я б его, Видоплясова, - ввязался Григорий, который  до  сих  пор
чинно и строго наблюдал разговор, - да я б его, Видоплясова, из-под  ро-
зог не выпустил. Нарвись-ко он на меня, я бы дурь-то немецкую вышиб! за-
дал бы столько, что в два-ста не складешь.
 
   - Молчать! - крикнул барин, - держи язык за зубами; не с тобой  гово-
рят!
 
   - Видоплясов, - сказал я, совершенно сбившись и уже не зная, что  го-
ворить, - Видоплясов... скажите, какая странная фамилия?
 
   - А чем она странная? И вы туда же! Эх вы, ученый, ученый!
 
   Я потерял терпение.
 
   - Извините, - сказал я, - но за что ж вы на меня-то сердитесь? Чем же
я виноват? Признаюсь вам, я вот уже полчаса вас слушаю и даже  не  пони-
маю, о чем идет дело...
 
   - Да вы, батюшка, чего обижаетесь? - отвечал толстяк,  -  нечего  вам
обижаться! Я ведь тебе любя говорю. Вы не глядите на меня, что  я  такой
крикса и вот сейчас на человека моего закричал. Он хоть каналья  естест-
веннейшая, Гришка-то мой, да за это-то я его и люблю, подлеца.  Чувстви-
тельность сердечная погубила меня - откровенно скажу;  а  во  всем  этом
Фомка один виноват! Погубит он меня, присягну, что погубит!  Вот  теперь
два часа на солнце по его же милости жарюсь. Хотел было к протопопу зай-
ти, покамест эти дураки с починкой  копаются.  Хороший  человек  здешний
протопоп. Да уж так он расстроил меня, Фомка-то, что уж и  на  протопопа
смотреть не хочется! Ну их всех! Здесь ведь  и  трактиришка  порядочного
нет. Все, я вам скажу, подлецы, все до единого! И ведь добро бы  чин  на
нем был необыкновенный какой-нибудь, - продолжал Бахчеев, снова  обраща-
ясь к Фоме Фомичу, от которого он, видимо, не мог отвязаться, - ну тогда
хоть по чину простительно; а то ведь и чинишка-то нет; это я  доподлинно
знаю, что нет. За правду, говорит, где-то там пострадал, в  сорок  не  в
нашем году, так вот и кланяйся ему за то в ножки! черт не брат! Чуть что
не по нем - вскочит, завизжит: "Обижают,  дескать,  меня,  бедность  мою
обижают, уважения не питают ко мне!" Без Фомы к столу не смей  сесть,  а
сам не выходит: "Меня, дескать, обидели; я убогий странник, я и  черного
хлебца поем". Чуть сядут, он тут и явился; опять пошла наша скрипка  пи-
лить: "Зачем без меня сели за стол? значит, ни во  что  меня  почитают".
Словом, гуляй душа! Я, батюшка, долго молчал. Он думал, что  и  я  перед
ним собачонкой на задних лапках буду выплясывать; на-тка,  брат,  возьми
закуси! Нет, брат, ты только за дугу, а я уж в телеге  сижу!  С  Егор-то
Ильичом я ведь в одном полку служил. Я-то в отставку юнкером вышел, а он
в прошлом году в вотчину приехал в  отставке  полковником.  Говорю  ему:
"Эй, себя сгубите, не потакайте Фоме!  Прольете  слезу!"  Нет,  говорит,
превосходнейший он человек (это про Фомку-то), он мне друг; он меня бла-
гонравию учит. Ну, думаю, против благонравия не пойдешь! Уж коли благон-
равию зачал учить - значит, последнее дело пришло. Что ж бы  вы  думали,
сегодня из-за чего опять поднял историю? Завтра  Ильи-пророка  (господин
Бахчеев перекрестился): Илюша, сынок-то дядюшкин, именинник. Я было  ду-
мал и день у них провести, и пообедать там, и игрушку столичную выписал:
немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком выти-
рает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня в
коляске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам  бы
не прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,
дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не  об-
ращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику  в  тезоименитстве
позавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я  именинник!"  Да  ведь  будет
Ильин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в  этот  день  именинник!"
Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках  ходят
да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или  нет,
поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожа-
луй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать...  Да  ты,
батюшка, слушаешь иль нет?
 
   - Помилуйте, слушаю; с особенным даже  удовольствием  слушаю;  потому
что через вас я теперь узнал... и... признаюсь...
 
   - То-то, с особенным удовольствием! Знаю я твое удовольствие... Да уж
ты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?
 
   - Помилуйте, в какую же пику? напротив. Притом же  вы  так...  ориги-
нально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
 
   - То есть как это, батюшка, записать? - спросил  господин  Бахчеев  с
некоторым испугом и смотря на меня подозрительно.
 
   - Впрочем, я, может быть, и не запишу... это я так.
 
   - Да ты, верно, как-нибудь обольстить меня хочешь?
 
   - То есть как это обольстить? - спросил я с удивлением.
 
   - Да так. Вот ты теперь меня обольстишь, я тебе все расскажу, как ду-
рак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении.
 
   Я тотчас же поспешил уверить господина Бахчеева, что я не  из  таких,
но он все еще подозрительно смотрел на меня.
 
   - То-то, не из таких! кто тебя знает! может, и лучше еще. Вон и  Фома
грозился меня описать да в печать послать.
 
   - Позвольте спросить, - прервал я, отчасти желая переменить разговор,
- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?
 
   - Так что же, что хочет? Это бы еще ничего. Женись, коли уж так  тебя
покачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин  Бах-
чеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу дать
ответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух  у  варенья;
да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка,  по  дружбе
скажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так  один
только срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш  влюблен,  как
сибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь про-
молчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,
так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится  ска-
зать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку  стоит:
дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему
тогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в  шею
вытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя  за-
даст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,
вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, батюшка, что  ж
меня перебил? Я тебе самую главную статью хотел рассказать,  а  ты  меня
перебил! Я постарше тебя; перебивать старика не годится...
 
   Я извинился.
 
   - Да ты не извиняйся! Я вам, батюшка, как человеку  ученому,  на  суд
представить хотел, как он сегодня разобидел меня. Ну вот  рассуди,  коли
добрый ты человек. Сели мы обедать; так он меня, я тебе скажу,  чуть  не
съел за обедом-то! С самого начала вижу: сидит себе, злится, так  что  в
нем вся душа скрипит. В ложке воды утопить меня рад, ехидна! Такого  са-
молюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может! Вот  и  вздумал
он ко мне придираться, благонравию тоже меня вздумал учить. Зачем,  ска-
жите ему, я такой толстый? Ну, пристал человек: зачем не тонкий, а толс-
тый? Ну, скажите же, батюшка, что за вопрос? Ну, видно ли тут остроумие?
Я с благоразумием ему отвечаю: "Это так уж бог устроил, Фома Фомич: один
толст, а другой тонок; а против всеблагого провидения смертному  восста-
вать невозможно". Благоразумно ведь - как вы думаете? "Нет,  говорит,  у
тебя пятьсот душ, живешь на готовом, а пользы  отечеству  не  приносишь;
надо служить, а ты все дома сидишь да на гармонии играешь". А я и  взап-
равду, когда взгрустнется, на гармонии люблю поиграть. Я опять с  благо-
разумием отвечаю: "А в какую я службу пойду, Фома Фомич? В какой  мундир
толстоту-то мою затяну? Надену мундир, затянусь, неравно чихну - все пу-
говицы и отлетят, да еще, пожалуй, при высшем  начальстве,  да,  оборони
бог, за пашквиль сочтут - что тогда?" Ну, скажите же, батюшка, ну что  я
тут смешного сказал ? Так нет же, покатывается на мой счет, хаханьки  да
хихиньки такие пошли... то есть целомудрия в нем  нет  никакого,  я  вам
скажу, да еще на французском диалекте поносить меня вздумал: "кошон" го-
ворит. Ну, кошон-то и я понимаю, что значит. "Ах ты физик проклятый, ду-
маю; полагаешь, я тебе теплоух дался?" Терпел я, терпел, да и  не  утер-
пел, встал из-за стола да при всем честном народе и бряк ему:  "Согрешил
я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал  было,  что  ты
благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь такая же свинья, как и мы
все", - сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудина: пудин тогда
обносили. "Ну вас и с пудином-то!.."
 
   - Извините меня, - сказал я, прослушав весь рассказ господина Бахчее-
ва, - я, конечно, готов с вами во всем согласиться. Главное, я еще ниче-
го положительного не знаю... Но, видите ли, на этот счет у меня  явились
теперь свои идеи.
 
   - Какие же это идеи, батюшка, у тебя появились? - недоверчиво спросил
господин Бахчеев.
 
   - Видите ли, - начал я, несколько путаясь, - оно, может быть, и некс-
тати теперь, но я, пожалуй, готов сообщить. Вот как я думаю: может быть,
мы оба ошибаемся насчет Фомы Фомича;  может  быть,  все  эти  странности
прикрывают натуру особенную, даже даровитую - кто это знает? Может быть,
это натура огорченная, разбитая страданиями, так сказать, мстящая  всему
человечеству. Я слышал, что он прежде был чем-то вроде шута: может быть,
это его унизило, оскорбило, сразило?.. Понимаете: человек благородный...
сознание... а тут роль шута!.. И вот он стал недоверчив ко всему челове-
честву и... и, может быть, если примирить его с человечеством... то есть
с людьми, то, может быть, из него выйдет натура особенная... может быть,
даже очень замечательная, и... и... и ведь есть же что-нибудь в этом че-
ловеке? Ведь есть же причина, по которой ему все поклоняются?
 
   Словом, я сам почувствовал, что зарапортовался ужасно.  По  молодости
еще можно было простить. Но господин  Бахчеев  не  простил.  Серьезно  и
строго смотрел он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как  индейс-
кий петух.
 
   - Это Фомка-то такой особенный человек? - спросил он отрывисто.
 
   - Послушайте: я еще сам почти ничему не верю из того,  что  я  теперь
говорил. Я это так только, в виде догадки...
 
   - А позвольте, батюшка, полюбопытствовать спросить: обучались вы  фи-
лософии или нет?
 
   - То есть в каком смысле? - спросил я с недоумением.
 
   - Нет, не в смысле; а вы мне, батюшка, прямо, безо всякого смыслу от-
вечайте: обучались вы философии или нет?
 
   - Признаюсь, я намерен изучать, но...
 
   - Ну, так и есть! - вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему
негодованию. - Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался,
что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За  три  версты
чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного
человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что  вы  тоже
благонамеренный человек, а вы... Подавай! - закричал он кучеру, уж  вле-
завшему на козла исправленного экипажа. - Домой!
 
   Насилу-то я кое-как успокоил его; кое-как наконец  он  смягчился;  но
долго еще не мог решиться переменить гнев на милость. Между тем он  влез
в коляску с помощью Григория и Архипа, того самого, который  читал  нас-
тавления Васильеву.
 
   - Позвольте спросить вас, - сказал я, подойдя к коляске, - вы уж  бо-
лее не приедете к дядюшке?
 
   - К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете,  я
постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не че-
ловек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите:
сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка,
горе мое! За грехи мне господь этого Фомку в наказание послал.  Характер
у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки...
 
   Мы, однакож, расстались по-дружески; он даже пригласил  меня  к  себе
обедать.
 
   - Приезжай, батюшка, приезжай, пообедаем. У  меня  водочка  из  Киева
пешком пришла, а повар в Париже бывал. Такого  фенезерфу  подаст,  такую
кулебяку мисаиловну сочинит, что только пальчики  оближешь  да  в  ножки
поклонишься ему, подлецу. Образованный человек! Я вот  только  давно  не
сек его, балуется он у меня... да вот теперь благо  напомнили...  Приез-
жай! Я бы вас и сегодня с собою пригласил, да вот как-то весь упал, рас-
кис, совсем без задних ног сделался. Ведь я человек больной, сырой чело-
век. Вы, может быть, и не верите... Ну, прощайте, батюшка! Пора плыть  и
моему кораблю. Вон и ваш тарантасик готов. А Фомке скажите,  чтоб  и  не
встречался со мной; не то я такую чувствительную встречу ему сочиню, что
он...
 
   Но последних слов уж не было слышно. Коляска, принятая дружно четвер-
кою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я  сел
в него, и мы тотчас же проехали городишко. "Конечно, этот господин  при-
вирает, - подумал я, - он слишком сердит и не может  быть  беспристраст-
ным. Но опять-таки все, что он говорил о дяде, очень  замечательно.  Вот
уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу... Гм! Женюсь  я
иль нет?" В этот раз я крепко задумался.
 
   III
   ДЯДЯ
 
   Признаюсь, я даже немного струсил. Романические мечты мои  показались
мне вдруг чрезвычайно странными, даже как будто и глупыми, как только  я
въехал в Степанчиково. Это было часов около пяти пополудни.  Дорога  шла
мимо барского сада. Снова, после долгих лет разлуки, я увидел  этот  ог-
ромный сад, в котором мелькнуло несколько счастливых дней моего  детства
и который много раз потом снился мне во сне, в дортуарах школ, хлопотав-
ших о моем образовании. Я выскочил из повозки и пошел прямо через сад  к
барскому дому. Мне очень хотелось явиться втихомолку, разузнать, выспро-
сить и прежде всего наговориться с дядей. Так и случилось. Пройдя  аллею
столетних лип, я ступил на террасу, с которой  стеклянною  дверью  прямо
входили во внутренние комнаты. Эта терраса была окружена клумбами цветов
и заставлена горшками дорогих растений. Здесь я встретил одного  из  ту-
земцев, старого Гаврилу, бывшего когда-то моим дядькой, а теперь  почет-
ного камердинера дядюшки. Старик был в очках и держал в  руке  тетрадку,
которую читал с необыкновенным вниманием. Мы виделись с ним два года на-
зад, в Петербурге, куда он приезжал вместе с дядей, а потому  он  тотчас
же теперь узнал меня. С радостными слезами бросился он целовать мои  ру-
ки, причем очки слетели с его носа на пол. Такая  привязанность  старика
меня очень тронула. Но, взволнованный недавним разговором  с  господином
Бахчеевым, я прежде всего обратил внимание на  подозрительную  тетрадку,
бывшую в руках у Гаврилы.
 
   - Что это, Гаврила, неужели и  тебя  начали  учить  по-французски?  -
спросил я старика.
 
   - Учат, батюшка, на старости лет, как  скворца,  -  печально  отвечал
Гаврила.
 
   - Сам Фома учит?
 
   - Он, батюшка. Умнеющий, должно быть, человек.
 
   - Нечего сказать, умник! По разговорам учит?
 
   - По китрадке, батюшка.
 
   - Это что в руках у тебя? А! французские  слова  русскими  буквами  -
ухитрился! Такому болвану, дураку набитому, в руки даетесь -  не  стыдно
ли, Гаврила? - вскричал я, в один миг забыв все великодушные мои предпо-
ложения о Фоме Фомиче, за которые мне еще так недавно досталось от  гос-
подина Бахчеева.
 
   - Где же, батюшка, - отвечал старик, - где же он дурак, коли уж  гос-
подами нашими так заправляет?
 
   - Гм! Может быть, ты и прав, Гаврила, - пробормотал я, приостановлен-
ный этим замечанием. - Веди же меня к дядюшке!
 
   - Сокол ты мой! да я не могу на глаза показаться, не смею. Я уж и его
стал бояться. Вот здесь и сижу, горе мычу, да за клумбы сигаю, когда  он
проходить изволит.
 
   - Да чего же ты боишься?
 
   - Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не  стал.
Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шу-
тить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. "Он,  го-
ворит, старый ты хрыч, о твоем же  образовании  заботится,  произношению
тебя хочет учить". Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вече-
ру опять экзаментик сделать.
 
   Мне показалось, что тут было что-то неясное. С этим французским  язы-
ком была какая-нибудь история, подумал я, которую старик  не  может  мне
объяснить.
 
   - Один вопрос, Гаврила: каков он собой? видный, высокого роста?
 
   - Фома-то Фомич? Нет, батюшка, плюгавенький такой человечек.
 
   - Гм! Подожди, Гаврила; все это еще, может быть, уладится; даже  неп-
ременно, обещаю тебе, уладится! Но... где же дядюшка?
 
   - А за конюшнями мужичков принимает. С Капитоновки старики с поклоном
пришли. Прослышали, что их Фоме Фомичу записывают. Отмолиться хотят.
 
   - Да зачем же за конюшнями?
 
   - Опасается, батюшка...
 
   Действительно, я нашел дядю за конюшнями. Там, на площадке, он  стоял
перед группой крестьян, которые кланялись и о  чем-то  усердно  просили.
Дядя что-то с жаром им толковал. Я подошел и окликнул его. Он обернулся,
и мы бросились друг другу в объятия.
 
   Он чрезвычайно мне обрадовался; радость его доходила до восторга.  Он
обнимал меня, сжимал мои руки... Точно ему возвратили его родного  сына,
избавленного от какой-нибудь смертельной опасности. Точно  как  будто  я
своим приездом избавил и его самого от какой-то смертельной опасности  и
привез с собою разрешение всех его недоразумений, счастье и  радость  на
всю жизнь ему и всем, кого он любит. Дядя не согласился бы быть счастли-
вым один. После первых порывов восторга он вдруг так захлопотал, что на-
конец совершенно сбился и спутался. Он закидывал меня расспросами, хотел
немедленно вести меня к своему семейству. Мы было и пошли, но дядя воро-
тился, пожелав представить меня сначала  капитоновским  мужикам.  Потом,
помню, он вдруг заговорил, неизвестно по какому поводу, о каком-то  гос-
подине Коровкине, необыкновенном человеке, которого он встретил три  дня
назад где-то на большой дороге и которого ждал теперь к себе в  гости  с
крайним нетерпением. Потом он бросил и Коровкина и  заговорил  о  чем-то
другом. Я с наслаждением смотрел на  него.  Отвечая  на  торопливые  его
расспросы, я сказал, что желал бы не вступать в службу, а продолжать за-
ниматься науками. Как только дело дошло до наук, дядя вдруг насупил бро-
ви и сделал необыкновенно важное лицо. Узнав, что в  последнее  время  я
занимался минералогией, он поднял голову и с гордостью  осмотрелся  кру-
гом, как будто он сам, один, без всякой посторонней помощи, открыл и на-
писал всю минералогию. Я уже сказал, что перед словом "наука" он  благо-
говел самым бескорыстнейшим образом, тем более бескорыстным, что сам ре-
шительно ничего не знал.
 
   - Эх, брат, есть же на свете люди, что всю подноготную знают! - гово-
рил он мне однажды с сверкающими от восторга глазами. - Сидишь между ни-
ми, слушаешь и ведь сам знаешь, что ничего не понимаешь,  а  все  как-то
сердцу любо. А отчего? А оттого, что тут польза, тут  ум,  тут  всеобщее
счастье! Это-то я понимаю. Вот я теперь по чугунке поеду, а Илюшка  мой,
может, и по воздуху полетит... Ну, да наконец,  и  торговля,  промышлен-
ность - эти, так сказать, струи... то есть я хочу сказать,  что  как  ни
верти, а полезно... Ведь полезно - не правда ли?
 
   Но обратимся к нашей встрече.
 
   - Вот подожди, друг мой, подожди, - начал он, потирая руки и скорого-
воркою, - увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу,  человек  уче-
ный, человек науки; останется в столетии. А ведь хорошо словечко: "Оста-
нется в столетии"? Это мне Фома объяснил... Подожди, я тебя познакомлю.
 
   - Это вы про Фому Фомича, дядюшка?
 
   - Нет, нет, друг мой! Это я теперь про Коровкина. То есть и Фома  то-
же,