рожно вмешалась  Анфиса
Петровна. - Вот, например, "Брюссельские тайны".
 
   - Не скажу-с, - заметил Фома, как бы с сожалением. - Читал я  недавно
одну из поэм... Ну, что! "Незабудочки"! А если хотите, из  новейших  мне
более всех нравится "Переписчик" - легкое перо!
 
   - "Переписчик"! - вскрикнула Анфиса Петровна, - это тот, который  пи-
шет в журнал письма? Ах, как это восхитительно! какая игра слов!
 
   - Именно, игра слов. Он, так сказать,  играет  пером.  Необыкновенная
легкость пера!
 
   - Да; но он педант, - небрежно заметил Обноскин.
 
   - Педант, педант - не спорю; но милый педант, но  грациозный  педант!
Конечно, ни одна из идей его не выдержит основательной критики; но увле-
каешься легкостью! Пустослов - согласен; но  милый  пустослов!  Помните,
например, он объявляет в литературной статье, что у него есть  свои  по-
местья?
 
   - Поместья? - подхватил дядя, - это хорошо! Которой губернии?
 
   Фома остановился, пристально посмотрел на дядю и продолжал тем же то-
ном:
 
   - Ну, скажите ради здравого смысла: для чего  мне,  читателю,  знать,
что у него есть поместья? Есть - так поздравляю вас с этим! Но как мило,
как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он
кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо писать!  Мне  ка-
жется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах...
 
   - Может, и лучше еще-с, - почтительно заметил Ежевикин.
 
   - Даже что-то мелодическое в слоге! - поддакнул дядя.
 
   Фома Фомич, наконец, не вытерпел.
 
   - Полковник, - сказал он, - нельзя ли вас  попросить  -  конечно,  со
всевозможною деликатностью - не мешать нам и позволить нам в  покое  до-
кончить наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не  можете!
Не расстроивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь  хо-
зяйством, пейте чай, но... оставьте литературу в покое. Она от этого  не
проиграет, уверяю вас!
 
   Это уже превышало верх всякой дерзости! Я не знал, что подумать.
 
   - Да ведь ты же сам, Фома, говорил, что мелодическое, - с тоскою про-
изнес сконфуженный дядя.
 
   - Так-с. Но я говорил с знанием дела, я говорил кстати; а вы?
 
   - Да-с, мы-то с умом говорили-с, - подхватил Ежевикин, увиваясь около
Фомы Фомича. - Ума-то у нас так немножко-с,  занимать  приходится,  раз-
ве-разве что на два министерства хватит, а нет, так мы и с третьим упра-
вимся, - вот как у нас!
 
   - Ну, значит, опять соврал! - заключил дядя и улыбнулся своей  добро-
душной улыбкою.
 
   - По крайней мере, сознаетесь, - заметил Фома.
 
   - Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я знаю, что ты, как друг,  меня
останавливаешь, как родной брат. Это я сам позволил тебе, даже просил об
этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю и воспользу-
юсь!
 
   Терпение мое истощалось. Все, что я до сих пор по слухам знал о  Фоме
Фомиче, казалось мне несколько преувеличенным. Теперь же, когда я увидел
все сам, на деле, изумлению моему не было пределов. Я не верил  себе;  я
понять не мог такой дерзости, такого  нахального  самовластия,  с  одной
стороны, и такого добровольного рабства, такого легковерного  добродушия
- с другой. Впрочем, даже и дядя был смущен такою  дерзостью.  Это  было
видно... Я горел желанием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним,
как-нибудь нагрубить ему поазартнее, - а там что бы ни было!  Эта  мысль
одушевила меня. Я искал случая и в ожидании совершенно обломал поля моей
шляпы. Но случай не представлялся: Фома решительно не хотел замечать ме-
ня.
 
   - Правду, правду ты говоришь, Фома, - продолжал  дядя,  всеми  силами
стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять  неприятность  предыдущего
разговора. - Это ты правду режешь, Фома, благодарю. Надо знать  дело,  а
потом уж и рассуждать о нем. Каюсь! Я уже не раз бывал в  таком  положе-
нии. Представь себе, Сергей, я один раз даже экзаменовал... Вы смеетесь!
Ну вот, подите! Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в од-
но заведение на экзамен, да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для
почету, лишнее место было. Так я, признаюсь тебе,  даже  струсил,  страх
какой-то напал: решительно ни одной науки не знаю! Что делать!  Вот-вот,
думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом - ничего, обошлось; даже  сам
вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообще превосходно отвечали;  по-
том завтракали и за процветание пили шампанское. Отличное заведение!
 
   Фома Фомичи и Обноскин покатились со смеху.
 
   - Да я и сам потом смеялся, - крикнул дядя, смеясь добродушнейшим об-
разом и радуясь, что все развеселились. - Нет, Фома,  уж  куда  ни  шло!
распотешу я вас всех, расскажу, как я  один  раз  срезался...  Вообрази,
Сергей, стояли мы в Красногорске...
 
   - Позвольте вас спросить, полковник: долго вы будете рассказывать ва-
шу историю? - перебил Фома.
 
   - Ах, Фома! да ведь это чудеснейшая история; просто лопнуть со  смеху
можно. Ты только послушай: это хорошо, ей-богу хорошо. Я расскажу, как я
срезался.
 
   - Я всегда с удовольствием слушаю ваши истории, когда они в этом  ро-
де, - проговорил Обноскин, зевая.
 
   - Нечего делать, приходится слушать, - решил Фома.
 
   - Да ведь, ей-богу же, будет хорошо, Фома. Я хочу рассказать,  как  я
один раз срезался, Анфиса Петровна. Послушай и ты,  Сергей:  это  поучи-
тельно даже. Стояли мы  в  Красногорске  (  начал  дядя,  сияя  от  удо-
вольствия, скороговоркой и торопясь, с бесчисленными вводными  предложе-
ниями, что было с ним всегда, когда он начинал  что-нибудь  рассказывать
для удовольствия публики). Только что пришли, в тот же вечер отправляюсь
в спектакль. Превосходнейшая  актриса  была  Куропаткина;  потом  еще  с
штаб-ротмистром Зверковым бежала и пьесы  не  доиграла:  так  занавес  и
опустили ... То есть бестия был этот Зверков, и попить и в  картины  за-
няться, и не то чтобы пьяница, а так, готов с товарищами разделить мину-
ту. Но как запьет настоящим образом, так уж тут все забыл: где живет,  в
каком государстве, как самого зовут? - словом, решительно все; но в сущ-
ности превосходнейший малый ... Ну-с, сижу я в театре. В антракте  встаю
и  сталкиваюсь  с  прежним  товарищем,  Корноуховым  ...  Я  вам  скажу,
единственный малый. Лет, правда, шесть мы уж не видались. Ну, был в кам-
пании, увешан крестами; теперь, слышал  недавно,  -  уже  действительный
статский; в статскую службу перешел, до больших чинов дослужился ... Ну,
разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с нами в ложе сидят три  да-
мы; та, которая слева, рожа, каких свет не производил ...  После  узнал:
превосходнейшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа ... Ну-с, вот
я, как дурак, и бряк Корноухову: "Скажи, брат, не знаешь ли, что это  за
чучело выехала?" - "Которая это?" - "Да эта". - "Да это  моя  двоюродная
сестра". Тьфу, черт! Судите о моем положении! Я, чтоб  поправиться:  "Да
нет, говорю, не эта. Эк у тебя глаза! Вот та, которая оттуда сидит:  кто
эта?" - "Это моя сестра". Тьфу ты пропасть! А сестра его,  как  нарочно,
розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, брас-
летики, - словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж за  пре-
восходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спро-
су; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не  нарадуют-
ся! ... Ну-с, вот. "Да нет! - кричу, а сам не знаю, куда провалиться,  -
не эта!" - "Вот в середине-то которая?" - "Да, в середине". - "Ну, брат,
это жена моя" ... Между нами: объедение, а не дамочка! то есть так бы  и
проглотил ее всю целиком от удовольствия ... "Ну, говорю, видал ты  ког-
да-нибудь дурака? Так вот он перед тобой, и голова его тут же: руби,  не
жалей!" Смеется. После спектакля меня познакомил и, должно быть, расска-
зал, проказник. Что-то очень смеялись! И, признаюсь, никогда еще так ве-
село не проводил время. Так вот как иногда, брат Фома, можно  срезаться!
Ха-ха-ха-ха!
 
   Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругом свой  весе-
лый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселую  исто-
рию. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обнос-
кин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя  сконфу-
зился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
 
   - Кончили ль вы? - спросил он наконец с важностью, обращаясь к  скон-
фуженному рассказчику.
 
   - Кончил, Фома.
 
   - И рады?
 
   - То есть как это рад, Фома? - с тоскою отвечал бедный дядя.
 
   - Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что расстроили приятную  лите-
ратурную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое свое  само-
любие?
 
   - Да полно же, Фома! Я вас же всех хотел развеселить, а ты ...
 
   - Развеселить? - вскричал Фома, вдруг необыкновенно разгорячась, - но
вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли,
что ваша история была почти безнравственна? Я уже не говорю: неприлична,
- это само собой ... Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств,  что
смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только,  что
она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить  сме-
яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному  пос-
тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков-
ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете
даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в  ущерб
прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин  не
будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем  другом,
а уж в этом я вас заверяю!..
 
   - Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
 
   - Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь  понимаю!  Вас
гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на  недосягаемую
остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
 
   - Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! ...
 
   - Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, -  невозможно
молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще  подума-
ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь  моло-
косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж-
ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите  меня
в такое положение. Вы слишком надменны со мной,  полковник.  Меня  могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать  меня
перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех  от-
ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас,  а
не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя  хвалить  -  это
естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно
протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы  феноменально
завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго-
воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж  вам
и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус  выкажу!"  А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько  -
извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в  говя-
дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно  и  спра-
ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
 
   - Эх, Фома!
 
   - То-то: "эх, Фома"! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще по-
том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить  пуб-
лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу-
до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь  в
него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
 
   Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у  дверей  и  действительно  с
прискорбием смотрел, как распекали его барина.
 
   - Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. - Эй  ты,  ворона,
пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич!  -  Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес-
нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон,  -  терпеть
не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
 
   - Вытвердил, - отвечал, повесив голову, Гаврила.
 
   - А парле-ву-франсе?
 
   - Вуй, мусье, же-ле-парль-эн-пе ...
 
   Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фра-
зы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все  зас-
меялись, но только все так и покатились со смеху,  лишь  только  Гаврила
пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса  Петровна,
упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего по-
казалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал,
плюнул и с укоризною произнес: "Вот до какого сраму  дожил  на  старости
лет!"
 
   Фома Фомич встрепенулся.
 
   - Что? что ты сказал? Грубиянить вздумал?
 
   - Нет. Фома Фомич, - с достоинством отвечал Гаврила, - не грубиянство
слова мои, и не след мне, холопу,  перед  тобой,  природным  господином,
грубиянить. Но всяк человек образ божий на себе носит, образ его и подо-
бие. Мне уже шестьдесят третий год от роду.  Отец  мой  Пугачева-изверга
помнит, а деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, - дай  бог  им
царство небесное - Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой  от
покойного барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен:  ка-
мардином служил и дворецким свою жизнь скончал. Я же, сударь,  Фома  Фо-
мич, хотя и господский холоп, а такого сраму, как теперь,  отродясь  над
собой не видывал!
 
   И с последним словом Гаврила развел руками  и  склонил  голову.  Дядя
следил за ним с беспокойством.
 
   - Ну, полно, полно, Гаврила! -  вскричал  он,  -  нечего  распростра-
няться; полно!
 
   - Ничего, ничего, - проговорил Фома, слегка побледнев  и  улыбаясь  с
натуги. - Пусть поговорит; это ведь все ваши плоды ...
 
   - Все расскажу, - продолжал Гаврила с необыкновенным одушевлением,  -
ничего не потаю! Руки свяжут, язык не завяжут! Уж на что я, Фома  Фомич,
гнусный перед тобою выхожу человек, одно слово: раб, а и  мне  в  обиду!
Услугой и подобострастьем я перед тобой завсегда обязан, для  того,  что
рабски рожден и всякую обязанность во страхе и трепете происходить  дол-
жен. Книжку сочинять сядешь, я докучного обязан к тебе не допускать, для
того - это настоящая должность моя выходит. Прислужить, что понадобится,
- с моим полным удовольствием сделаю. А то, что на старости  лет  по-за-
морски лаять да перед людьми сраму набираться! Да я в людскую теперь  не
могу сойти: "француз ты, говорят, француз!" Нет, сударь, Фома Фомич,  не
один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос,  что  вы
как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все од-
но, что малый ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, мо-
жет, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как то есть  дол-
жен быть настоящей фурий.
 
   Гаврила кончил. Я был вне себя от восторга. Фома Фомич сидел  бледный
от ярости среди всеобщего замешательства и как будто не  мог  еще  опом-
ниться от неожиданного нападения Гаврилы; как будто он в эту минуту  еще
соображал: в какой степени должно ему рассердиться? Наконец  воспоследо-
вал взрыв.
 
   - Как! он смел обругать меня, - меня! да это бунт! - завизжал Фома  и
вскочил со стула.
 
   За ним вскочила генеральша и всплеснула  руками.  Началась  суматоха.
Дядя бросился выталкивать преступного Гаврилу.
 
   - В кандалы его, в кандалы! - кричала генеральша, - Сейчас же  его  в
город и в солдаты отдай, Егорушка! Не то не будет тебе моего благослове-
ния. Сейчас же на него колодку набей и в солдаты отдай!
 
   - Как, - кричал Фома, - раб! халдей! хамлет! осмелился обругать меня!
он, он, обтирка моего сапога! он осмелился назвать меня фурией!
 
   Я выступил вперед с необыкновенною решимостью.
 
   - Признаюсь, что я в этом случае совершенно согласен с мнением Гаври-
лы, - сказал я, смотря Фоме Фомичу прямо в глаза и дрожа от волнения.
 
   Он был так поражен этой выходкой, что в первую  минуту,  кажется,  не
верил ушам своим.
 
   - Это еще что? - вскрикнул он наконец, накидываясь на меня в  исступ-
лении и впиваясь в меня своими маленькими, налитыми кровью глазами. - Да
ты кто такой?
 
   - Фома Фомич ... - заговорил было совершенно потерявшийся дядя, - это
Сережа, мой племянник ...
 
   - Ученый! - завопил Фома, -  так  это  он-то  ученый?  Либерте-эгали-
те-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в  Саксонии  не  была!
Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба!  У  тебя
де деба, а по-нашему выходит: "Нет, брат, слаба!" Ученый! Да ты  сколько
знаешь, я всемерно столько забыл! вот какой ты ученый!
 
   Если б не удержали его, он, мне кажется, бросился бы на меня с  кула-
ками.
 
   - Да он пьян, - проговорил я, с недоумением озираясь кругом.
 
   - Кто? Я? - прикрикнул Фома не своим голосом.
 
   - Да, вы!
 
   - Пьян?
 
   - Пьян.
 
   Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто его начали резать,
и бросился вон из комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть в обморок,
но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, а  за
всеми дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел  в  комнате  одного
Ежевикина. Он улыбался и потирал себе руки.
 
   - Про иезуитика-то давеча обещались, - проговорил он вкрадчивым голо-
сом.
 
   - Что? - спросил я, не понимая, в чем дело.
 
   - Про иезуитика давеча рассказать обещались ... анекдотец-с ...
 
   Я выбежал на террасу, а оттуда в сад. Голова моя шла кругом ...
 
   VIII
   ОБъЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
 
   С четверть часа бродил я по саду, раздраженный и  крайне  недовольный
собой, обдумывая: что мне теперь делать? Солнце садилось. Вдруг, на  по-
вороте в одну темную аллею, я встретился лицом к лицу  с  Настенькой.  В
глазах ее были слезы, в руках платок, которым она утирала их.
 
   - Я вас искала, - сказала она.
 
   - А я вас, - отвечал я ей. - Скажите: я в сумасшедшем доме или нет?
 
   - Вовсе не в сумасшедшем доме, - проговорила она обидчиво, пристально
взглянув на меня.
 
   - Но если так, так что ж это делается? Ради  самого  Христа,  подайте
мне какой-нибудь совет! Куда теперь ушел дядя? Можно мне  туда  идти?  Я
очень рад, что вас встретил: может быть, вы меня в чем-нибудь и настави-
те.
 
   - Нет, лучше не ходите. Я сама ушла от них.
 
   - Да где они?
 
   - А кто знает? Может быть, опять в огород побежали, - проговорила она
раздражительно.
 
   - В какой огород?
 
   - Это Фома Фомич на прошлой неделе закричал, что не хочет  оставаться
в доме, и вдруг побежал в огород, достал в шалаше заступ и  начал  гряды
копать. Мы все удивились: не с ума ли сошел? "Вот, говорит, чтоб не поп-
рекнули меня потом, что я даром хлеб ел, буду землю копать и свой  хлеб,
что здесь ел, заработаю, а потом и уйду. Вот до  чего  меня  довели!"  А
тут-то все плачут и перед ним чуть не на коленях стоят,  заступ  у  него
отнимают; а он-то копает; всю репу только перекопал. Сделали раз поблаж-
ку - вот он, может быть, и теперь повторяет. От него станется.
 
   - И вы... и вы рассказываете это так хладнокровно!  -  вскричал  я  в
сильнейшем негодовании.
 
   Она взглянула на меня сверкавшими глазами.
 
   - Простите мне; я уж и не знаю, что говорю! Послушайте, вам известно,
зачем я сюда приехал?
 
   - Н...нет, - отвечала она, закрасневшись, и какое-то тягостное ощуще-
ние отразилось в ее милом лице.
 
   - Вы извините меня, - продолжал я, - я теперь расстроен, я  чувствую,
что не так бы следовало мне начать говорить об этом...  особенно  с  ва-
ми... Но все равно! По-моему, откровеннос