Федор Михайлович Достоевский
   Село Степанчиково и его обитатели
 
   Из записок неизвестного
 
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
   I
   ВСТУПЛЕНИЕ
 
   Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, переселил-
ся в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково  и  зажил  в  нем
так, как будто всю жизнь свою был коренным, не выезжавшим из своих  вла-
дений помещиком. Есть натуры решительно всем довольные и ко всему привы-
кающие; такова была именно натура отставного полковника. Трудно было се-
бе представить человека смирнее и на все согласнее. Если б его  вздумали
попросить посерьезнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то
он бы, может быть, и довез; он был так добр, что в иной  раз  готов  был
решительно все отдать по первому спросу и поделиться чуть  не  последней
рубашкой с первым желающим. Наружности он  был  богатырской:  высокий  и
стройный, с белыми, как слоновая кость, зубами,  с  длинным  темно-русым
усом, с голосом громким, звонким и с  откровенным,  раскатистым  смехом;
говорил отрывисто и скороговоркою. От роду ему было в то время  лет  со-
рок, и всю жизнь свою, чуть не с шестнадцати лет он  пробыл  в  гусарах.
Женился в очень молодых годах, любил свою жену без памяти; но она  умер-
ла, оставив в его сердце неизгладимое, благодарное  воспоминание.  Нако-
нец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние
до шестисот душ, он оставил службу и, как уже сказано было, поселился  в
деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей  (рождение  которого
стоило жизни его матери) и старшей дочерью Сашенькой, девочкой лет  пят-
надцати, воспитывавшейся по смерти матери в одном пансионе, в Москве. Но
вскоре дом дяди стал похож на Ноев ковчег. Вот как это случилось.
 
   В то время, когда он получил свое наследство и вышел в отставку,  ов-
довела его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая в другой раз  замуж
за генерала, назад лет шестнадцать, когда дядя  был  еще  корнетом,  но,
впрочем, уже сам задумывал жениться. Маменька долго не благословляла его
на женитьбу, проливала горькие слезы, укоряла его в эгоизме, в  неблаго-
дарности, в непочтительности; доказывала, что имения его, двухсот  пяти-
десяти душ, и без того едва достаточно на содержание его  семейства  (то
есть на содержание его маменьки, со всем ее  штабом  приживалок,  мосек,
шпицев, китайских кошек и проч.), и среди этих укоров, попреков и взвиз-
гиваний вдруг, совершенно неожиданно, вышла замуж сама, прежде  женитьбы
сына, будучи уже сорока двух лет от роду. Впрочем, и тут она нашла пред-
лог обвинить моего бедного дядю, уверяя,  что  идет  замуж  единственно,
чтоб иметь убежище на старости лет, в чем отказывает  ей  непочтительный
эгоист, ее сын, задумав непростительную дерзость: завестись своим домом.

   Я никогда не мог узнать настоящую причину, побудившую такого,  по-ви-
димому, рассудительного человека, как покойный генерал Крахоткин, к это-
му браку с сорокадвухлетней вдовой. Надо полагать, что он  подозревал  у
ней деньги. Другие думали, что ему просто нужна была нянька, так как  он
тогда уже предчувствовал весь этот рой болезней, который осадил его  по-
том, на старости лет. Известно одно, что генерал глубоко не уважал  жену
свою во все время своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней
при всяком удобном случае. Это был странный  человек.  Полуобразованный,
очень неглупый, он решительно презирал всех и каждого, не  имел  никаких
правил, смеялся над всем и над всеми и к старости, от  болезней,  бывших
следствием не совсем правильной и праведной жизни, сделался зол, раздра-
жителен и безжалостен. Служил он удачно; однако принужден был  по  како-
му-то "неприятному случаю" очень неладно выйти в отставку, едва избегнув
суда и лишившись своего пенсиона. Это озлобило его  окончательно.  Почти
без всяких средств, владея сотней разоренных душ, он сложил  руки  и  во
всю остальную жизнь, целые двенадцать лет, никогда не справлялся, чем он
живет, кто содержит его; а между тем требовал жизненных удобств, не  ог-
раничивал расходов, держал карету. Скоро он лишился употребления  ног  и
последние десять лет просидел в покойных креслах,  подкачиваемых,  когда
было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего от  него  не
слыхали, кроме самых разнообразных ругательств. Карету, лакеев и  кресла
содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и  пе-
резакладывая свое имение, отказывая себе в необходимейшем, войдя в  дол-
ги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию,  и  все-таки  название
эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо. Но дядя  был
такого характера, что наконец и сам поверил, что он эгоист, а потому,  в
наказание себе и чтоб не быть эгоистом, все более и более  присылал  де-
нег. Генеральша благоговела перед своим мужем. Впрочем, ей  всего  более
нравилось то, что он генерал, а она по нем -генеральша.
 
   В доме у ней была своя половина, где все время полусуществования сво-
его мужа она процветала в обществе приживалок, городских вестовщиц и фи-
делек. В своем городке она была важным  лицом.  Сплетни,  приглашения  в
крестные и посаженые матери, копеечный преферанс и всеобщее уважение  за
ее генеральство вполне вознаграждали ее за домашнее стеснение. К ней яв-
лялись городские сороки с отчетами; ей всегда и везде было  первое  мес-
то,- словом, она извлекла из своего генеральства все, что могла извлечь.
Генерал во все это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою
бессовестно, задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился  на
"такой просвирне"? - и никто не смел ему противоречить. Мало-помалу  его
оставили все знакомые; а между тем общество было ему необходимо: он  лю-
бил поболтать, поспорить, любил, чтоб перед ним всегда сидел  слушатель.
Он был вольнодумец и атеист старого покроя, а потому любил  потрактовать
и о высоких материях.
 
   Но слушатели городка N* не жаловали высоких материй и становились все
реже и реже. Пробовали было завести  домашний  вист-преферанс;  но  игра
кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что  генеральша  и
ее приживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и
на картах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали  послеобеден-
ного часа, когда опять приходилось составлять партию для виста-преферан-
са и принимать за каждую ошибку крики, визги, ругательства  и  чуть-чуть
не побои. Генерал, когда что ему не нравилось, ни перед кем не  стеснял-
ся: визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав  и  разбросав
по полу карты и прогнав от себя своих партнеров, даже плакал с досады  и
злости, и не более как из-за  какого-нибудь  валета,  которого  сбросили
вместо девятки. Наконец,  по  слабости  зрения,  ему  понадобился  чтец.
Тут-то и явился Фома Фомич Опискин.
 
   Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом  ли-
це. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколько оно
имеет право на внимание читателя - объяснять не стану: такой вопрос при-
личнее и возможнее разрешить самому читателю.
 
   Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из  хлеба  -
ни более, ни менее. Откуда он взялся - покрыто мраком неизвестности.  Я,
впрочем, нарочно делал справки и кое-что узнал о прежних обстоятельствах
этого достопримечательного человека. Говорили, во-первых,  что  он  ког-
да-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется,  "за  правду".
Говорили еще, что когда-то он занимался в Москве литературою.  Мудреного
нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить  поме-
хою его литературной карьере. Но достоверно известно только то, что  ему
ничего не удалось и что, наконец, он принужден был поступить к  генералу
в качестве чтеца и мученика. Не было унижения, которого бы он не перенес
из-за куска генеральского хлеба. Правда, впоследствии, по смерти генера-
ла, когда сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвы-
чайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть  шутом,  он
великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был  его  благодетель;
что это был человек великий, непонятный и что одному ему, Фоме,  доверял
он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изоб-
ражал собою, по генеральскому востребованию, различных зверей и иные жи-
вые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученного бо-
лезнями страдальца и друга. Но уверения и толкования Фомы Фомича в  этом
случае подвергаются большому сомнению; а между тем тот  же  Фома  Фомич,
еще будучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской  половине
генеральского дома. Как он это устроил - трудно представить неспециалис-
ту в подобных делах. Генеральша питала к нему какое-то мистическое  ува-
жение,- за что? неизвестно. Мало-помалу он достиг над всей женской поло-
виной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на вли-
яния различных Иван-Яковличей и тому подобных мудрецов  и  прорицателей,
посещаемых в сумасшедших домах иными барынями, из любительниц. Он  читал
вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных
христианских добродетелях; рассказывал свою жизнь  и  подвиги;  ходил  к
обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее; особенно  хорошо
умел толковать сны и мастерски осуждал ближнего. Генерал  догадывался  о
том, что происходит в задних комнатах, и еще беспощаднее тиранил  своего
приживальщика. Но мученичество Фомы доставляло ему еще большее  уважение
в глазах генеральши и всех ее домочадцев.
 
   Наконец все переменилось. Генерал умер. Смерть его была довольно ори-
гинальная. Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Он  пла-
кал, каялся, подымал образа', призывал священников. Служили молебны, со-
боровали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами  просил
прощения у Фомы Фомича. Последнее  обстоятельство  придало  Фоме  Фомичу
впоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой  гене-
ральской души с генеральским телом  случилось  вот  какое  происшествие.
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична,  за-
сидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, -  одна
из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его  десяти-
летнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему  своею
простоватою и безответною кротостью, - подошла к его  постели,  проливая
горькие слезы, и хотела было поправить подушку под  головою  страдальца;
но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и  три  раза  дернуть  их,
чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дали знать полков-
нику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть  его,  что  скорее
умрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны были  ве-
ликолепные - разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хоте-
ли пускать на глаза.
 
   В разоренном селе Князевке, принадлежащем нескольким  помещикам  и  в
котором у генерала была своя сотня душ, существует  мавзолей  из  белого
мрамора, испещренный хвалебными надписями  уму,  талантам,  благородству
души, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич  сильно  участвовал  в
составлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в проще-
нии непокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная  тол-
пой своих приживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж ра-
зумеется, "запивать его своими слезами", что скорее  пойдет  с  палочкой
выпрашивать себе подаяние под окнами, чем склонится на просьбу "непокор-
ного" переехать к нему в Степанчиково, и что нога ее никогда-никогда  не
будет в доме его! Вообще слово нога, употребленное в этом смысле, произ-
носится с необыкновенным эффектом иными барынями. Генеральша  мастерски,
художественно произносила его... Словом, красноречия  было  истрачено  в
невероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этих  взвизги-
ваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковник
заморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку  верст  из
Степанчикова в город, и только через две недели после  похорон  генерала
получил позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома  Фо-
мич был употреблен для переговоров. Во все эти две недели  он  укорял  и
стыдил непокорного "бесчеловечным" его поведением, довел его до  искрен-
них слез, почти до отчаяния. С этого-то времени и начинается все  непос-
тижимое и бесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедно-
го дядю. Фома догадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувство-
вал, что прошла его роль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворя-
нином. Зато и наверстал же он свое.
 
   - Каково же будет вам, - говорил Фома, - если собственная ваша  мать,
так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь  на  нее,
дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом  деле  испрашивать
себе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском  зна-
чении, а во-вторых, при ее добродетелях?  Каково  вам  будет,  если  она
вдруг придет, разумеется, ошибкой - но ведь это может  случиться  -  под
ваши же окна и протянет руку свою, тогда как вы, родной  сын  ее,  может
быть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине  и...  ну,
вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то  -  позвольте  это
вам сказать откровенно, полковник, - всего ужаснее то, что вы стоите те-
перь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами,
что даже неприлично, тогда как при одном предположении подобного  случая
вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы  своей  и  испустить
ручьи... что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
 
   Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таков  был  всег-
дашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, что генеральша,
вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и  с  девицей
Перепелицыной, своей главной  наперсницей,  осчастливила  наконец  своим
прибытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у  сына,
покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе  по-
ложение полковника, покамест испытывали его почтительность!  Сначала,  в
качестве недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в  неделю
раза два или три впадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозврат-
ном генерале; причем, неизвестно за что, аккуратно каждый  раз  достава-
лось полковнику. Иногда, особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к
себе своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку
свою, генеральша сажала их  подле  себя,  долго-долго  смотрела  на  них
грустным, страдальческим взглядом, как на детей, погибших у такого отца,
глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственными
слезами по крайней мере на целый час. Горе полковнику, если он  не  умел
понять этих слез! А он, бедный, почти никогда не умел их понять и  почти
всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, в такие  слезли-
вые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительность его  не
уменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, и  ге-
неральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая
над ними столько лет от лица генерала Крахоткина, - прошла и никогда  не
воротится. Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего,  покатится  на
диване в обморок. Подымется беготня,  суетня.  Полковник  уничтожится  и
дрожит как осиновый лист.
 
   - Жестокий сын! - кричит генеральша, очнувшись, -  ты  растерзал  мои
внутренности... mes entrailles, mes entrailles!
 
   - Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? - робко  возра-
жает полковник.
 
   - Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он  грубит!  Жестокий
сын! умираю!..
 
   Полковник, разумеется, уничтожен.
 
   Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрез  полчаса
полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:
 
   - Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша! добрейшая старуш-
ка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному...  не  чета  мне,
вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, еще
не знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват...
 
   Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на весь свет
создание, безбровая, в накладке, с маленькими  плотоядными  глазками,  с
тоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном  рассо-
ле, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:
 
   - Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что  вы  эгоисты-с,
оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Они гене-
ральши-с, а вы еще только полковники-с.
 
   - Это, брат, девица Перепелицына, - замечает полковник своему  слуша-
телю, - превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкая  девица!
Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, сама подполков-
ничья дочь. Вот оно как!
 
   Но, разумеется, это были еще только цветки. Та же  самая  генеральша,
которая умела выкидывать такие разнообразные фокусы, в свою очередь тре-
петала как мышка перед прежним своим приживальщиком. Фома Фомич  заворо-
жил ее окончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотре-
ла его глазами. Один из моих троюродных братьев, тоже  отставной  гусар,
человек еще молодой, но замотавшийся до невероятной степени и  проживав-
ший одно время у дяди, прямо и просто объявил мне, что, по его глубочай-
шему убеждению, генеральша находилась в непозволительной связи  с  Фомой
Фомичом. Разумеется, я тогда же с негодованием отверг это предположение,
как уж слишком грубое и простодушное. Нет, тут было другое, и это другое
я никак не могу объяснить иначе, как  предварительно  объяснив  читателю
характер Фомы Фомича так, как я сам его понял впоследствии.
 
   Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного,
выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совер-
шенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного ре-
шительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое  болез-
ненно раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть оли-
цетворение самолюбия самого безграничного, но  вместе  с  тем  самолюбия
особенного, именно: случающегося при самом полном  ничтожестве,  и,  как
обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного
тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдав-
ливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой уда-
че. Нечего и говорить, что все это приправлено самою безобразною обидчи-
востью, самою сумасшедшею мнительностью. Может быть, спросят: откуда бе-
рется такое самолюбие? как зарождается оно, при таком полном  ничтожест-
ве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению  своему,
обязаны знать свое место? Как отвечать на этот вопрос? Кто знает,  может
быть, есть и исключения,  к  которым  и  принадлежит  мой  герой.  Он  и
действительно есть исключение из правила, что и объяснится впоследствии.
Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые  уже  совер-
шенно смирились и считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами,
приживальщиками и прихлебателями,- уверены ли вы, что они уже совершенно
отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а
доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же,  где-нибудь  под
боком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть, в некоторых из  этих
униженных судьбою скитальцев,  ваших  шутов  и  юродивых,  самолюбие  не
только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно  от
этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и
вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто  знает,  может  быт