозь  сон  говорил   "Автора   убили"   (на   самом   деле   -
"Автомобили").   Самолет,  который  тот  же  Рубинов  разукрасил
камушками, пролетел, с гудением, по бархатным небесам. Как много
перевидал  я  спавших  мертвым  сном городишек!  Этот был еще не
последний.
     Позвольте мне  поболтаться  немножко без дела - ведь участь
его решена.  Ритм неоновых огней, мерцавших по ту сторону улицы,
был   вдвое   медленнее  биения  моего  сердца:  очерк  большого
кофейника над рестораном  через  каждые  две  секунды  вспыхивал
изумрудной  жизнью,  и,  как  только он гас,  его там же сменяли
розовые буквы,  провозглашавшие "Отличная Кухня",  - но кофейник
все   еще   дразнил  глаз  латентной  тенью  перед  своим  новым
изумрудным воскресением  из  мертвых.  Мы  делали  рентгеновские
снимки,  это  считалось  страшно  забавным.  Рубиново-изумрудный
городок находился не очень далеко от "Зачарованных Охотников". Я
опять рыдал, пьянея от невозможного прошлого.

     31

     На этой одинокой остановке  между  Коулмонтом  и  Рамздэлем
(между  невинной  Долли  Скиллер  и  жовиальным дядей Айвором) я
пересмотрел  все  обстоятельства  моего   дела.   С   предельной
простотой  и  ясностью  я видел теперь и себя и свою любовь.  По
сравнению с этим прежние обзоры такого рода казались вне фокуса.
Года два  тому  назад,  в минуту метафизического любопытства,  я
обратился к умному,  говорящему по-французски духовнику,  в руки
которого  я  передал серое безверие протестанта для старомодного
папистского курса лечения,  надеясь  вывести  из  чувства  греха
существование Высшего Судии.  В те морозные утра, в кружевном от
инея Квебеке,  добрый аббат работал надо  мной  с  утонченнейшей
нежностью и пониманием. Я бесконечно благодарен и ему, и великой
организации,  которую  он  представлял.  Увы,  мне  не   удалось
вознестись  над тем простым человеческим фактом,  что,  какое бы
духовное утешение я ни снискал, какая бы литофаническая вечность
ни  была  мне уготована,  ничто не могло бы заставить мою Лолиту
забыть все то дикое,  грязное,  к чему мое вожделение  принудило
ее.  Поскольку  не  доказано  мне (мне,  каков я есть сейчас,  с
нынешним  моим  сердцем,  и  отпущенной  бородой,  и  начавшимся
физическим   разложением),   что  поведение  маньяка,  лишившего
детства североамериканскую малолетнюю девочку,  Долорес Гейз, не
имеет  ни  цены  ни  веса  в разрезе вечности - поскольку мне не
доказано это (а если можно  это  доказать,  то  жизнь  -  пошлый
фарс), я ничего другого не нахожу для смягчения своих страданий,
как унылый  и  очень  местный  паллиатив  словесного  искусства.
Закончу  эту главку цитатой из старого и едва ли существовавшего
поэта:
                 Так пошлиною нравственности ты
                 Обложено в нас, чувство красоты!

     32

      Помню день, во время нашей первой поездки - нашего первого
круга  рая,  -  когда для того,  чтобы свободно упиваться своими
фантасмагориями,  я принял важное решение:  не обращать внимания
на то (а было это так явно!),  что я для нее не возлюбленный, не
мужчина с бесконечным шармом,  не близкий приятель,  даже вообще
не человек,  а всего только пара глаз да толстый фаллос длиною в
фут - причем привожу только удобоприводимое.  Помню день, когда,
взяв  обратно (чисто-практическое) обещание,  из чистого расчета
данное ей накануне (насчет чего-то,  чего моей  смешной  девочке
страстно хотелось,  посетить,  например, новый роликовый каток с
особенной пластиковой поверхностью или пойти без меня на дневную
программу  в  кино),  я  мельком  заметил  из ванной,  благодаря
случайному  сочетанию  двух  зеркал   и   приотворенной   двери,
выражение   у   нее   на   лице   -   трудноописуемое  выражение
беспомощности столь полной,  что оно как  бы  уже  переходило  в
безмятежность   слабоумия   -   именно   потому,   что   чувство
несправедливости и непреодолимости дошло до предела,  а меж  тем
всякий предел предполагает существование чего-то за ним - отсюда
и нейтральность освещения;  и,  принимая во  внимание,  что  эти
приподнятые  брови  и приоткрытые губы принадлежали ребенку,  вы
еще  лучше  оцените,  какие  бездны  расчетливой  похоти,  какое
вторично  отразившееся  отчаяние  удержали  меня от того,  чтобы
пасть к ее дорогим ногам и изойти  человеческими  слезами,  -  и
пожертвовать   своей   ревностью   ради   того   неведомого  мне
удовольствия,  которое Лолита надеялась  извлечь  из  общения  с
нечистоплотными и опасными детьми в наружном мире, казавшемся ей
настоящим.
     Есть у  меня и другие полузадушенные воспоминания,  которые
ныне встают недоразвитыми монстрами и терзают меня.  Однажды, на
бердслейской  улице  с  закатом  в  пролете,  она  обратилась  к
маленькой Еве Розен (я сопровождал обеих нимфеток на концерт  и,
подвигаясь  за  ними,  в толпе у кассы держался так близко,  что
тыкался в них),  - и вот слышу, как моя Лолита, в ответ на слова
Евы, что "лучше смерть, чем Мильтон Пинский (знакомый гимназист)
и его рассуждения о музыке",  говорит необыкновенно  спокойно  и
серьезно:  "Знаешь,  ужасно  в  смерти  то,  что  человек совсем
предоставлен самому себе";  и меня тогда поразило,  пока я,  как
автомат,  передвигал  ватные ноги,  что я ровно ничего не знаю о
происходившей у любимой  моеи  в  головке  и  что,  может  быть,
где-то,  за  невыносимыми  подростковыми штампами,  в ней есть и
цветущий  сад,  и  сумерки,  и   ворота   дворца,   -   дымчатая
обворожительная   область,   доступ   к  которой  запрещен  мне,
оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья;  ибо я часто замечал,
что,  живя,  как мы с ней жили,  в обособленном мире абсолютного
зла,  мы  испытывали  странное  стеснение,   когда   я   пытался
заговорить  с  ней  о  чем-нибудь  отвлеченном  (о  чем могли бы
говорить она и старший друг,  она и родитель,  она и  нормальный
возлюбленный,   я   и   Аннабелла,   Лолита   и  сублимированый,
вылизанный,  анализированный,  обожествленный Гарольд Гейз),  об
искусстве,  о  поэзии,  о точечках на форели Гопкинса или бритой
голове Бодлера,  о Боге и Шекспире,  о любом настоящем предмете.
Не  тут-то  было!  Она  одевала  свою уязвимость в броню дешевой
наглости и нарочитой скуки, между тем как я, пользуясь для своих
несчастных ученых комментариев искусственным тоном,  от которого
у меня самого ныли последние зубы,  вызывал  у  своей  аудитории
такие  взрывы  грубости,  ч-,о  нельзя было продолжать,  о,  моя
бедная, замученная девочка.
      Я любил тебя.  Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя.
Я был жесток,  низок,  все что  угодно,  mais  je  t'aimais,  je
t'aimais!   И  бывали  минуты,  когда  я  знал,  что  именно  ты
чувствуешь,  и  неимоверно  страдал  от  этого,   детеныш   мой,
Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер...
      Вспоминаю некоторые такие минуты - назовем их айсбергами в
раю,  - когда, насытившись ею, ослабев от баснословных, безумных
трудов,  безвольно лежа под лазоревой  полосой,  идущей  поперек
тела,  я,  бывало,  заключал  ее  в  свои объятья с приглушенным
стоном человеческой (наконец!) нежности.
      Ее кожа   лоснилась   в   неоновом  луче,  проникавшем  из
мотельного двора сквозь жалюзи,  ее черные,  как  сажа,  ресницы
слиплись;  ее серые, без улыбки, глаза казались еще безучастнее,
чем обычно, - она до смешного напоминала маленькую пациентку, не
совсем  еще  вышедшую  из  тумана  наркоза после очень серьезной
операции;  и тут нежность моя переходила в  стыд  и  ужас,  и  я
утешал  и  баюкал  сиротливую,  легонькую  Лолиту,  лежавшую  на
мраморной моей груди, и, урча, зарывал лицо в ее теплые кудри, и
поглаживал ее наугад,  и, как Лир, просил у нее благословения, и
на самой вершине этой страдальческой  бескорыстной  нежности  (в
миг, когда моя душа как бы повисала над ее наготой и готова была
раскаяться),  внезапно,  с мерзостной иронией, желание нарастало
снова...  "Ах, нет!", говорила Лолита, подняв, со вздохом, глаза
к небу,  и в следующую минуту и нежность и лазоревый луч  -  все
распадалось.
     Современные наши  понятия  об  отношениях  между  отцом   и
дочерью    сильно    испакощены    схоластическим    вздором   и
стандартизированными   символами   психоаналитической   лавочки;
надеюсь,   однако,   что   нижеследующие   строки  обращаются  к
беспристрастным читателям.  Как-то раз,  когда отец одной из  ее
подруг  (толстенькой  Авис  Чапман) громким гудком подал с улицы
сигнал,  что он приехал забрать свою  дурнушку,  я  почувствовал
себя обязанным пригласить его в гостиную;  он присел на минутку,
и,  пока мы беседовали,  Авис ластилась к нему и в конце  концов
грузно примостилась у него на коленях.  Не помню,  между прочим,
отметил ли я где-нибудь,  что у Лолиты была для чужих совершенно
очаровательная  улыбка,  -  мохнатое  прищуривание глаз и милое,
мечтательное сияние всех черт лица,  - улыбка,  которая  ничего,
конечно,   не  значила,  но  которая  была  так  прекрасна,  так
самобытно нежна,  что трудно ее объяснить атавизмом,  магической
геной,    непроизвольно   озаряющей   лицо   в   знак   древнего
приветственного  обряда   (гостеприимной   проституции,   скажет
читатель погрубее).  Она стояла поодаль, когда мистер Чапман сел
и заговорил,  вертя шляпу в руках,  а затем - ах,  смотрите, как
глупо   с   моей   стороны,  я  опустил  главнейшую  особенность
знаменитой Лолитовой улыбки,  а именно:  ее сладкая, как нектар,
переливающаяся  ямочками  игра  никогда  не бывала направлена на
гостя,  а держалась,  так сказать,  собственной далекой цветущей
пустоты  или  блуждала  с  близорукой вкрадчивостью по случайным
предметам - и было так сейчас.  В ту минуту,  как  толстая  Авис
приблизилась  и  стала мешать своему папе вертеть шляпу,  Лолита
тихо сияла,  разглядывая и потрагивая фруктовый нож, лежавший на
краю стола,  к которому она прислонялась далеко, далеко от меня.
Авис теперь ухватилась за отцовскую шею и ухо,  а он,  привычной
рукой,  полуобнял  свое  неуклюжее  и  крупное  чадо,  и вдруг я
заметил,  как  улыбка  Лолиты  стала  гаснуть,  превратилась   в
оцепеневшую тень улыбки,  и фруктовый нож соскользнул со стола и
серебряным черенком случайно ударил ее в щиколку, да так больно,
что она охнула,  согнулась вдвое и тотчас потом, прыгая на одной
ноге,  с лицом,  искаженным той ужасной вступительной  гримасой,
которую  ребенок  задерживает  на  растянутых губах перед ревом,
Лолита исчезла из комнаты и за ней побежала и стала  утешать  ее
на кухне добренькая Авис,  у которой был такой отличный, жирный,
розовый отец и маленький щекастый брат,  и только что родившаяся
сестричка,  и  домашний  уют и две шотландских овчарки,  умеющие
улыбаться, а у Лолиты ничего не было.
      Я заготовил изящное дополнение к этой сценке: мы все еще в
Бердслее,  Лолита,  сидящая с  книгой  у  камина,  потягивается,
крякает и спрашивает: "Где ее, собственно говоря, похоронили?" -
"Кого?" - "Ах,  ты знаешь, мою зарезанную мать". - "Ты прекрасно
знаешь,   где   находится  ее  могила",  ответил  я,  с  большой
выдержкой,  и назвал кладбище  -  недалеко  от  Рамздэля,  между
железной  дорогой  и  холмом,  с которого видно озеро.  "А кроме
того",  добавил я, "трагедию ее случайной смерти не следовало бы
опошлять  такого  рода  эпитетом,  к которому ты находишь нужным
прибегать.  Ежели ты действительно хочешь победить в себе  самой
идею смерти -" "Завел шарманку", сказала Лолита и томно покинула
комнату.  Я долго глядел в  огонь  сквозь  жгучие  слезы.  Потом
поднял   с   пола   ее  книгу.  Какаято  бездарная  чепуха  "для
юношества".  Угрюмая маленькая Мара не ожидала,  что  ее  мачеха
окажется  веселой,  понятливой,  рыжеволосой  молодой  женщиной,
которая  объяснила  Маре,  что  покойная  мать  Мары   совершила
героический  подвиг  тем,  что  умышленно  не выказывала никакой
любви к обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала
от неизлечимой болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила
по ней.  Другой бы на моем месте с  воплями  помчался  наверх  к
Лолите;    я    же    всегда    выбирал   нравственную   гигиену
невмешательства. Но ныне, Извиваясь как червь, и заклиная былое,
я вспоминаю, что в этот раз и в другие разы я взял в привычку не
обращать внимания на  состояние  Лолиты,  дабы  не  расстраивать
подлого Гумберта.  Когда моя мать в промокшем платье, освещаемом
грозой среди стремительно наплывающего тумана (так  я  воображал
ее смерть),  побежала,  с трудом дыша,  вверх по гребню горы над
Молинетто,  где  ее  сразила  молния,   я   был   младенцем,   и
впоследствии мне не удавалось задним числом привить себе никакой
общепринятой сиротской тоски,  как бы свирепо  ни  трепали  меня
психотераписты в позднейшие периоды депрессии. Но признаюсь, что
человек  со  столь  мощным  воображением,  как  мое,  не   может
ссылаться  на незнание общечеловеческих эмоций.  Возможно также,
что я слишком положился  на  ненормальную  холодность  отношений
между  Шарлоттой  и ее дочерью.  Но ужасная сущность всего этого
вопроса вот какая.  Моя шаблонная Лолита за время нашего  с  ней
неслыханного,  безнравственного сожительства постепенно пришла к
тому,  что даже самая несчастная семейная жизнь  предпочтительна
пародии  кровосмесительства  -  а лучше этого в конечном счете я
ничего и не мог дать моей бездомной девочке.

     33

     Возвращение в  Рамздэль.  Я  приближался  к нему со стороны
озера.  Солнечный полдень смотрел во все глаза:  проезжая мимо в
запачканном   автомобиле,   я   различал  алмазные  искры  между
отдаленными соснами.  Свернул на кладбище, вышел и погулял между
разнокалиберными памятниками.  Bonjour,  Charlotte. На некоторых
могилах были  воткнуты   полупрозрачные   национальные   флажки,
неподвижно опавшие в безветренной тени кипарисов.  Эх,  Эдя,  не
повезло же тебе, подумал я, обращаясь мысленно к некоему Эдуарду
Граммару,  тридцатипятилетнему заведующему конторой в Нью-Йорке,
которого   недавно   арестовали   по   обвинению   в    убийстве
тридцатилетней жены Доротеи. Мечты об идеальном преступлении, Эд
проломил жене череп и  труп  посадил  за  руль  автомобиля.  Два
чиновника  дорожной  полиции  данного района видели издали,  как
большой новый  синий  Крайслер,  подаренный  Граммаром  жене  на
рождение,  с  шальной  скоростью  съезжал  под  гору  как раз на
границе их  юрисдикции.  (Да   хранит   Господь   наших   бравых
полицейских - и районных и штатных!) Он задел столб,  взнесся по
насыпи,  поросшей  остистой  травой,   земляникой   и   ползучей
лапчаткой,  и  опрокинулся.  Колеса  все  еще  тихо вертелись на
солнцепеке,  когда патрульщики вытащили тело госпожи Г.  Сначала
им   показалось,   что   она  погибла  вследствие  обыкновенного
крушения.  Увы, ранения, вызвавшие ее смерть, не соответствовали
очень   легким  повреждениям,  которые  потерпел  автомобиль.  Я
удачнее устроился.
      Покатил дальше.  Со  странным  чувством узнал тонкую башню
белой церкви  и  огромные  ильмы.  Забыв,  что  на  американской
пригородной   улице  одинокий  пешеход  больше  выделяется,  чем
одинокий автомобилист,  я  оставил  машину  на  бульваре,  чтобы
спуститься,  как бы гуляя,  по Лоун Стрит мимо номера 342. Перед
предстоящим великим кровопролитием я  имел  право  на  небольшую
передышку,  на  очистительную  судорогу душевной отрыжки.  Белые
ставни  виллы  отставного  тряпичника  были  закрыты,  и   ктото
подвязал  найденную  им черную бархатную ленту для волос к белой
вывеске "Продается", склонившейся со своего шеста у тротуара. Не
было больше пристаючей собаки. Садовник никому не телефонировал.
Больная старушка Визави не сидела на увитой виноградом  веранде,
-  на  которой  теперь,  к вящей досаде одинокого пешехода,  две
молодых  женщины  с  понихвостными  прическами,   в   одинаковых
передничках в черную горошину,  прервали уборку для того,  чтобы
поглазеть на него.  Она, верно, давно умерла, а это были, должно
быть, ее племянницы из Филадельфии.
      Войти ли в свой бывший дом?  Как в  Тургеневской  повести,
поток  итальянской  музыки  лился  из  растворенного окна - окна
гостиной.  Какая романтическая душа играла  на  рояле  там,  где
никакие  клавиши не ныряли и не всплескивали в тот заколдованный
воскресный день,  когда ласкало солнце голые ноги моей  девочки?
Вдруг я заметил, что с газона, который я некогда стриг, смуглая,
темнокудрая нимфетка лет десяти,  в белых  трусиках,  глядит  на
меня  с  чем-то  диким  в завороженном взоре больших черно-синих
глаз. Я сказал ей два-три милых слова,  совершенно  невинных,  -
старомодный  комплимент,  вроде "какие у тебя прелестные глаза",
но она  поспешно  попятилась,  и  музыка  оборвалась,  и  весьма
вспыльчивого вида черноволосый мужчина с блестящим от пота лицом
выскочил  в  сад  и  грубо  уставился  на  меня.  Я  было  хотел
представиться, но тут, с тем острым смущением, которое бывает во
сне, я увидел, что на мне запачканные глиной синие рабочие брюки
и   отвратительно  грязный  дырявый  свитер,  ощутил  щетину  на
подбородке,  почувствовал,  как налиты кровью мои  глаза,  глаза
проходимца...  Не говоря ни слова, я повернул и поплелся назад к
автомобилю.  Чахлый цветочек,  вроде  маленькой  астры,  рос  из
памятной мне щели в тротуаре. Преспокойно воскресш