увшись на другое утро, он с  ужасом  вспом-
нил, что опять всю ночь ему снилось про ненавистного белого  быка  и  не
приснилось ни одной дамы, гуляющей в прекрасном саду. В  этот  раз  пос-
ледствия были особенные. Фома Фомич объявил  решительно,  что  не  верит
возможности подобного случая, возможности подобного  повторения  сна,  а
что Фалалей нарочно подучен кем-нибудь из домашних, а может быть, и  са-
мим полковником, чтоб сделать в пику Фоме Фомичу. Много было крику,  уп-
реков и слез. Генеральша к вечеру захворала; весь дом повесил нос. Оста-
валась еще слабая надежда, что Фалалей в следующую,  то  есть  в  третью
ночь, непременно увидит что-нибудь из высшего общества. Каково  же  было
всеобщее негодование, когда целую неделю сряду, каждую божию ночь, Фала-
лей постоянно видел белого быка, и одного только белого быка!  О  высшем
обществе нечего было и думать.
 
   Но всего интереснее было то, что Фалалей никак не мог догадаться сол-
гать: просто - сказать, что видел не белого быка, а хоть, например,  ка-
рету, наполненную дамами и Фомой Фомичом; тем более что солгать, в таком
крайнем случае, было даже не так и грешно. Но Фалалей был до того  прав-
див, что решительно не умел солгать, если б даже и захотел. Об этом даже
и не намекали ему. Все знали, что он изменит себе в первое же  мгновение
и что Фома Фомич тотчас же поймает его во лжи. Что было делать?  Положе-
ние дяди становилось невыносимым.  Фалалей  был  решительно  неисправим.
Бедный мальчик даже стал худеть от тоски. Ключница  Маланья  утверждала,
что его испортили, и спрыснула его с уголька водою. В этой полезной опе-
рации участвовала и сердобольная Прасковья Ильинична. Но даже и  это  не
помогло. Ничто не помогало!
 
   - Да пусто б его взяло, треклятого! - рассказывал Фалалей,  -  каждую
ночь снится! каждый раз с вечера молюсь: "Сон не снись про белого  быка,
сон не снись про белого быка!" А он тут как тут, проклятый, стоит передо
мной, большой, с рогами, тупогубый такой, у-у-у!
 
   Дядя был в отчаянии, Но, к счастью, Фома Фомич вдруг как будто  забыл
про белого быка. Конечно, никто не верил, что Фома Фомич может забыть  о
таком важном обстоятельстве. Все со страхом полагали, что он приберегает
белого быка про запас и обнаружит его при первом удобном  случае.  Впос-
ледствии оказалось, что Фоме Фомичу в это время было не до белого  быка:
у него случились другие дела, другие заботы; другие замыслы созревали  в
полезной и многодумной его голове. Вот почему он и дал  спокойно  вздох-
нуть Фалалею. Вместе с Фалалеем и все отдохнули. Парень повеселел,  даже
стал забывать о прошедшем; даже белый бык начал появляться реже и  реже,
хотя все еще напоминал иногда о своем фантастическом существовании. Сло-
вом, все бы пошло хорошо, если б не было на свете комаринского.
 
   Надобно заметить, что Фалалей отлично плясать; это было  его  главная
способность, даже нечто вроде призвания; он плясал с энергией, с неисто-
щимой веселостью, но особенно любит он комаринского мужика. Не  то  чтоб
ему уж так очень нравились легкомысленные и во всяком случае  необъясни-
мые поступки этого ветреного мужика - нет, ему нравилось  плясать  кома-
ринского единственно потому, что слушать комаринского и не  плясать  под
эту музыку было для него  решительно  невозможно.  Иногда,  по  вечерам,
два-три лакея, кучера, садовник, игравший на скрипке, и  даже  несколько
дворовых дам собирались в кружок, где-нибудь на  самой  задней  площадке
барской усадьбы, подальше от Фомы Фомича; начинались музыка, танцы и под
конец торжественно вступал в свои права и комаринский. Оркестр составля-
ли две балалайки, гитара, скрипка и бубен, с которым отлично  управлялся
форейтор Митюшка. Надо было посмотреть, что делалось тогда  с  Фалалеем:
он плясал до забвенья самого себя, до истощения последних сил,  поощряе-
мый криками и смехом публики; он взвизгивал, кричал, хохотал,  хлопал  в
ладоши; он плясал, как будто увлекаемый постороннею, непостижимою силою,
с которой не мог совладать и упрямо силился догнать все  более  и  более
учащаемый темп удалого мотива, выбивая по земле каблуками. Это были  ми-
нуты истинного его наслаждения; и все бы это шло хорошо и весело, если б
слух о комаринском не достиг наконец Фомы Фомича.
 
   Фома Фомич обмер и тотчас же послал за полковником.
 
   - Я хотел от вас только об одном узнать, полковник, - начал  Фома,  -
совершенно ли вы поклялись погубить этого несчастного идиота или не  со-
вершенно? В первом случае я тотчас же отстраняюсь; если же не  совершен-
но, то я ...
 
   - Да что такое? что случилось? - вскричал испуганный дядя.
 
   - Как что случилось? Да знаете ли вы, что он пляшет комаринского?
 
   - Ну ... ну что ж?
 
   - Как ну что ж? - взвизгнул Фома. - И говорите это вы - вы, их  барин
и даже, в некотором смысле, отец! Да имеете ли вы  после  этого  здравое
понятие о том, что такое комаринский? Знаете ли вы, что эта песня  изоб-
ражает одного  отвратительного  мужика,  покусившегося  на  самый  безн-
равственный поступок в пьяном виде? Знаете  ли,  на  что  посягнул  этот
развратный холоп? Он попрал самые драгоценные узы и, так  сказать,  при-
топтал их своими мужичьими сапожищами, привыкшими  попирать  только  пол
кабака! Да понимаете ли, что вы оскорбили  меня  благороднейшие  чувства
мои своим ответом? Понимаете ли, что вы лично оскорбили меня своим отве-
том? Понимаете ли вы это иль нет?
 
   - Но, Фома ... Да ведь это только песня, Фома ...
 
   - Как только песня! И вы не постыдились мне  признаться,  что  знаете
эту песню - вы, член благородного общества, отец благонравных и невинных
детей и, вдобавок, полковник! Только песня! Но я уверен, что  эта  песня
взята с истинного события! Только песня! Но какой же порядочный  человек
может, не сгорев от стыда, признаться, что знает эту песню,  что  слышал
хоть когда-нибудь эту песню? какой, какой?
 
   - Ну, да вот ты же знаешь, Фома, коли спрашиваешь, - отвечал в  прос-
тоте души сконфуженный дядя.
 
   - Как! я знаю? я... я... то есть я!.. Обидели! - вскричал вдруг Фома,
срываясь со стула и захлебываясь от злости. Он никак  не  ожидал  такого
оглушительного ответа.
 
   Не стану описывать гнев Фомы Фомича. Полковник с  бесславием  прогнан
был с глаз блюстителя нравственности за неприличие и ненаходчивость сво-
его ответа. Но с тех пор Фома Фомич дал себе клятву:  поймать  на  месте
преступления Фалалея, танцующего комаринского. По вечерам, когда все по-
лагали, что он чем-нибудь занят, он нарочно выходил  потихоньку  в  сад,
обходил огороды и забивался в коноплю, откуда издали видна была  площад-
ка, на которой происходили танцы. Он сторожил бедного Фалалея, как охот-
ник птичку, с наслаждением представляя себе, какой трезвон задаст  он  в
случае успеха всему дому и в особенности полковнику.  Наконец  неусыпные
труды его увенчались успехом: он застал комаринского! Понятно после это-
го, отчего дядя рвал на себе волосы, когда увидел  плачущего  Фалалея  и
услышал, что Видоплясов возвестил Фому Фомича, так неожиданно и в  такую
хлопотливую минуту представшего перед нами своею собственною особою.
 
   VII
   ФОМА ФОМИЧ
 
   Я с напряженным любопытством рассматривал  этого  господина.  Гаврила
справедливо назвал его плюгавеньким человечком. Фома был мал ростом, бе-
лобрысый и с проседью, с горбатым носом и с мелкими морщинками по  всему
лицу. На подбородке его была большая бородавка. Лет ему было под пятьде-
сят. Он вошел тихо, мерными шагами, опустив глаза  вниз.  Но  самая  на-
хальная самоуверенность изображалась в его лице и во всей его педантской
фигурке. К удивлению моему, он явился в шлафроке,  правда,  иностранного
покроя, но все-таки шлафроке и, вдобавок, в туфлях. Воротничок  его  ру-
башки, не подвязанный галстухом, был отложен a l'enfant;  это  придавало
Фоме Фомичу чрезвычайно глупый вид.  Он  подошел  к  незанятому  креслу,
придвинул его к столу и сел, не сказав никому ни слова. Мгновенно исчез-
ли вся суматоха, все волнение, бывшие за минуту назад. Все притихло так,
что можно было расслышать пролетевшую муху. Генеральша  присмирела,  как
агнец. Все подобострастие этой бедной идиотки перед Фомой Фомичом высту-
пило теперь наружу. Она не нагляделась на свое не'щечко, впилась в  него
глазами. Девица Перепелицына, осклабляясь, потирала свои ручки, а бедная
Прасковья Ильинична заметно дрожала от страха. Дядя немедленно  захлопо-
тал.
 
   - Чаю, чаю, сестрица! Послаще только, сестрица; Фома Фомич после  сна
любит чай послаще. Ведь тебе послаще, Фома?
 
   - Не до чаю мне теперь! - проговорил Фома медленно и с  достоинством,
с озабоченным видом махнув рукой. - Вам бы все, что послаще!
 
   Эти слова и смешной донельзя, по своей педантской важности, вход Фомы
чрезвычайно заинтересовали меня. Мне любопытно было узнать, до чего,  до
какого забвения приличий дойдет наконец наглость этого зазнавшегося гос-
подинчика.
 
   - Фома! - крикнул дядя, - рекомендую: племянник мой, Сергей Александ-
рыч! сейчас приехал.
 
   Фома Фомич обмерил его с ног до головы.
 
   - Удивляюсь я, что вы всегда как-то систематически любите  перебивать
меня, полковник, - проговорил он после значительного молчания, не  обра-
тив на меня ни малейшего внимания. - Вам о деле говорят, а вы - бог зна-
ет о чем... трактуете... Видели вы Фалалея?
 
   - Видел, Фома...
 
   - А, видели! Ну, так я вам его опять покажу, коли видели. Можете  по-
любоваться на ваше произведение... в  нравственном  смысле.  Поди  сюда,
идиот! поди сюда, голландская ты рожа! Ну же, иди, иди! Не бойся!
 
   Фалалей подошел, всхлипывая, раскрыв рот и глотая слезы.  Фома  Фомич
смотрел на него с наслаждением.
 
   - С намерением назвал я его голландской рожей, Павел Семеныч, - заме-
тил он, развалясь в кресле и слегка поворотясь к сидевшему рядом  Обнос-
кину, - да и вообще, знаете, не нахожу нужным смягчать свои выражения ни
в каком случае. Правда должна быть правдой. А чем ни прикрывайте  грязь,
она все-таки останется грязью. Что ж и трудиться, смягчать? себя и людей
обманывать! Только в глупой светской башке могла зародиться  потребность
таких бессмысленных приличий. Скажите - беру вас судьей, - находите вы в
этой роже прекрасное? Я разумею высокое, прекрасное, возвышенное,  а  не
какую-нибудь красную харю?
 
   Фома Фомич говорил тихо, мерно и с каким-то величавым равнодушием.
 
   - В нем прекрасное? - отвечал Обноскин с какою-то  нахальною  небреж-
ностью. - Мне кажется, это просто порядочный кусок ростбифа -  и  ничего
больше...
 
   - Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него, - продолжал Фома, тор-
жественно пропуская местоимение я. - Далеко не считаю себя красавцем, но
поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе,
что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум
в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о  нашем  сословии.
Теперь, как вы думаете: может ли быть хоть какой-нибудь клочок, хоть ка-
кой-нибудь отрывок души в этом живом бифстексе? Нет, в самом  деле,  за-
метьте, Павел Семеныч, как у этих людей,  совершенно  лишенных  мысли  и
идеала и едящих одну говядину, как у них всегда отвратительно свеж  цвет
лица, грубо и глупо свеж! Угодно вам узнать степень  его  мышления?  Эй,
ты, статья! подойди же поближе, дай на себя полюбоваться! Что ты рот ра-
зинул? кита, что ли, проглотить хочешь? Ты прекрасен? Отвечай: ты  прек-
расен?
 
   - Прек-ра-сен! - отвечал Фалалей с заглушенными рыданиями.
 
   Обноскин покатился со смеху. Я чувствовал,  что  начинаю  дрожать  от
злости.
 
   - Вы слышали? - продолжал Фома, с торжеством обращаясь к Обноскину.То
ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен. Есть,  видите  ли,  Павел
Семеныч, люди, которым желательно развратить и  погубить  этого  жалкого
идиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к  че-
ловечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев.  Никому  здесь
до этого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал  сей-
час? отвечай же, отвечай немедленно - слышишь?
 
   - Пля-сал... - проговорил Фалалей, усиливая рыдания.
 
   - Что же ты плясал? какой танец? говори же!
 
   - Комаринского...
 
   - Комаринского! А кто этот комаринский? Что такое комаринский?  Разве
я могу понять что-нибудь из этого ответа? Ну же, дай  нам  понятие:  кто
такой твой комаринский?
 
   - Му-жик...
 
   - Мужик! только мужик? Удивляюсь! Значит, замечательный  мужик!  зна-
чит, это какой-нибудь знаменитый мужик, если о нем уже сочиняются  поэмы
и танцы? Ну, отвечай же!
 
   Тянуть жилы была потребность Фомы. Он заигрывал с своей жертвой,  как
кошка с мышкой; но Фалалей молчит, хнычет и не понимает вопроса.
 
   - Отвечай же! - настаивает Фома, - тебя спрашивают: какой это  мужик?
говори же!.. господский ли, казенный ли, вольный, обязанный, экономичес-
кий? Много есть мужиков...
 
   - Э-ко-но-ми-ческий...
 
   - А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новый исторический  факт:
комаринский мужик - экономический. Гм!.. Ну, что же сделал этот экономи-
ческий мужик? за какие подвиги его так воспевают и... выплясывают?
 
   Вопрос был щекотливый, а так как относился к Фалалею, то и опасный.
 
   - Ну... вы... однако ж... - заметил было Обноскин, взглянув  на  свою
маменьку, которая начинала как-то особенно повертываться на  диване.  Но
что было делать? капризы Фомы Фомича считались законами.
 
   - Помилуйте, дядюшка, если вы не уймете этого дурака, ведь он... Слы-
шите, до чего он добирается? Фалалей что-нибудь соврет, уверяю вас...  -
шепнул я дяде, который потерялся и не знал, на что решиться.
 
   - Ты бы, однако ж, Фома... - начал он, - вот я рекомендую тебе, Фома,
мой племянник, молодой человек, занимался минералогией...
 
   - Я вас прошу, полковник, не перебивайте меня с вашей минералогией, в
которой вы, сколько мне известно, ничего не знаете, а может быть, и дру-
гие тоже. Я не ребенок. Он ответит мне, что этот мужик, вместо того что-
бы трудиться для блага своего семейства, напился пьян, пропил  в  кабаке
полушубок и пьяный побежал по улице. В этом, как известно, и состоит со-
держание всей этой поэмы, восхваляющей пьянство. Не беспокойтесь, он те-
перь знает, что ему отвечать. Ну, отвечай же:  что  сделал  этот  мужик?
ведь я тебе подсказал, в рот положил. Я именно от самого тебя хочу  слы-
шать, что он сделал, чем прославился,  чем  заслужил  такую  бессмертную
славу, что его уже воспевают трубадуры? Ну?
 
   Несчастный Фалалей в тоске озирался кругом и в недоумении,  что  ска-
зать, открывал и закрывал рот, как карась, вытащенный из воды на песок.
 
   - Стыдно ска-зать! - промычал он, наконец, в совершенном отчаянии.
 
   - А! стыдно сказать! - подхватил Фома, торжествуя. - Вот этого-то я и
добивался, полковник! Стыдно сказать, а не стыдно делать? Вот нравствен-
ность, которую вы посеяли, которая взошла и которую вы теперь... полива-
ете. Но нечего терять слова! Ступай теперь на кухню, Фалалей.  Теперь  я
тебе ничего не скажу из уважения к публике; но сегодня же, сегодня же ты
будешь жестоко и больно наказан. Если же нет, если и в этот раз меня  на
тебя променяют, то ты оставайся здесь и утешай своих господ комаринским,
а я сегодня же выйду из этого дома! Довольно! Я сказал, Ступай!
 
   - Ну уж вы, кажется, строго... - промямлил Обноскин.
 
   - Именно, именно, именно! - крикнул было дядя, но оборвался и  замол-
чал. Фома мрачно на него покосился.
 
   - Удивляюсь я, Павел Семеныч, - продолжал он, - что  ж  делают  после
этого все эти современные литераторы, поэты, ученые, мыслители?  Как  не
обратят они внимания на то, какие песни поет русский народ и  под  какие
песни пляшет русский народ? Что ж делали до сих  пор  все  эти  Пушкины,
Лермонтовы, Бороздны? Удивляюсь! Народ пляшет комаринского, эту апофеозу
пьянства, а они воспевают какие-то незабудочки! Зачем же не напишут  они
более благонравных песен для народного употребления и не бросят свои не-
забудочки? Это социальный вопрос! Пусть изобразят они мне мужика, но му-
жика облагороженного, так сказать, селянина, а не мужика. Пусть  изобра-
зят этого сельского мудреца в простоте своей, пожалуй, хоть даже в  лап-
тях - я и на это согласен, - но преисполненного добродетелями, которым -
я это смело говорю - может позавидовать даже какой-нибудь слишком  прос-
лавленный Александр Македонский. Я знаю Русь, и Русь меня знает:  потому
и говорю это. Пусть изобразят этого мужика, пожалуй,  обремененного  се-
мейством и сединою, в душной избе, пожалуй, еще голодного, но  довольно-
го, не ропщущего, но благословляющего свою бедность и равнодушного к зо-
лоту богача. Пусть сам богач, в умилении души, принесет ему наконец свое
золото; пусть даже при этом случае произойдет соединение добродетели му-
жика с добродетелями его барина и,  пожалуй,  еще  вельможи.  Селянин  и
вельможа, столь разъединенные на ступенях общества,  соединяются,  нако-
нец, в добродетелях - это высокая мысль! А то что мы видим? С одной сто-
роны, незабудочки, а с другой - выскочил из кабака и бежит  по  улице  в
растерзанном виде! Ну, что ж, скажите, тут поэтического? чем любоваться?
где ум? где грация? где нравственность? Недоумеваю!
 
   - Сто рублей я тебе должен, Фома Фомич, за такие слова! -  проговорил
Ежевикин с восхищенным видом.
 
   - А ведь черта лысого с меня и получит,  -  прошептал  он  мне  поти-
хоньку. - Польсти, польсти!
 
   - Ну, да ... это вы хорошо изобразили, - промямлил Обноскин.
 
   - Именно, именно, именно! - вскрикнул дядя, слушавший  с  глубочайшим
вниманием и глядевший на меня с торжеством.
 
   - Тема-то какая завязалась! - шепнул он, потирая руки. - Многосторон-
ний разговор, черт возьми! Фома Фомич, вот мой племянник, - прибавил  он
от избытка чувств. - Он тоже занимался литературой, - рекомендую.
 
   Фома Фомич, как и прежде, не обратил ни малейшего внимания  на  реко-
мендацию дяди.
 
   - Ради бога, не рекомендуйте меня более! я вас серьезно прошу, - шеп-
нул я дяде с решительным видом.
 
   - Иван Иваныч! - начал вдруг Фома, обращаясь к  Мизинчикову  и  прис-
тально смотря на него, - вот мы теперь говорили: какого вы мнения?
 
   - Я? вы меня спрашиваете? - с удивлением отозвался Мизинчиков, с  та-
ким видом, как будто его только что разбудили.
 
   - Да, вы-с. Спрашиваю вас потому, что дорожу  мнением  истинно  умных
людей, а не каких-нибудь проблематических умников, которые  умны  потому
только, что их беспрестанно рекомендуют за умников, за  ученых,  а  иной
раз и нарочно выписывают, чтоб показать их в балагане или вроде того.
 
   Камень был пущен прямо в мой огород. И, однако ж, не  было  сомнения,
что Фома Фомич, не обращавший на меня никакого внимания, завел весь этот
разговор о литературе единственно для меня, чтоб  ослепить,  уничтожить,
раздавить с первого шага петербургского ученого, умника. Я,  по  крайней
мере, не сомневался в этом.
 
   - Если вы хотите знать мое мнение, то я... я с вашим  мнением  согла-
сен, - отвечал Мизинчиков вяло и нехотя.
 
   - Вы все со мной согласны! даже тошно становится, - заметил  Фома.  -
Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, -  продолжал  он  после  некоторого
молчания, снова обращаясь к Обноскину, - если я и уважаю  за  что  бесс-
мертного Карамзина, то это не за историю, не за "Марфу Посадницу", не за
"Старую и новую Россию", а именно за то, что он написал "Фрола  Силина":
это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрет во веки ве-
ков! Высочайший эпос!
 
   - Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол  Силин,  благодетельный
человек! Помню, читал; еще выкупил двух девок, а потом смотрел на небо и
плакал. Возвышенная черта, - поддакнул дядя, сияя от удовольствия.
 
   Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться  в  ученый
разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал.
 
   - Впрочем, и теперь пишут занимательно, - осто