Генеральша махнула рукой и в этот раз так удач-
но, что задела за чашку, которая слетела со стола и разбилась. Произошло
всеобщее волнение.
 
   - Это она всегда, как рассердится, возьмет да и бросит что-нибудь  на
пол, - шептал мне сконфуженный дядя. - Но это только - когда  рассердит-
ся... Ты, брат, не смотри, не замечай, гляди в сторону...  Зачем  ты  об
Коровкине-то заговорил?..
 
   Но я и без того смотрел в сторону: в эту минуту я встретил взгляд гу-
вернантки, и мне показалось, что в этом взгляде на меня был какой-то уп-
рек; что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал  на  ее
бледных щеках. Я понял ее взгляд и догадался, что  малодушным  и  гадким
желанием моим сделать дядю смешным, чтоб хоть немного снять  смешного  с
себя, я не очень выиграл в расположении этой девицы. Не  могу  выразить,
как мне стало стыдно!
 
   - А я с вами все о Петербурге, - залилась опять Анфиса Петровна, ког-
да волнение, произведенное разбитой чашкой, утихло. - Я с  таким,  можно
сказать, нас-лаж-дением вспоминаю нашу жизнь в этой очаровательной  сто-
лице... Мы были очень близко знакомы тогда  с  одним  домом  -  помнишь,
Поль? генерал Половицын... Ах, какое  очаровательное,  о-ча-ро-вательное
существо было генеральша! Ну, знаете, этот аристократизм, beau  monde!..
Скажите: вы, вероятно, встречались... Я, признаюсь, с нетерпением  ждала
вас сюда: я надеялась от  вас  многое,  многое  узнать  о  петербургских
друзьях наших...
 
   - Мне очень жаль, что я не могу...  извините...  Я  уже  сказал,  что
очень редко был в обществе, и совершенно не  знаю  генерала  Половицына;
даже не слыхивал, - отвечал я с нетерпением, внезапно сменив мою  любез-
ность на чрезвычайно досадливое и раздраженное состояние духа.
 
   - Занимался минералогией! - с гордостью подхватил неисправимый  дядя.
- Это, брат, что камушки там разные рассматривает, минералогия-то?
 
   - Да, дядюшка, камни...
 
   - Гм... Много есть наук, и все полезных! А я ведь, брат, по правде, и
не знал, что такое минералогия! Слышу только, что звонят где-то на чужой
колокольне. В чем другом - еще так и сяк, а в науках глуп  -  откровенно
каюсь!
 
   - Откровенно каетесь? - подхватил, ухмыляясь Обноскин.
 
   - Папочка! - вскрикнула Саша, с укоризной смотря на отца.
 
   - Что, душка? Ах, боже мой, я ведь все прерываю вас, Анфиса Петровна,
- спохватился дядя, не поняв  восклицания  Сашеньки.  -  Извините,  ради
Христа!
 
   - О, не беспокойтесь! - отвечала с кисленькою улыбочкой  Анфиса  Пет-
ровна. - Впрочем, я уже все сказала вашему племяннику  и  заключу  разве
тем, monsieur Serge, - так, кажется? - что вам  решительно  надо  испра-
виться. Я верю, что науки, искусства... ваяние, например... ну,  словом,
все эти высокие идеи имеют, так сказать, свою о-ба-я-тельную сторону, но
они не заменят дам!.. Женщины, женщины, молодой человек, формируют  вас,
и потому без них невозможно, невозможно, молодой человек, не-воз-можно!
 
   - Невозможно, невозможно! - раздался снова несколько крикливый  голос
Татьяны Ивановны. - Послушайте, - начала она, как-то детски спеша и, ра-
зумеется, вся покраснев, - послушайте, я хочу вас спросить...
 
   - Что прикажете-с? - отвечал я, внимательно в нее вглядываясь.
 
   - Я хотела вас спросить: надолго вы приехали или нет?
 
   - Ей-богу, не знаю-с; как дела...
 
   - Дела! Какие у него могут быть дела?.. О безумец!..
 
   И Татьяна Ивановна, краснея донельзя и закрываясь веером, нагнулась к
гувернантке и тотчас же начала ей что-то шептать. Потом вдруг засмеялась
и захлопала в ладоши.
 
   - Постойте! постойте! - вскричала она, отрываясь от своей конфидантки
и снова торопливо обращаясь ко мне, как будто боясь, чтоб я не  ушел,  -
послушайте, знаете ли, что я вам скажу? вы ужасно, ужасно похожи на  од-
ного молодого человека,  о-ча-ро-ва-тельного  молодого  человека!..  Са-
шенька, Настенька, помните? Он ужасно похож на того безумца  -  помнишь,
Сашенька! еще мы катались и встретили... верхом и в белом жилете...  еще
он навел на меня свой лорнет, бесстыдник! Помните, я еще  закрылась  ву-
алью, но не утерпела, высунулась из коляски и закричала  ему:  "бесстыд-
ник!", а потом бросила на дорогу мой букет... Помнишь, Настенька?
 
   И полупомешанная на амурах девица вся в волнении закрыла лицо руками;
потом вдруг вскочила с своего места, порхнула к окну, сорвала  с  горшка
розу, бросила ее близ меня на пол и убежала из комнаты. Только ее и  ви-
дели! В этот раз произошло даже  некоторое  замешательство,  хотя  гене-
ральша, как и в первый раз, была совершенно спокойна.  Анфиса  Петровна,
например, была не удивлена, но как будто чем-то  вдруг  озабочена,  и  с
тоской посмотрела на своего сына; барышни покраснели, а Поль Обноскин, с
какою-то непонятною тогда для меня досадою, встал со стула и  подошел  к
окну. Дядя начал было делать мне знаки, но в эту минуту новое лицо вошло
в комнату и привлекло на себя всеобщее внимание.
 
   - А! вот и Евграф Ларионыч! легок на помине! - закричал дядя, нелице-
мерно обрадовавшись. - Что, брат, из города?
 
   "Ну, чудаки! их как будто нарочно собирали сюда!" - подумал я про се-
бя, не понимая еще хорошенько всего, что происходило перед моими  глаза-
ми, не подозревая и того, что и сам я, кажется, только увеличил  коллек-
цию этих чудаков, явясь между ними.
 
   V
   ЕЖЕВИКИН
 
   В комнату вошла, или, лучше сказать, как-то протеснилась (хотя  двери
были очень широкие), фигурка, которая еще в дверях сгибалась,  кланялась
и скалила зубы, с чрезвычайным любопытством оглядывая  всех  присутство-
вавших. Это был маленький старичок, рябой, с быстрыми и вороватыми глаз-
ками, с плешью и с лысиной и с какой-то неопределенной, тонкой  усмешкой
на довольно толстых губах. Он был во фраке, очень изношенном и, кажется,
с чужого плеча. Одна пуговица висела на ниточке; двух или трех совсем не
было. Дырявые сапоги, засаленная  фуражка  гармонировали  с  его  жалкой
одеждой. В руках его был бумажный клетчатый платок,  весь  засморканный,
которым он обтирал пот со лба и висков. Я заметил, что гувернантка  нем-
ного покраснела и быстро взглянула на меня. Мне показалось даже,  что  в
этом взгляде было что-то гордое и вызывающее.
 
   - Прямо из города, благодетель! прямо оттуда, отец родной! все  расс-
кажу, только позвольте сначала честь заявить, - проговорил вошедший ста-
ричок и направился прямо к генеральше, но  остановился  на  полдороге  и
снова обратился к дяде:
 
   - Вы уж извольте знать мою главную черту, благодетель: подлец, насто-
ящий подлец! Ведь я, как вхожу, так уж тотчас же главную  особу  в  доме
ищу, к ней первой и стопы направляю, чтоб таким образом, с первого шагу,
милости и протекцию приобрести. Подлец,  батюшка,  подлец,  благодетель!
Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше  поце-
ловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.
 
   Генеральша подала ему руку, к удивлению моему, довольно благосклонно.

   - И вам, раскрасавица наша, поклон, - продолжал он, обращаясь к деви-
це Перепелицыной. - Что делать, сударыня-барыня: подлец!  еще  в  тысяча
восемьсот сорок первом году было решено, что подлец, когда из службы ме-
ня исключили, именно тогда, как Валентин Игнатьич Тихонцов в  высокобла-
городные попал: асессор дали; его в асессоры, а меня в подлецы. А  уж  я
так откровенно создан, что во всем признаюсь. Что делать! пробовал чест-
но жить, пробовал, теперь надо попробовать иначе.  Александра  Егоровна,
яблочко наше наливное, - продолжал он, обходя стол и  пробираясь  к  Са-
шеньке, - позвольте ваше платьице поцеловать; от вас, барышня,  яблочком
пахнет и всякими деликатностями. Имениннику наше почтение; лук и  стрелу
вам, батюшка, привез, сам целое утро делал; ребятишки мои помогали;  вот
ужо и будем спускать. А подрастете, в офицеры  поступите,  турке  голову
срубите. Татьяна Ивановна... ах, да их нет, благодетельницы! а то б и  у
них платьице поцеловал. Прасковья Ильинична, матушка наша  родная,  про-
тесниться-то только к вам не могу, а то б не только ручку, даже и  ножку
бы вашу поцеловал - вот как-с! Анфиса Петровна, мое вам всяческое уваже-
ние свидетельствую. Еще сегодня за вас бога молил,  благодетельница,  на
коленках, со слезами, бога молил и за сыночка вашего тоже, чтоб  ниспос-
лал ему всяких чинов и талантов: особенно талантов! Кстати  уж  и  Ивану
Ивановичу Мизинчикову наше всенижайшее. Пошли вам господь все, что  сами
себе желаете. Потому что и не разберешь, сударь, чего  сами-то  вы  себе
желаете: молчаливенькие такие-с... Здравствуй, Настя;  вся  моя  мелюзга
тебе кланяется; каждый день о тебе поминают.  А  вот  теперь  и  хозяину
большой поклон. Из города, ваше высокородие, прямехонько  из  города.  А
это, верно, племянничек ваш, что в ученом факультете воспитывался?  Поч-
тение наше всенижайшее, сударь; пожалуйте ручку.
 
   Раздался смех. Понятно было, что старик играл роль  какого-то  добро-
вольного шута. Приход его развеселил общество. Многие и  не  поняли  его
сарказмов, а он почти всех обошел. Одна гувернантка, которую он, к удив-
лению моему, назвал просто Настей, краснела и хмурилась. Я было отдернул
руку: того только, кажется, и ждал старикашка.
 
   - Да ведь я только пожать ее у вас просил, батюшка, если только  поз-
волите, а не поцеловать. А вы уж думали, что поцеловать? Нет, отец  род-
ной, покамест еще только пожать. Вы, благодетель, верно меня за барского
шута принимаете? - проговорил он, смотря на меня с насмешкою.
 
   - Н... нет, помилуйте, я...
 
   - То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы  меня
уважайте: я еще не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем,  пожалуй,
и шут. Я - раб, моя жена - рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот  оно
что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко.  Саха-
ру, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее будет.  Это
я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна за-
ела, благодетель, оттого я и шут.
 
   - Хи-хи-хи! Ах, проказник этот старичок!  вечно-то  он  рассмешит!  -
пропищала Анфиса Петровна.
 
   - Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете  про-
живешь! Знал бы, так с раннего молоду в дураки б записался, авось теперь
был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь
старый дурак.
 
   - Скажите, пожалуйста, - ввязался Обноскин (которому, верно, не  пон-
равилось замечание про таланты), как-то особенно независимо развалясь  в
кресле и рассматривая старика в свое стеклышко, как какую-нибудь  козяв-
ку, - скажите, пожалуйста... все я  забываю  вашу  фамилью...  как  бишь
вас?..
 
   - Ах, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй что и Ежевикин,  да  что  в
том толку? Вот уж девятый год без места сижу - так и живу себе, по зако-
нам природы. А детей-то, детей-то у  меня,  просто  семейство  Холмских!
Точно как по пословице: у богатого - телята, а у бедного - ребята...
 
   -Ну, да... телята... это, впрочем, в сторону. Ну, послушайте, я давно
хотел вас спросить: зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь?
Это очень смешно.
 
   - Зачем оглядываюсь? А все  мне  кажется,  батюшка,  что  меня  сзади
кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого  и  оглядываюсь.
Мономан я стал, батюшка.
 
   Опять засмеялись. Гувернантка привстала с места, хотела было  идти  и
снова опустилась в кресло. В лице ее было  что-то  больное,  страдающее,
несмотря на краску, заливавшую ее щеки.
 
   - Это, брат, знаешь кто? - шепнул мне дядя, - ведь это ее отец!
 
   Я смотрел на дядю во все глаза. Фамилия Ежевикин совершенно  вылетела
у меня из головы. Я геройствовал, всю дорогу мечтал о своей предполагае-
мой суженой, строил для нее великодушные планы и совершенно  позабыл  ее
фамилию или, лучше сказать, не обратил на это никакого внимания с самого
начала.
 
   - Как отец? - отвечал тоже шепотом. - Да ведь, я думал, она сирота?
 
   - Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший  че-
ловек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат,
страшная, восемь человек детей!  Настенькиным  жалованьем  и  живут.  Из
службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой -  ни
за что не возьмет. Давал, много раз давал, - не берет! Озлобленный чело-
век!
 
   - Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там у вас нового? - спросил  дядя
и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслу-
шивал наш разговор.
 
   - А что нового, благодетель? Валентин Игнатьич вчера объяснение пода-
вали-с по Тришина делу. У того в бунт`ах недовес муки оказался. Это  ба-
рыня, тот самый Тришин, что смотрит на вас, а сам точно самовар раздува-
ет. Может, изволите помнить? Вот Валентин-то Игнатьич и пишет про Триши-
на: "Уж если,- говорит он, - часто поминаемый Тришин чести своей  родной
племянницы не мог уберечь, - а та с офицером прошлого  года  сбежала,  -
так где же, говорит, было ему уберечь казенные вещи?" Это  он  в  бумаге
своей так и поместил - ей-богу, не вру-с.
 
   - Фи! Какие вы истории рассказываете! - закричала Анфиса Петровна.
 
   - Именно, именно, именно! Зарапортовался ты, брат Евграф, - поддакнул
дядя. - Эй, пропадешь за язык! Человек ты прямой,  благородный,  благон-
равный - могу заявить, да язык-то у тебя ядовитый! И удивляюсь я, как ты
там с ними ужиться не можешь! Люди они, кажется, добрые, простые...
 
   - Отец и благодетель! да простого-то человека я и боюсь!  -  вскричал
старик с каким-то особенным одушевлением.
 
   Ответ мне понравился. Я быстро подошел к Ежевикину и крепко пожал ему
руку. По правде, мне хотелось хоть чем-нибудь протестовать против всеоб-
щего мнения, показав открыто старику мое сочувствие. А может  быть,  кто
знает! может быть, мне хотелось поднять себя в мнении Настасьи Евграфов-
ны. Но из движения моего ровно ничего не вышло путного.
 
   - Позвольте спросить вас, - сказал я, по обычаю моему покраснев и за-
торопившись, слыхали вы про иезуитов?
 
   - Нет, отец родной, не слыхал; так разве что-нибудь... да где нам!  А
что-с?
 
   - Так... я было, кстати, хотел рассказать... Впрочем,  напомните  мне
при случае. А теперь, будьте уверены, что я вас понимаю и ...  умею  це-
нить...
 
   И, совершенно смешавшись, я еще раз схватил его за руку.
 
   - Непременно, батюшка, напомню, непременно напомню! Золотыми литерами
запишу. Вот, позвольте, и узелок завяжу, для памяти.
 
   И он действительно завязал узелок,  отыскав  сухой  кончик  на  своем
грязном, табачном платке.
 
   - Евграф Ларионыч, берите чаю, - сказала Прасковья Ильинична.
 
   - Тотчас, раскрасавица барыня, тотчас, то есть принцесса, а не  бары-
ня! Это вам за чаек. Степана Алексеича Бахчеева встретил дорогой,  суда-
рыня. Такой развеселый, что на тебе! Я уж подумал, не жениться ли  соби-
раются? Польсти, польсти! - проговорил он полушепотом, пронося мимо меня
чашку, подмигивая мне и прищуриваясь. - А что же благодетеля-то главного
не видать, Фомы Фомича-с? разве не прибудут к чаю ?
 
   Дядя вздрогнул, как будто его ужалили,  и  робко  взглянул  на  гене-
ральшу.
 
   - Уж я, право, не знаю, - отвечал он нерешительно, с каким-то  стран-
ным смущением. - Звали его, да он... Не знаю, право, может  быть,  не  в
расположении духа. Я уже посылал Видоплясова и...  разве,  впрочем,  мне
самому сходить?
 
   - Заходил я к ним сейчас, - таинственно проговорил Ежевикин.
 
   - Может ли быть? - вскрикнул дядя в испуге. - Ну, что ж?
 
   - Наперед всего заходил-с, почтение  свидетельствовал.  Сказали,  что
они в уединении чаю напьются, а потом прибавили, что они и сухой хлебной
корочкой могут быть сыты, да-с.
 
   Слова эти, казалось, поразили дядю настоящим ужасом.
 
   - Да ты б объяснил ему, Евграф Ларионыч, ты б рассказал, - проговорил
наконец дядя, смотря на старика с тоской и упреком.
 
   - Говорил-с, говорил-с.
 
   - Ну?
 
   - Долго не изволили мне отвечать-с.  За  математической  задачей  ка-
кой-то сидели, определяли что-то; видно, головоломная задача была. Пифа-
горовы штаны при мне начертили - сам видел. Три  раза  повторял;  уж  на
четвертый только подняли головку и как будто впервые меня увидали. "  Не
пойду, говорят, там теперь ученый приехал, так уж где нам быть подле та-
кого светила". Так и изволили выразиться, что подле светила.
 
   И старикашка искоса, с насмешкою, взглянул на меня.
 
   - Ну, так я и ждал! - вскричал дядя, всплеснув руками, - так я и  ду-
мал! Ведь это он про тебя, Сергей, говорит, что "ученый". Ну, что теперь
делать?
 
   - Признаюсь, дядюшка, - отвечал я с достоинством пожимая  плечами,  -
по-моему, это такой смешной отказ, что не стоит обращать и  внимания,  и
я, право, удивляюсь вашему смущению.
 
   - Ох, братец, не знаешь ты ничего! - вскрикнул он, энергически махнув
рукой.
 
   - Да уж теперь нечего горевать-с, - ввязалась вдруг девица  Перепели-
цына, - коли все причины злые от  вас  самих  спервоначалу  произошли-с,
Егор Ильич-с. Снявши голову, по волосам не плачут-с.  Послушали  бы  ма-
меньку-с, так теперь бы и не плакали-с.
 
   - Да чем же, Анна Ниловна, я-то виноват? побойтесь бога! - проговорил
дядя умоляющим голосом, как будто напрашиваясь на объяснение.
 
   - Я бога боюсь, Егор Ильич; а происходит все оттого, что вы эгоисты-с
и родительницу не любите-с, - с достоинством отвечала девица Перепелицы-
на. - Отчего вам было, спервоначалу,  воли  их  не  уважать-с?  Они  вам
мать-с. А я вам неправды не  стану  говорить-с.  Я  сама  подполковничья
дочь, а не какая-нибудь-с.
 
   Мне показалось, что Перепелицына ввязалась в разговор  единственно  с
тою целию, чтоб объявить всем нам, и особенно мне,  новоприбывшему,  что
она сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-с.
 
   - Оттого, что он оскорбляет мать свою, - грозно  проговорила  наконец
сама генеральша.
 
   - Маменька, помилосердуйте! Где же я вас оскорбляю?
 
   - Оттого, что ты мрачный эгоист, Егорушка, -  продолжала  генеральша,
все более и более одушевляясь.
 
   - Маменька, маменька! где же я мрачный эгоист? - вскричал дядя  почти
в отчаянии, - пять дней, целых пять дней вы сердитесь на меня и не хоти-
те со мной говорить! А за что? за что? Пусть же судят меня, пусть  целый
свет меня судит! Пусть, наконец, услышат и мое оправдание. Я долго  мол-
чал, маменька; вы не хотели слушать меня: пусть же теперь люди меня  ус-
лышат. Анфиса Петровна! Павел  Семеныч,  благороднейший  Павел  Семеныч!
Сергей, друг мой! ты человек посторонний, ты, так сказать,  зритель,  ты
беспристрастно можешь судить...
 
   - Успокойтесь, Егор Ильич, успокойтесь, - вскрикнула Анфиса Петровна,
- не убивайте маменьку!
 
   - Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя -  разите!  -
продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда  с
людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения,  хотя
вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы, - я  хочу  сказать,
Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с  того,  что  Фома
Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших ка-
честв, но ... но он был несправедлив ко мне в этом случае.
 
   - Гм! - промычал Обноскин, как будто желая поддразнить еще более  дя-
дю.
 
   - Павел Семеныч, благороднейший Павел Семеныч! неужели ж вы  в  самом
деле думаете, что я, так сказать, бесчувственный  столб?  Ведь  я  вижу,
ведь я понимаю, со слезами сердца, можно сказать, понимаю, что  все  эти
недоразумения от излишней любви его ко мне происходят.  Но,  воля  ваша,
он, ей-богу, несправедлив в этом случае. Я все расскажу. Я хочу  расска-
зать теперь эту историю, Анфиса Петровна, во всей ее ясности  и  подроб-
ности, чтоб видели, с чего дело вышло и справедливо ли на меня  сердится
маменька, что я не угодил Фоме Фомичу. Выслушай и  ты  меня,  Сережа,  -
прибавил он, обращаясь