быми стенами,  во время свадебного путешествия в
Вера Круц,  и  по  всему  дому  были  теперь  сувениры,  включая
Долорес). На  ней  было в тот день прелестное ситцевое платьице,
которое я уже однажды видел,  розовое, в темно-розовую клетку, с
короткими  рукавами,  с  широкой  юбкой  и  тесным  лифом,  и  в
завершение цветной композиции, она ярко покрасила губы и держала
в  пригоршне  великолепное,  банальное,  эдемски-румяное яблоко.
Только носочки и шлепанцы были невыходные.  Ее белая  воскресная
сумка лежала брошенная подле граммофона.
   Сердце у меня забилось барабанным боем,  когда она опустилась
на  диван рядом со мной (юбка воздушно вздулась,  опала) и стала
играть глянцевитым плодом.  Она кидала его  вверх,  в  солнечную
пыль,  и  ловила его,  производя плещущий,  полированный,  полый
звук.
   Гумберт Гумберт перехватил яблоко.
   "Отдайте!", взмолилась она,  показывая мрамористую  розовость
ладоней.  Я  возвратил  "Золотос  Семечко".  Она  ero схватила и
укусила, и мое сердце было как снег под тонкой алой кожицей, и с
обезьяньей  проворностью,  столь  свойственной этой американской
нимфетке,  она выхватила у меня  журнал,  который  я  машинально
раскрыл (жаль,  что никто не запечатлел на кинопленке любопытный
узор,   вензелеобразную   связь    наших    одновременных    или
перекрывающих   друг   друга   движений).  Держа  в  одной  руке
изуродованный плод,  нисколько не служивший ей  помехой,  Лолита
стала  быстро  и  бурно  листать журнал,  ища картинку,  которую
хотела показать Гумберту.  Наконец нашла.  Изображая интерес,  я
так близко придвинул к ней голову, что ее волосы коснулись моего
виска и голая ее рука  мимоходом  задела  мою  щеку,  когда  она
запястьем  отерла  губы.  Из-за  мреющей мути,  сквозь которую я
смотрел на изображенный в журнале снимок,  я не сразу реагировал
на  него,  и  ее  коленки  нетерпеливо потерлись друг о дружку и
стукнулись.   Снимок   проступил   сквозь    туман:    известный
художник-сюрреалист  навзничь  на  пляже,  а  рядом с ним,  тоже
навзничь, гипсовый слепок с Венеры Милосской, наполовину скрытый
песком.  Надпись гласила: Замечательнейшая за Неделю Фотография.
Я молниеносно отнял у нее мерзкий журнал. В следующий миг, делая
вид, что пытается им снова овладеть, она вся навалилась на меня.
Поймал ее за  худенькую  кисть.  Журнал  спрыгнул  на  пол,  как
спугнутая  курица.  Лолита вывернулась,  отпрянула и оказалась в
углу дивана справа от меня.  Затем, совершенно запросто, дерзкий
ребенок вытянул ноги через мои колени.
   К этому  времени  я  уже   был   в   состоянии   возбуждения,
граничащего с безумием; но у меня была также и хитрость безумия.
По-прежнему сидя на диване,  я нашел  способ  при  помощи  целой
серии осторожнейших движений пригнать мою замаскированную похоть
к ее наивным ногам.  Было нелегко отвлечь внимание девочки, пока
я  пристраивался  нужным  образом.  Быстро  говоря,  отставая от
собственного дыхания,  нагоняя его,  выдумывая внезапную  зубную
боль,  дабы  объяснить  перерыв  в лепете - и неустанно фиксируя
внутренним оком маниака свою дальнюю огненную цель, - я украдкой
усилил  то  волшебное  трение,  которое уничтожало в иллюзорном,
если  не  вещественном,  смысле   физически   неустранимую,   но
психологически весьма непрочную преграду (ткань пижамы,  да полу
халата) между тяжестью двух загорелых  ног,  покоющихся  поперек
нижней  части  моего  тела,  и скрытой опухолью неудобосказуемой
страсти.  Среди моего  лепетания  мне  случайно  попалось  нечто
механически поддающееся повторению: я стал декламировать, слегка
коверкая их,  слова из глупой песенки, бывшей в моде в тот год -
О Кармен,  Карменситочка, вспомни-ка там,... и гитары, и бары, и
фары, тратам - автоматический вздор, возобновлением и искажением
которого  -  то  есть особыми чарами косноязычия - я околдовывал
мою Кармен и  все  время  смертельно  боялся,  что  какое-нибудь
стихийное  бедствие  мне  вдруг  помешает,  вдруг  удалит с меня
золотое бремя,  в  ощущении  которого  сосредоточилось  все  мое
существо,  и эта боязнь заставляла меня работать на первых порах
слишком  поспешно,  что  не   согласовалось   с   размеренностью
сознательного  наслаждения.  Фанфары  и  фары,  тарабары  и бары
постепенно перенимались ею:  ее голосок подхватывал и  поправлял
перевираемый мною  мотив.  Она была музыкальна,  она была налита
яблочной сладостью.  Ее ноги,  протянутые через мое живое  лоно,
слегка  ерзали;  я  гладил их.  Так полулежала она,  развалясь в
правом от меня углу дивана, школьница в коротких белых носочках,
пожирающая  свой  незапамятный  плод,  поющая  сквозь  его  сок,
теряющая туфлю, потирающая пятку в сползающем со щиколки носке о
кипу старых журналов, нагроможденных слева от меня на диване - и
каждое  ее  движение,  каждый  шарк  и  колыхание  помогали  мне
скрывать  и совершенствовать тайное осязательное взаимоотношение
- между чудом и чудовищем, между моим рвущимся зверем и красотой

   Под беглыми кончиками  пальцев  я  ощущал  волоски,  легонько
ерошившиеся  вдоль  ее голеней.  Я терялся в едком,  но здоровом
зное,  который как летнее марево  обвивал  Доллиньку  Гейз.  Ах,
пусть останется она так,  пусть навеки останется...  Но вот, она
потянулась,  чтобы швырнуть сердцевину  истребленного  яблока  в
камин, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и
круглый  задок  слегка  переместились  по  отношению   к   моему
напряженному,  полному  муки,  работающему  под  шумок  лону,  и
внезапно  мои  чувства  подверглись  таинственной  перемене.   Я
перешел  в  некую плоскость бытия,  где ничто не имело значения,
кроме настоя счастья,  вскипающего внутри  моего  тела.  То  что
началось  со  сладостного  растяжения  моих  сокровенных корней,
стало горячим зудом, который теперь достиг состояния совершенной
надежности,   уверенности   и   безопасности   -   состояния  не
существующего в каких-либо других областях жизни. Установившееся
глубокое,  жгучее  наслаждение  уже  было  на  пути к предельной
судороге,  так что  можно  было  замедлить  ход,  дабы  продлить
блаженство.   Реальность   Лолиты  была  благополучно  отменена.
Подразумеваемое солнце пульсировало в подставных тополях.  Мы  с
ней были одни, как в дивном вымысле. Я смотрел на нее розовую, в
золотистой  пыли,  на  нее,  существующую   только   за   дымкой
подвластного мне счастья,  не чующую его и чуждую ему,  и солнце
играло у нее на губах,  и губы ее все  еще,  видимо,  составляли
слова  о  "карманной Кармене",  которые уже не доходили до моего
сознания.  Теперь  все  было  готово.  Нервы  наслаждения   были
обнажены.   Корпускулы   Крауза  вступали  в  фазу  неистовства.
Малейшего нажима достаточно было бы,  чтобы разразилась  райская
буря.  Я  уже  не  был  Гумберт Густопсовый,  грустноглазый дог,
охвативший сапог,  который  сейчас  отпихнет  его.  Я  был  выше
смехотворных   злоключений,  я  был  вне  досягаемости  кары.  В
самодельном моем серале я был мощным, сияющим турком, умышленно,
свободно, с ясным сознанием свободы, откладывающим то мгновение,
когда он изволит совсем овладеть самой молодой, самой хрупкой из
своих  рабынь.  Повисая  над  краем  этой  сладострастной бездны
(весьма искусное положение физиологического равновесия,  которое
можно сравнить с некоторыми техническими приемами в литературе и
музыке),  я все повторял за Лолитой случайные,  нелепые слова  -
Кармен, карман, кармин, камин, аминь, - как человек, говорящий и
смеющийся во сне,  а между тем моя счастливая рука кралась вверх
по  ее  солнечной ноге до предела,  дозволенного тенью приличия.
Накануне она с размаху влетела в громоздкий  ларец,  стоявший  в
передней, и теперь я говорил, задыхаясь: "Смотри, смотри, что ты
наделала, ах смотри!" - ибо, клянусь, был желтоватый синяк на ее
прелестной   нимфетовой   ляжке,   которую  моя  волосатая  лапа
массировала и медленно обхватывала,  - и так как панталончики  у
нее  были  самого зачаточного рода,  ничто,  казалось,  не могло
помешать моему мускулистому большому пальцу добраться до горячей
впадинки  ее  паха  -  как  вот,  бывает,  щекочешь  и  ласкаешь
похохатывающего ребенка - вот так и только так,  и  в  ответ  со
внезапно  визгливой  ноткой в голосе она воскликнула:  "Ax,  это
пустяк!" и стала корячиться и извиваться,  и запрокинула голову,
и прикусила влажно блестевшую нижнюю губу,  полуотворотившись от
меня,  и мои стонущие уста, господа присяжные, почти дотронулись
до  ее  голой  шеи,  покаместь я раздавливал об ее левую ягодицу
последнее  содрогание  самого  длительного  восторга,  когдалибо
испытанного существом человеческим или бесовским.
   Тотчас после этого (точно мы до того боролись,  а теперь  моя
хватка  разжалась)  она  скатилась  с тахты и вскочила на ноги -
вернее,  на  одну  ногу,  -  для  того  чтобы  схватить   трубку
оглушительно  громкого телефона,  который,  может быть,  уже век
звонил,  пока у меня был выключен слух.  Она  стояла  и  хлопала
ресницами,  с пылающими щеками, с растрепанными кудрями, и глаза
ее скользили по мне,  так же как скользили они по мебели, и пока
она слушала или говорила (с матерью,  приказывающей ей явиться к
Чатфильдам, пригласившим обеих к завтраку - причем ни Ло, ни Гум
не  знали  еще,  что  несносная  хлопотунья замышляла),  она все
постукивала по краю телефонного столика туфлей,  которую держала
в руке. Слава тебе Боже, девчонка ничего не заметила.
   Вынув многоцветный шелковый платок,  на котором ее блуждающий
взгляд  на  миг  задержался,  я  стер  пот  со лба и,  купаясь в
блаженстве избавления от мук,  привел в порядок свои царственные
ризы.  Она  все  еще  говорила  по телефону,  торгуясь с матерью
(Карменситочка хотела,  чтобы та за  ней  заехала),  когда,  все
громче  распевая,  я взмахнул по лестнице и стал наполнять ванну
бурливым потоком исходившей паром воды.
   Тут позволю  себе заодно привести слова вышеупомянутой модной
песенки или,  по крайней мере,  то из нее, что мне запомнилось -
я, кажется, никогда не знал ее понастоящему. Так вот:

            О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там
            Таратам - таратунные струи фонтана,
            И гитары, и бары, и фары, тратам,
            И твои все измены, гитана!

            И там город в огнях, где с тобой я бродил,
            И последнюю ссору тарам - таратуя,
            И ту пулю, которой тебя я убил,
            Кольт, который - траторы - держу я...

   (Выхватил, верно, небольшой кольт и всщил пулю крале в лоб.)

     14

   Я позавтракал  в  городе  -  давно не был так голоден.  Когда
вернулся,  дом был еще безлолитен.  Я провел день  в  мечтах,  в
замыслах, в блаженном усваивании моего утреннего переживания.
   Я был  горд  собой:  я  выкрал  мед  оргазма,   не   совратив
малолетней. Ровно никакого урона. Фокусник налил молока, патоки,
пенистого шампанского в новую белую сумочку  молодой  барышни  -
раз,  два,  три и сумка осталась неповрежденной.  Так, с большой
изощренностью,  я вознес свою гнусную,  жгучую мечту;  и все  же
Лолита  уцелела - и сам я уцелел.  То существо,  которым я столь
неистово насладился,  было не  ею,  а  моим  созданием,  другой,
воображаемой  Лолитой  - быть может,  более действительной,  чем
настоящая; перекрывающей и заключающей ee; плывущей между мной и
ею;  лишенный  воли  и  самознания  -  и даже всякой собственной
жизни.
  Девочка ничего не почуяла.  Я ничего не сделал ей.  И ничто не
могло мне помешать повторить действие,  которое затронуло ее так
же  мало,  как  если  бы  она была фотографическим изображением,
мерцающим на экране,  а я - смиренным  горбуном,  онанирующим  в
потемках.   День  медленно  протекал,  молчаливый  и  спелый,  и
высокие,  налитые соком  деревья,  казалось,  были  посвящены  в
тайну.
  Желание опять притереться к  ней  начинало  еще  сильнее,  чем
прежде, терзать меня. "Пусть она скоро вернется" - молился я про
себя,  обращаясь к заемному Богу - "и  пускай,  пока  мамаша  на
кухне,  повторится  сцена  тахты  -  пожалуйста!  - я так мерзко
обожаю ее!"
  Нет, "мерзко"  не то слово.  Ликование,  которое возбуждало во
мне предвкушение повторных утех,  было  не  мерзким,  а  жалким.
Жалким  - ибо невзирая на неутолимый жар чувственного позыва,  я
намерен был,  с искреннейшим  рвением  и  предусмотрительностью,
оградить чистоту этого двенадцатилетнего ребенка.
  А теперь  полюбуйтесь  вознаграждением,  полученным  мной   за
страдания. Лолита не вернулась с матерью - пошла с Чатфильдами в
кино.  Обеденный стол  оказался  накрытым  на  двоих,  с  особым
изяществом:  горели  настольные свечи (скажите,  пожалуйста).  В
этой жеманной ауре Гейзиха легонько потрагивала серебро по обеим
сторонам  тарелки,  как  бы  касаясь клавиш,  и улыбалась пустой
своей тарелке (соблюдала диету),  и спрашивала,  нравится ли мне
салат  (сделанный по рецепту,  вычитанному из дамского журнала).
Хотела тоже знать,  по вкусу ли мне холодная говядина. Говорила,
что  день  провела преприятно.  Прекрасный человек - эта Мистрис
Чатфильд.  Филлида (дочка)  едет  завтра  в  летний  лагерь  для
девочек.  На  три  недельки.  Решено  Лолиту отправить туда же в
ближайший четверг.  Вместо того,  чтобы ждать до июля,  как было
намечено сначала.  Пробудет там дольше Филлиды. До самого начала
школьных занятий. Хорошенькая перспектива, бедное мое сердце!
   Ах, как это меня потрясло! Ведь это значило, что мою душеньку
у меня отнимают как раз,  когда я втайне сделал ее своей.  Чтобы
объяснить  мрачное  настроение,  овладевшее  мной,  мне пришлось
сослаться на ту же зубную боль, которую я уже симулировал утром.
Зуб  верно  был  коренной,  громадный,  с  нарывом  величиной  с
компотную вишню.
   "У нас   тут  в  городе",  сказала  Гейзиха,  "есть  отличный
дантист.  А  именно  наш  сосед,  доктор  Куильти,   родственник
известного драматурга.  Вы думаете,  пройдет?  Ну,  как желаете.
Осенью  ей  будет  посажена  на  передние  зубы   "цепка",   как
говаривала  моя мать.  Может быть,  это обуздает нашу Лолиточку.
Боюсь,  она вам ужасно мешала все эти дни.  И я предвижу два-три
довольно  бурных  денька,  до  того как она отбудет.  Она сперва
решительно отказалась ехать,  и,  признаюсь,  я  оставила  ее  у
Чатфильдов,  оттого, что боюсь с ней оставаться с глазу на глаз,
пока она в таком настроении.  Кино,  может быть, ее умиротворит.
Филлида   -  чудная  девчурка,  и  нет  никакой  причины  Лолите
недолюбливать,  ее.  Право, мосье, я всей душой сочувствую вашей
зубной  боли.  Было  бы  куда  разумнее разрешить мне снестись с
Айвором Куильти  первым  делом  завтра  утром,  если  будет  еще
болеть.  И  вы  знаете,  я  считаю,  что летний лагерь настолько
полезнее для девчонки -  настолько  осмысленнее,  как  я  всегда
говорю,  чем бить баклуши на пригородном газоне и таскать у мамы
губной карандаш,  да мешать застенчивому джентльмену заниматься,
да еще закатывать сцену по всякому ничтожнейшему поводу".
   "А вы совсем уверены", проговорил я наконец (придумав слабое,
плачевно слабое возражение), "что она там не будет несчастна?"
   "Пускай только попробует быть несчастной.  Впрочем, жизнь там
вовсе  не  состоит  из сплошного развлечения.  Лагерем руководит
Шерли Хольмс - слыхали,  наверное,  - написала книгу, называется
"Школьницы  у  костра".  Лагерная  жизнь  поможет  Долорес  Гейз
развиться во многих смыслах  -  в  смысле  здоровья,  характера,
образования  и  особенно в смысле сознания ответственности перед
другими. Хотите, возьмем эти свечи и перейдем на веранду? Или вы
предпочитаете   лечь   в  постельку  и  принять  что-нибудь  для
облегчения боли?"
   Принять что-нибудь для облегчения боли...

     15

   На другой  день  они  отправились в город покупать нужные для
лагерного лета вещи.  Всякая обновка действовала на Ло волшебно.
За обедом она,  казалось,  вернулась к своей обычной насмешливой
норме.  Сразу после обеда она пошла к себе,  чтобы погрузиться в
книжки-комикс,  приобретенные  для дождливых дней в "Кувшинке" -
или "Ку",  как сокращенно называли лагерь:  она так основательно
пересмотрела их до отъезда, что потом не взяла их с собой.
   Я отправился тоже в свое логовище и сел  писать  письма.  Мой
план теперь был поехать к морю, а затем, к началу учебного года,
возобновить свое пребывание в Гейзовском доме,  ибо я уже  знал,
что не могу жить без этой девочки.
   Во вторник они снова ходили за покупками, и мне было поручено
подойти  к  телефону,  если  начальница лагеря позвонила бы в их
отсутствие.  Действительно,  она позвонила,  и несколько  недель
спустя у нас с ней был случай вспомнить нашу приятную беседу.  В
этот вторник Ло обедала у себя  в  комнате.  Повздорив  опять  с
матерью,  она с час прорыдала и теперь,  как бывало и раньше, не
хотела явиться передо мной с заплаканными глазами:  при особенно
нежном  цвете лица,  черты у нее после бурных слез расплывались,
припухали  -  и  становились  болезненно  соблазнительными.   Ее
ошибочное   представление   о  моих  эстетических  предпочтениях
чрезвычайно огорчало меня,  ибо я  просто  обожаю  этот  оттенок
Боттичеллиевой розовости, эту яркую кайму вдоль воспаленных губ,
эти мокрые,  свалявшиеся ресницы,  а кроме того,  ее застенчивая
причуда меня,  конечно, лишала многих возможностей под фальшивым
видом утешения...
   Однако, дело  обстояло  не так просто,  как я полагал.  Когда
вечером  мадам  Гейз  и  я   сидели   в   темноте   на   веранде
(грубиян-ветер потушил ее алые свечки),  она с невеселым смешком
сказала:  "Признаюсь,  я  объявила  Лолите,  что  ее  любимейший
Гумберт  полностью  одобряет  лагерный проект,  и вот она решила
закатить настоящий скандал под предлогом,  что будто мы  с  вами
желаем  отделаться от нее.  Но настоящая причина в другом:  я ей
сказала,  что завтра мы с ней обменяем на что-нибудь  поскромнее
некоторые слишком фасонистые ночные вещи,  которые она заставила
меня ей купить.  Моя капризница видит себя звездочкой экрана;  я
же  вижу в ней здорового,  крепкого,  но удивительно некрасивого
подростка. Вот это, я думаю, лежит в корне наших затруднений".
   В среду мне удалось на несколько секунд залучить Лолиту:  это
случилось на площадке лестницы,  где, одетая в нательную фуфайку
и  белые,  запачканные  сзади в зеленое,  трусики,  она рылась в
сундуке. Я произнес что-то намеренно дружеское и смешное, но она
всего  лишь презрительно фыркнула,  не глядя на меня.  Окаянный,
умирающий Гумберт неуклюже погладил ее по  копчику,  и  девчонка
ударила  его,  пребольно,  одной  из  сапожных колодок покойного
господина Гейза.  "Подлый предатель", сказала она, между тем как
я побрел вниз по лестнице,  потирая плечо с видом большой обиды.
Она не соизволила обедать с Гумочкой и мамочкой: вымыла волосы и
легла  в  постель  вместе  со  своими дурацкими книжонками;  а в
четверг безстрастная мать повезла ее в лагерь "Ку".
   Как писали   авторы   почище  моего:  "Читатель  легко  может
вообразить..." и  так  далее.  Впрочем,  я,  пожалуй,  подтолкну
пинком  в зад это хваленое воображение.  Я знал,  что влюбился в
Лолиту навеки;  но я знал и то,  что  она  не  навеки  останется
Лолитой:  1-го января ей стукнет тринадцать лет.  Года через два
она перестанет быть нимфеткой и превратится в "молодую девушку",
а  там  в "колледжгзрл" - т.  е.  "студентку" - гаже чего трудно
что-нибудь придумать.  Слово "навеки" относилось только  к  моей
страсти,  только  к  той Лолите,  которая незыблемо отражалась в
моей крови.  Лолиту же,  подвздошные  косточки  которой  еще  не
раздались,  Лолиту  доступную сегодня моему осязанию и обонянию,
моему слуху и зрению,  Лолиту резкоголосую и  блестяще-русую,  с
подровненными  спереди  и  волнистыми с боков,  а сзади локонами
свисающими волосами,  Лолиту, у которой шейка была такая горячая
и   липкая,   а   лексикончик  такой  вульгарный  -  "отвратно",
"превкусно",  "первый сорт",  "типчик",  "дрипчик" - эту Лолиту,
мою Лоли