дядюшка.
 
   - А если расскажет, если только расскажет... - проговорил он, закусы-
вая губу и сжимая кулаки, - но нет, не верю! он не  расскажет,  он  пой-
мет... это человек высочайшего благородства! Он пощадит ее...
 
   - Пощадит иль не пощадит, - отвечал я решительно, - но во всяком слу-
чае ваша обязанность завтра же сделать предложение Настасье Евграфовне.
 
   Дядя смотрел на меня неподвижно.
 
   - Понимаете ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, если  разнесется
эта история? Понимаете ли вы, что вам надо предупредить беду  как  можно
скорее; что вам надо смело и гордо посмотреть всем в глаза, гласно  сде-
лать предложение, плюнуть на их резоны и стереть Фому в порошок, если он
заикнется против нее?
 
   - Друг мой! - вскричал дядя, - я об этом думал, идя сюда!
 
   - И как же решили?
 
   - Неизменно! Я уж решился, прежде чем начал тебе рассказывать!
 
   - Браво, дядюшка!
 
   И я бросился обнимать его.
 
   Долго мы говорили. Я выставил перед ним все  резоны,  всю  неумолимую
необходимость жениться на Настеньке, что, впрочем, он  сам  понимал  еще
лучше меня. Но красноречие мое было возбуждено.  Я  радовался  за  дядю.
Долг подстрекал его, иначе бы он никогда не поднялся. Перед  долгом  же,
перед обязанностью он благоговел. Но, несмотря на то,  я  решительно  не
понимал, как устроится это дело. Я знал и слепо верил, что  дядя  ни  за
что не отступит от того, что раз  признал  своею  обязанностью;  но  мне
как-то не верилось, чтоб у него достало силы восстать против  своих  до-
машних. И потому я старался как можно более подстрекнуть и направить его
и работал со всею юношескою горячностью.
 
   - Тем более, тем более, - говорил я, - что теперь уже  все  решено  и
последние сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы не ожидали,  хотя
в сущности все это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовна
вас любит! Неужели же вы попустите, - кричал я, - чтоб эта чистая любовь
обратилась для нее в стыд и позор?
 
   - Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду  наконец  так  счастлив?  -
вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. - И как это она полюбила меня,  и
за что? за что? кажется, во мне нет ничего такого... Я старик перед нею:
вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спра-
шивал, не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь идею?
 
   - Я видел только, дядюшка,  что  вы  ее  любите,  как  больше  любить
нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписывае-
те меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтоб  она  вам
стала племянницей и чтоб иметь ее всегда при себе...
 
   - А ты... а ты прощаешь меня, Сергей!
 
   - Э, дядюшка!..
 
   И он снова обнял меня.
 
   - Смотрите же, дядюшка, все против вас: надо восстать и пойти  против
всех, и не далее, как завтра.
 
   - Да... да, завтра! - повторил он несколько задумчиво, -  и,  знаешь,
примемся за дело с мужеством, с истинным благородством души, с силой ха-
рактера... именно с силой характера!
 
   - Не сробейте, дядюшка!
 
   - Не сробею, Сережа! Одно: не знаю, как начать, как приступить!
 
   - Не думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все решит. Успокойтесь
сегодня. Чем больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит - немедленно
его выгнать из дому и стереть его в порошок.
 
   - А нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к  не-
му, чем свет, все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть, чтоб
он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот  что
меня беспокоит: что если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну
о завтрашнем предложении? Ведь это уж худо!
 
   - Не беспокойтесь о Татьяне Ивановне, дядюшка.
 
   И я рассказал ему сцену в беседке с Обноскиным. Дядя был в чрезвычай-
ном удивлении. Я ни слова не упомянул о Мизинчикове.
 
   - Фантасмагорическое лицо! истинно фантасмагорическое лицо! -  вскри-
чал он. - Бедная! Они подъезжают к ней, хотят воспользоваться ее просто-
тою! Неужели Обноскин? Да ведь он же уехал... Странно, ужасно странно! Я
поражен, Сережа... Это завтра же надо исследовать и принять  меры...  Но
уверен ли ты совершенно, что это была Татьяна Ивановна?
 
   Я отвечал, что хотя и не видел в лицо, но по некоторым  причинам  со-
вершенно уверен, что это Татьяна Ивановна.
 
   - Гм! Не интрижка ли с кем-нибудь из дворовых, а тебе показалось, что
Татьяна Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливая девочка! Заме-
чена, потому и говорю, что замечена. Анна Ниловна  выследила...  Да  нет
же, однако! Ведь он говорил, что жениться хочет. Странно! Странно!
 
   Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. "Завтра, завтра, -
повторял он, - все решится, - прежде чем ты встанешь, решится.  Пойду  к
Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все,  как  родному  брату,
все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а
я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну".
 
   Он ушел. Я тотчас же лег, усталый и  измученный  донельзя.  День  был
трудный. Нервы мои были расстроены, и, прежде чем  заснул,  я  несколько
раз вздрагивал и просыпался. Но как ни странны были мои впечатления  при
отходе ко сну, все-таки странность их почти ничего не значила перед ори-
гинальностью моего пробуждения на другое утро.
 
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
 
   I
   ПОГОНЯ
 
   Я спал, крепко без снов. Вдруг я почувствовал, что на мои ноги налег-
ла десятипудовая тяжесть. Я вскрикнул и проснулся. Был уже день; в  окна
ярко заглядывало солнце. На кровати моей, или, лучше  сказать,  на  моих
ногах, сидел господин Бахчеев.
 
   Сомневаться было невозможно: это был он. Высвободив кое-как  ноги,  я
приподнялся на постели и смотрел на него с тупым недоумением едва  прос-
нувшегося человека.
 
   - Он еще и смотрит! - вскричал толстяк. - Да ты что на меня  уставил-
ся? Вставай, батюшка, вставай! полчаса бужу; продирай глаза-то!
 
   - Да что случилось? который час?
 
   - Час, батюшка, еще ранний, а Февронья-то наша и свету не  дождалась,
улепетнула. Вставай, в погоню едем!
 
   - Какая Февронья?
 
   - Да наша-то, блаженная-то! улепетнула! еще до свету улепетнула! Я  к
вам, батюшка, на минутку, только вас разбудить, да вот и возись с  тобой
два часа! Вставайте, батюшка, вас и дядюшка ждет. Дождались праздника! -
прибавил он с каким-то злорадным раздражением в голосе.
 
   - Да про кого и про что вы говорите? - сказал я с нетерпением,  начи-
ная, впрочем, догадываться. - Уж не Татьяна ль Ивановна?
 
   - А как же? она и есть! Я говорил, предрекал - не хотели слушать! Вот
она тебя и поздравила теперь с праздником! На амуре помешана, а  амур-то
у нее крепко в голове засел! Тьфу! А тот-то, тот-то  каков?  с  бороден-
кой-то?
 
   - Неужели с Мизинчиковым?
 
   - Тьфу ты пропасть! Да ты, батюшка, протри глаза-то,  отрезвись  хоть
маленько, хоть для великого божьего праздника! Знать, тебя еще за ужином
вчера укачало, коли теперь еще бродит! С каким Мизинчиковым? С  Обноски-
ным, а не с Мизинчиковым. А Иван Иваныч Мизинчиков человек  благонравный
и теперь с нами же в погоню сбирается.
 
   - Что вы говорите? - вскричал я, даже привскакнув на постели, -  неу-
жели с Обноскиным?
 
   - Тьфу ты, досадный человек! - отвечал толстяк, вскакивая с места,  -
я к нему как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а  он  еще
сомневается! Ну, батюшка, если хочешь с  нами,  так  вставай,  напяливай
свои штанишки, а мне нечего с тобой языком стучать: и без  того  золотое
время с тобой потерял!
 
   И он вышел в чрезвычайном негодовании.
 
   Пораженный известием, я вскочил с кровати, поспешно оделся  и  сбежал
вниз. Думая отыскать дядю в доме, где, казалось, все еще спали и  ничего
не знали о происшедшем, я осторожно поднялся на парадное крыльцо и в се-
нях встретил Настеньку. Одета она  была  наскоро,  в  каком-то  утреннем
пеньюаре иль шлафроке. Волосы ее были в беспорядке: видно было, что  она
только что вскочила с постели и как будто поджидала кого-то в сенях.
 
   - Скажите, правда ли, что Татьяна Ивановна уехала с Обноскиным? - то-
ропливо спросила она прерывавшимся голосом, бледная и испуганная.
 
   - Говорят, что правда. Я ищу дядюшку; мы хотим в погоню.
 
   - О! привезите ее скорее! Она погибнет, если вы ее не воротите.
 
   - Но где же дядюшка?
 
   - Верно, там, у конюшен; там коляску закладывают. Я его здесь  поджи-
дала. Послушайте, скажите ему от меня, что я непременно хочу  ехать  се-
годня же; я совсем решилась. Отец возьмет меня; я еду сейчас, если можно
будет. Все погибло теперь! все потеряно!
 
   Говоря это, она сама глядела на меня как потерянная и вдруг  залилась
слезами. С ней, кажется, начиналась истерика.
 
   - Успокойтесь! - умолял я ее, - ведь это все к лучшему  -  вы  увиди-
те... Что с вами, Настасья Евграфовна?
 
   - Я... я не знаю... что со мною, - говорила она, задыхаясь и  бессоз-
нательно сжимая мои руки. - Скажите ему...
 
   В эту минуту за дверью направо раздался какой-то шум.
 
   Она бросила мою руку и, испуганная, не договорив,  убежала  вверх  по
лестнице.
 
   Я нашел всю компанию, то есть дядю, Бахчеева и Мизинчикова, на заднем
дворе, у конюшен. В коляску Бахчеева впрягали свежих лошадей.  Все  было
готово к отъезду: ждали только меня.
 
   - Вот и он! - закричал дядя при моем появлении.  -  Слышал,  брат?  -
прибавил он с каким-то странным выражением в лице.
 
   Испуг, растерянность и вместе с тем как будто  надежда  выражалась  в
его взглядах, голосе и движениях. Он сознавал, что в судьбе  его  совер-
шился капитальный переворот.
 
   Тотчас же посвятили меня во все подробности. Господин Бахчеев, прове-
дя самую скверную ночь, на рассвете выехал из своего дома, чтоб  поспеть
к ранней обедне в монастырь, находящийся верстах в пяти от его  деревни.
На самом повороте с большой дороги в обитель он вдруг  увидел  тарантас,
мчавшийся во всю прыть, а в  тарантасе  Татьяну  Ивановну  и  Обноскина.
Татьяна Ивановна, заплаканная и как будто испуганная, вскрикнула и  про-
тянула к господину Бахчееву руки, как будто умоляя его о защите,  -  так
по крайней мере выходило из его рассказа. "А тот-то, подлец, с  бороден-
кой-то, - прибавил он, - ни жив ни мертв  сидит,  спрятался;  да  только
врешь, брат, не спрячешься!" Долго не думая, Степан Алексеевич поворотил
опять на дорогу и прискакал в Степанчиково, разбудил дядю,  Мизинчикова,
наконец, и меня. Решили тотчас же пуститься в погоню.
 
   - Обноскин-то, Обноскин-то... - говорил дядя,  пристально  смотря  на
меня, как будто желая сказать мне вместе с тем и что-то другое, - кто бы
мог ожидать!
 
   - От этого низкого человека всегда можно было ожидать всякой пакости!
- вскричал Мизинчиков с самым энергическим негодованием и тотчас же  от-
вернулся, избегая моего взгляда.
 
   - Что ж мы, едем иль нет? Али до ночи будем стоять да сказки  расска-
зывать? - прервал господин Бахчеев, влезая в коляску.
 
   - Едем, едем! - подхватил дядя.
 
   - Все к лучшему, дядюшка, - шепнул я ему. - Видите, как все  это  те-
перь отлично уладилось?
 
   - Полно, брат, не греши... Ах, друг мой! они  теперь  просто  выгонят
ее, в наказанье, что не удалось, -  понимаешь?  Ужас,  сколько  я  пред-
чувствую!
 
   - Да что ж, Егор Ильич, шептаться аль ехать? - вскричал в другой  раз
господин Бахчеев. - Аль уж отложить лошадок да закуску подать, - как  вы
думаете: не выпить ли водочки?
 
   Слова эти были произнесены с таким яростным сарказмом,  что  не  было
никакой возможности не удовлетворить тотчас же господина  Бахчеева.  Все
немедленно сели в коляску, и лошади поскакали.
 
   Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно посматривал на меня,
но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом,  как
будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчи-
ков был, по-видимому, спокоен, курил сигару  и  смотрел  с  достоинством
несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился  за  всех.  Он
ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием,
краснел, пыхтел, беспрерывно плевал на сторону и никак  не  мог  успоко-
иться.
 
   - Уверены ли вы, Степан Алексеич, что они поехали в Мишино? - спросил
вдруг дядя. - Это, брат, двадцать верст отсюда, - прибавил он, обращаясь
ко мне, - маленькая деревенька, в тридцать душ; недавно  приобретена  от
прежних владельцев одним бывшим  губернским  чиновником.  Сутяга,  каких
свет не производил! Так по крайней мере о нем  говорят;  может  быть,  и
ошибочно. Степан Алексеич уверяет, что Обноскин именно туда ехал  и  что
этот чиновник теперь ему помогает.
 
   - А то как же? - вскричал Бахчеев, встрепенувшись. - Уж я говорю, что
в Мишино. Только теперь его, в Мишине-то, может, уж Митькой  звали,  Об-
носкина-то! Еще бы три часа на дворе попусту прокалякали!
 
   - Не беспокойтесь, - заметил Мизинчиков, - застанем.
 
   - Да, застанем! Небось он тебя дожидаться будет. Шкатулка-то в руках;
был - да сплыл!
 
   - Успокойся, Степан Алексеич, успокойся, догоним, -  сказал  дядя.  -
Они еще ничего не успели сделать, - увидишь, что так.
 
   - Не успели сделать! - злобно переговорил господин  Бахчеев.  -  Чего
она не успеет наделать, даром что тихонькая!  "Тихонькая,  говорят,  ти-
хонькая!" - прибавил он тоненьким голоском, как будто кого-то  передраз-
нивая. - "Испытала несчастья". Вот она нам теперь пятки и показала, нес-
частная-то! Вот и гоняйся за ней по большим дорогам, высуня язык ни свет
ни заря! Помолиться человеку не дадут для божьего праздника. Тьфу!
 
   - Да ведь она, однако ж, не малолетняя, - заметил я, - под опекой  не
состоит. Воротить ее нельзя, если сама не захочет. Как же мы будем?
 
   - Разумеется, - отвечал дядя, - но она захочет - уверяю тебя. Это она
теперь только так ... Только увидит нас, тотчас  воротится,  -  отвечаю.
Нельзя же, брат, оставить ее так, на произвол судьбы, в жертву; это, так
сказать, долг ...
 
   - Под опекой не состоит! - вскрикнул Бахчеев, немедленно на меня  на-
кидываясь. - Дура она, батюшка, набитая дура, - а не то, что под  опекой
не состоит. Я тебе о ней и говорить не хотел вчера,  а  намедни  ошибкой
зашел в ее комнату: смотрю, а она одна перед зеркалом руки в боки,  эко-
сез выплясывает! Да ведь как разодета: журнал, просто журнал! Плюнул  да
и отошел. Тогда же все предузнал, как по-писаному!
 
   - К чему ж так обвинять? - заметил я с некоторою робостью. -  Извест-
но, что Татьяна Ивановна... не в полном  своем  здоровье...  или,  лучше
сказать, у ней такая мания... Мне кажется, виноват один Обноскин,  а  не
она.
 
   - Не в полном своем здоровье! ну вот подите вы  с  ним!  -  подхватил
толстяк, весь побагровев от злости. - Ведь поклялся же бесить  человека!
Со вчерашнего дня клятву такую дал! Дура она, отец мой,  повторяю  тебе,
капитальная дура, а не то, что не в полном своем здоровье;  сызмалетства
на купидоне помешана! Вот и довел ее теперь купидон до последней  точки.
А про того, с бороденкой-то, и поминать нечего! Небось  задувает  теперь
по всем по трем с денежками, динь- динь-динь, да посмеивается.
 
   - Так неужели же вы в самом деле думаете, что он тотчас и бросит ее?
 
   - А то как же? Небось таскать с собой станет такое сокровище?  Да  на
что она ему? оберет ее да и посадит где-нибудь под куст, на дороге  -  и
был таков, а она и сиди под кустом да нюхай цветочки!
 
   - Ну, уж это ты увлекся, Степан, не так это будет! - вскричал дядя. -
Впрочем, чего ж ты так сердишься? Дивлюсь я на тебя, Степан, тебе-то че-
го?
 
   - Да ведь я человек али нет? Ведь зло берет; вчуже  берет.  Ведь,  я,
может, ее же любя, говорю... Эх, прокисай все на свете! Ну зачем я прие-
хал сюда? ну зачем я сворачивал? мне-то какое дело? мне-то какое дело?
 
   Так сетовал господин Бахчеев; но я уже не слушал его  и  задумался  о
той, которую мы теперь догоняли, - о Татьяне Ивановне.  Вот  краткая  ее
биография, собранная мною впоследствии по самым вернейшим  источникам  и
которая необходима для пояснения ее приключений. Бедный ребенок-сиротка,
выросший в чужом, негостеприимном доме, потом бедная девушка, потом бед-
ная дева и наконец бедная перезрелая дева, Татьяна Ивановна, во всю свою
бедную жизнь испила полную до краев чашу горя, сиротства, унижений, поп-
реков и вполне изведала всю горечь чужого хлеба.  От  природы  характера
веселого, восприимчивого в высшей степени и легкомысленного, она вначале
кое-как еще переносила свою горькую участь и даже могла  подчас  и  сме-
яться самым веселым, беззаботным смехом; но с годами судьба взяла  нако-
нец свое. Мало-помалу Татьяна Ивановна стала желтеть и худеть, сделалась
раздражительна, болезненно-восприимчива и впала в самую  неограниченную,
беспредельную мечтательность, часто прерываемую  истерическими  слезами,
судорожными рыданиями. Чем  менее  благ  земных  оставляла  ей  на  долю
действительность, тем более она обольщала и утешала  себя  воображением.
Чем вернее, чем безвозвратнее гибли и, наконец, погибли совсем последние
существенные надежды ее, тем упоительнее становились ее  мечты,  никогда
не осуществимые.  Богатства  неслыханные,  красота  неувядаемая,  женихи
изящные, богатые, знатные, все князья и генеральские  дети,  сохранившие
для нее свои сердца в девственной чистоте и умирающие у ног ее от  бесп-
редельной любви, и наконец он - он, идеал красоты,  совмещающий  в  себе
всевозможные совершенства, страстный и любящий,  художник,  поэт,  гене-
ральский сын - все вместе или поочередно, все это начинало ей  представ-
ляться не только во сне, но даже почти и наяву. Рассудок ее уже  начинал
слабеть и не выдерживать приемов этого опиума таинственных, беспрерывных
мечтаний... И вдруг судьба подшутила над ней окончательно. В самой  пос-
ледней  степени  унижения,  среди  самой  грустной,  подавляющей  сердце
действительности, в компаньонках у одной старой, беззубой и  брюзгливей-
шей барыни в мире, виноватая во всем, упрекаемая за каждый кусок  хлеба,
за каждую тряпку изношенную, обиженная первым  желающим,  не  защищенная
никем, измученная горемычным житьем своим и, про себя, утопающая в  неге
самых безумных и распаленных фантазий, - она вдруг получила  известие  о
смерти одного своего дальнего родственника, у которого давно уже (о  чем
она, по легкомыслию своему, никогда не справлялась)  перемерли  все  его
близкие родные, человека странного, жившего затворником, где-то за  три-
девять земель, в захолустье, одиноко, угрюмо, неслышно  и  занимавшегося
черепословием и ростовщичеством. И вот огромное богатство вдруг, как  бы
чудом, упало с неба и рассыпалось золотой россыпью у ног Татьяны Иванов-
ны: она оказалась единственной законной наследницей умершего родственни-
ка. Сто тысяч рублей серебром досталось ей разом.  Эта  насмешка  судьбы
доконала ее совершенно. Как же, в самом деле, и без того уже ослабевшему
рассудку не поверить мечтам, когда они в самом деле начинали  сбываться?
И вот бедняжка окончательно распростилась с оставшейся у  ней  последней
капелькой здравого смысла. Замирая от счастья, она безвозвратно унеслась
в свой очаровательный мир невозможных фантазий и соблазнительных призра-
ков. Прочь все соображения, все сомнения, все преграды действительности,
все неизбежные и ясные, как дважды-два, законы ее! Тридцать пять  лет  и
мечта об ослепляющей красоте, осенний грустный холод и вся роскошь  бес-
конечного блаженства любви, даже не споря между собою, ужились в ее  су-
ществе. Мечты уже осуществились раз  в  жизни:  отчего  же  и  всему  не
сбыться? отчего же и ему не явиться? Татьяна Ивановна не  рассуждала,  а
верила. Но в ожидании его, идеала - женихи и кавалеры разных  орденов  и
простые кавалеры, военные и статские, армейские и кавалергарды, вельможи
и просто поэты, бывшие в Париже и бывшие только в Москве, с бородками  и
без бородок, с эспаньолками и без эспаньолок, испанцы  и  неиспанцы  (но
преимущес