час же нашелся: в кратких, но сильных словах изобразил
он достоинства Настеньки и провозгласил тост за здоровье  отсутствующей.
Дядя, за минуту сконфуженный и страдавший, готов был теперь обнимать Фо-
му Фомича. Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга и свое-
го счастья, - и я заметил: с самого благословения еще они не сказали меж
собою ни слова, даже как будто избегали глядеть  друг  на  друга.  Когда
встали из-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно куда. Отыскивая  его,  я
забрел на террасу. Там, сидя в кресле, за  кофеем,  ораторствовал  Фома,
сильно подкураженный. Около него были только Ежевикин, Бахчеев и  Мизин-
чиков. Я остановился послушать.
 
   - Почему, - кричал Фома, - почему я готов сейчас же идти на костер за
мои убеждения? А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? По-
чему, почему?
 
   - Да костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, на костер-то-с! - тру-
нил Ежевикин. - Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых,  сож-
гут - что останется?
 
   - Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, где
тебе оценить меня! Для вас не существует великих людей,  кроме  каких-то
там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари?  кого
осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский?  Всю  зем-
лю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты за-
воюешь, и он завоюет... Зато он убил добродетельного Клита, а я не  уби-
вал добродетельного Клита... Мальчишка! прохвост! розог бы дать  ему,  а
не прославлять во всемирной истории... да уж вместе и Цезарю!
 
   - Цезаря-то хоть пощадите, Фома Фомич!
 
   - Не пощажу дурака! - кричал Фома.
 
   - И не щади! - с жаром подхватил Степан Алексеевич, тоже подвыпивший,
- нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножке повер-
теться! колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. А
что такое стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь,
какая-нибудь новая пакость. А тот, другой, давеча-то в  благородном  об-
ществе, вензеля пишет да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да  ты
пей, пей, да и перегородку сделай, а потом, пожалуй, и опять пей...  Не-
чего их щадить! все мошенники! Один только ты ученый, Фома!
 
   Бахчеев, если отдавался кому, то отдавался весь,  безусловно  и  безо
всякой критики.
 
   Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте.  Он  был  с
Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто  винова-
тая. Дядя пошел ко мне навстречу с сиявшим лицом; в  глазах  его  стояли
слезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.
 
   - Друг мой! - сказал он, - я до сих  пор  как  будто  не  верю  моему
счастью... Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего.  Сей-
час она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не  опомнился,  как-то
растерялся весь: и верю и не верю! И за что это мне? за что? что я  сде-
лал? чем я заслужил?
 
   - Если кто заслужил, дядюшка, то это вы, - сказал я с увлечением. - Я
еще не видал такого честного, такого прекрасного, такого добрейшего  че-
ловека, как вы...
 
   - Нет, Сережа, нет, это слишком, - отвечал он, как бы с сожалением. -
То-то и худо, что мы добры ( то есть я про себя  одного  говорю),  когда
нам хорошо; а когда худо, так и не подступайся  близко!  Вот  мы  только
сейчас толковали об этом с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома,  а,
поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем  в  него  верил,
хотя и сам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когда
он отказался от такого подарка! К стыду моему  говорю!  Сердце  трепещет
после давешнего воспоминания! Но я не владел собой...  Когда  он  сказал
давеча про Настю, то меня как будто в самое сердце что-то укусило. Я  не
понял и поступил, как тигр...
 
   - Что ж, дядюшка, может, это было даже естественно.
 
   Дядя замахал руками.
 
   - Нет, нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это от испорчен-
ности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист  и  без
удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать  на
это?) Не знаешь ты, Сережа,  -  продолжал  он  с  глубоким  чувством,  -
сколько раз я бывал раздражителен, безжалостен, несправедлив,  высокоме-
рен, да и не к одному Фоме! Вот теперь это все вдруг пришло на память, и
мне как-то стыдно, что я до сих пор ничего еще не сделал, чтоб быть дос-
тойным такого счастья. Настя то же  сейчас  говорила,  хотя,  право,  не
знаю, какие на ней-то грехи, потому что она ангел,  а  не  человек!  Она
сказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надо  теперь  стараться
быть добрее, делать все добрые дела... И если б ты слышал, как она горя-
чо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!
 
   Он остановился в волнении. Через минуту он продолжал:
 
   - Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и  Татьяну  Ива-
новну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднейшее существо!  О,  как  я
виноват пред всеми! Я и перед тобой виноват... Но если кто осмелится те-
перь обидеть Татьяну Ивановну, о! тогда... Ну, да уж нечего!..  для  Ми-
зинчикова тоже надо что-нибудь сделать.
 
   - Да, дядюшка, я теперь переменил мое мнение о Татьяне  Ивановне.  Ее
нельзя не уважать и не сострадать ей.
 
   - Именно, именно! - подхватил с жаром дядя, - нельзя не уважать! Ведь
вот, например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, - приба-
вил он, с робостью заглядывая мне в лицо, - и все мы давеча смеялись над
ним. А ведь это, может быть, непростительно...  ведь  это,  может  быть,
превосходнейший, добрейший человек, но судьба... испытал несчастья... Ты
не веришь, а это, может быть, истинно так.
 
   - Нет, дядюшка; почему же не верить?
 
   И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем  создании  могут
еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина
души человеческой; что нельзя  презирать  падших,  а,  напротив,  должно
отыскивать и восстановлять;  что  неверна  общепринятая  мерка  добра  и
нравственности и проч. и проч., - словом, я  воспламенился  и  рассказал
даже о натуральной школе; в заключение же прочел стихи:
 
   Когда из мрака заблужденья...
 
   Дядя пришел в необыкновенный восторг.
 
   - Друг мой, друг мой! - сказал он, растроганный, - ты совершенно  по-
нимаешь меня и еще лучше меня рассказал все, что я сам хотел было  выра-
зить. Так, так! Господи! почему это зол человек? почему я так часто  бы-
ваю зол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым? Вот и Настя то  же
самое сейчас говорила... Но посмотри, однако ж, какое здесь славное мес-
то, - прибавил он, оглядываясь вокруг себя, - какая природа! какая  кар-
тина! Экое дерево! посмотри: в обхват  человеческий!  Какой  сок,  какие
листья! какое солнце! как после грозы-то все  вокруг  повеселело,  обмы-
лось!.. Ведь подумаешь, что и деревья понимают тоже что-нибудь про себя,
чувствуют и наслаждаются жизнью... Неужели ж нет - а? как ты думаешь?
 
   - Очень может быть, дядюшка. По-своему, разумеется...
 
   - Ну да, разумеется, по-своему... Дивный, дивный творец!.. А ведь  ты
должен хорошо помнить весь этот сад, Сережа: как ты тут играл  и  бегал,
когда был маленький! Я ведь помню, когда ты был  маленький,  -  прибавил
он, смотря на меня с неизъяснимым выражением любви  и  счастья.  -  Тебе
только к пруду не позволяли ходить одному. А помнишь, один раз, вечером,
Катя-покойница подозвала тебя и стала тебя ласкать... Ты все бегал в са-
ду перед этим и весь разрумянился; волоски у тебя такие  светленькие,  в
кудряшках... Она ими играла-играла, да и сказала: "Это  хорошо,  что  ты
его, сиротку, к нам взял". Помнишь иль нет?
 
   - Чуть-чуть, дядюшка.
 
   - Тогда еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в
углу и трубку курил да на вас смотрел... Я, Сережа, каждый месяц  к  ней
на могилу, в город, езжу, - прибавил он пониженным  голосом,  в  котором
слышались дрожание и подавляемые слезы. - Я об этом сейчас  Насте  гово-
рил: она сказала, что мы оба вместе будем к ней ездить...
 
   Дядя замолчал, стараясь подавить свое волнение.
 
   В эту минуту к нам подошел Видоплясов.
 
   - Видоплясов! - вскричал дядя встрепенувшись, - ты от Фомы Фомича?
 
   - Нет-с, я более по своей надобности-с.
 
   - А, ну и славно! вот и узнаем про Коровкина. А я ведь еще давеча хо-
тел спросить... Я ему, Сережа, велел там наблюдать,  Коровкина-то.  -  В
чем дело, Видоплясов?
 
   - Осмелюсь доложить, - сказал Видоплясов, -  что  вчера  вы  изволили
упомянуть-с насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокое заступление
от ежедневных обид-с.
 
   - Неужели ты опять про фамилию? - вскричал дядя в испуге.
 
   - Что ж делать-с? Ежечасные обиды-с...
 
   - Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? - сказал с сок-
рушением дядя. - Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто  с  ума
сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!
 
   - Кажется, я умом моим-с... - начал было Видоплясов.
 
   - Ну то-то, то-то, - перебил дядя, - я, братец, это так говорю, не  в
обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад,  ка-
кая-нибудь дрянь?
 
   - Проходу нет-с.
 
   - От кого?
 
   - От всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее я моею  жиз-
нию страдать пошел-с. Известно-с, что все отличительные люди-с, кто сыз-
малетства еще меня видел, говорили, что я совсем  на  иностранца  похож,
преимущественно чертами лица-с. Что же, сударь? Из-за этого мне теперь и
проходу нет-с. Как только я мимо иду-с, все  мне  следом  кричат  всякие
дурные слова-с; даже ребятишки маленькие-с, которых  надо  прежде  всего
розгами высечь-с, и те кричат-с... Вот и теперь, когда я сюда шел,  кри-
чали-с... Мочи нет-с. Защитите, сударь, вашим покровом-с!
 
   - Ах, Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупость ка-
кую-нибудь, на которую не надо и внимания обращать.
 
   - Неприлично будет сказать-с.
 
   - Да что' именно?
 
   - Омерзительно выговорить-с.
 
   - Да уж говори!
 
   - Гришка-голанец съел померанец-с.
 
   - Фу, какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь  да  мимо  и
пройди.
 
   - Плевал-с: еще больше кричат-с.
 
   - Да послушайте, дядюшка, - сказал я, - ведь он жалуется на  то,  что
ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву,  к
тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.
 
   - Ну, брат, тот тоже кончил трагически!
 
   - А что?
 
   - Они-с, - отвечал Видоплясов, - имели несчастье присвоить себе чужую
собственность-с, за что, несмотря на весь их  талант,  были  посажены  в
острог-с, где безвозвратно погибли-с.
 
   - Хорошо, хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я все это разбе-
ру и улажу, - сказал дядя, -обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?
 
   - Никак нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем  и  шел  доло-
жить-с.
 
   - Как отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? - вскричал дядя.
 
   - По добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Как проснулись  и
вспомнили весь процесс, так тотчас же ударили себя по голове и закричали
благим матом-с...
 
   - Благим матом!..
 
   - Почтительнее будет выразиться:  многоразличные  вопли  испускали-с.
Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потом  приба-
вили: "Я не достоин рода человеческого!" - и все  так  жалостно  говори-
ли-с, в отборных словах-с.
 
   - Деликатнейший человек! Я говорил тебе, Сергей... Да как же ты,  Ви-
доплясов, пустил, когда именно тебе я велел стеречь? Ах, боже мой,  боже
мой!
 
   - Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их  же  из-
возчик лошадей выкормил и запрег-с. А за врученную, три дни назад,  сум-
му-с велели почтительнейше благодарить-с и сказать, что  вышлют  долг  с
одною из первых почт-с.
 
   - Какую сумму, дядюшка?
 
   - Они называли двадцать пять рублей серебром-с, - сказал Видоплясов.
 
   - Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции:  у  него  недостало.
Разумеется, он вышлет с первой же почтой... Ах, боже мой, как мне  жаль!
Не послать ли в погоню, Сережа?
 
   - Нет, дядюшка, лучше не посылайте.
 
   - Я сам тоже думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философ, но я  ду-
маю, что во всяком человеке гораздо более добра,  чем  снаружи  кажется.
Так и Коровкин: он не вынес стыда... Но пойдем, однако ж, к Фоме! Мы за-
мешкались; может оскорбиться неблагодарностью, невниманием...  Идем  же!
Ах, Коровкин, Коровкин!
 
   Роман кончен. Любовники соединились, и гений добра  безусловно  воца-
рился в доме в лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень  много  при-
личных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь  совершенно
лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение.  Взамен  всяких  объяснений
скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моего  расска-
за: без этого, как известно, не кончается ни  один  роман,  и  это  даже
предписано правилами.
 
   Свадьба "осчастливленных" произошла спустя шесть недель после описан-
ных мною происшествий. Сделали все тихо, семейно, без особенной пышности
и без лишних гостей. Я был шафером Настеньки, Мизинчиков  -  со  стороны
дяди. Впрочем, были и гости. Но самым первым,  самым  главным  человеком
был, разумеется, Фома Фомич. За ним ухаживали; его носили на  руках.  Но
как-то случилось, что его один раз обнесли шампанским. Немедленно  прои-
зошла история, сопровождаемая упреками, воплями, криками. Фома убежал  в
свою комнату, заперся на ключ, кричал, что презирают его, что теперь  уж
"новые люди" вошли в семейство, и потому он ничто, не более  как  щепка,
которую надо выбросить. Дядя был в отчаянии; Настенька плакала; с  гене-
ральшей, по обыкновению, сделались судороги... Свадебный пир походил  на
похороны. И ровно семь лет такого сожительства с благодетелем, Фомой Фо-
мичом, достались в удел моему бедному дяде и  бедненькой  Настеньке.  До
самой смерти своей (Фома Фомич умер в прошлом году) он киснул, куксился,
ломался, сердился, бранился, но благоговение к нему "осчастливленных" не
только не уменьшалось, но даже каждодневно  возрастало,  пропорционально
его капризам. Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с  дру-
гом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком  пос-
лал им господь; что не стоят они такой милости, и предполагали, что, мо-
жет быть, впоследствии им назначено  искупить  свое  счастье  крестом  и
страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в  этом  смиренном  доме
все, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет!  Даже
нельзя себе представить, до каких необузданных фантазий доходила  иногда
его  пресыщенная,  праздная  душа  в   изобретении   самых   утонченных,
нравственно-лукулловских капризов.  Три  года  спустя  после  дядюшкиной
свадьбы скончалась бабушка. Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже
и теперь в доме с ужасом рассказывают о тогдашнем его  положении.  Когда
засыпали могилу, он рвался в нее и кричал, чтоб и его  вместе  засыпали.
Целый месяц не давали ему ни ножей, ни вилок; а один раз силою,  вчетве-
ром, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел  прогло-
тить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил,  что  Фома  Фомич
тысячу раз мог проглотить эту булавку во время  борьбы  и,  однакож,  не
проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием и тут
же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька
хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на  нее  с
некоторым беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражил-
ся, хоть и капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних,  деспотичес-
ких и наглых распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже  не  было.
Фома жаловался, плакал, укорял, попрекал, стыдил,  но  уже  не  бранился
по-прежнему, - не было таких сцен, как "ваше превосходительство", и это,
кажется, сделала Настенька. Она почти неприметно заставила Фому  кой-что
уступить и кой в чем покориться. Она не хотела унижения мужа и  настояла
на своем желании. Фома ясно видел, что она его почти понимает. Я  говорю
почти, потому что Настенька тоже лелеяла Фому и даже каждый раз  поддер-
живала мужа, когда он восторженно восхвалял своего мудреца.  Она  хотела
заставить других уважать все в своем муже, а потому гласно оправдывала и
его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что золотое сердечко  Нас-
теньки забыло все прежние обиды: она все простила Фоме, когда он  соеди-
нил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем  вошла  в
идею дядя, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много  спрашивать,
а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама  была
из униженных, сама страдала и помнила это. Через месяц Фома  утих,  сде-
лался даже ласков и кроток; но зато начались другие,  самые  неожиданные
припадки: он начал впадать в  какой-то  магнетический  сон,  устрашавший
всех до последней степени. Вдруг, например, страдалец  что-нибудь  гово-
рит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и  окаменеет  именно  в
том самом положении, в котором находился  в  последнее  мгновение  перед
припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с  улыбкою  на
устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается  в
поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука  опустится,  но  Фома
Фомич уже ничего не чувствует и не помнит, как она опустилась. Он сидит,
смотрит, даже моргает глазами, но не говорит ничего, ничего не слышит  и
не понимает. Так продолжалось иногда по целому часу. Разумеется,  все  в
доме чуть не умирают от страха, сдерживают дыхание, ходят  на  цыпочках,
плачут. Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и  уверя-
ет, что ровно ничего не слыхал и не видал во все это  время.  Нужно  же,
чтоб до такой степени ломался, рисовался человек, выдерживая целые  часы
добровольной муки - и единственно для того, чтоб сказать потом: "Смотри-
те на меня, я и чувствую-то краше, чем вы!" Наконец Фома  Фомич  проклял
дядю "за ежечасные обиды и непочтительность" и переехал жить к господину
Бахчееву. Степан Алексеевич, который после дядиной свадьбы еще много раз
ссорился с Фомой Фомичом, но всегда кончал тем, что сам же просил у него
прощенья, в этот раз принялся за дело с необыкновенным жаром: он  встре-
тил Фому с энтузиазмом, накормил на убой и тут же положил формально рас-
сориться с дядей и даже подать на него просьбу. У них был где-то спорный
клочок земли, о котором, впрочем, никогда и не спорили, потому что  дядя
вполне уступал его, без всяких споров, Степану Алексеевичу. Не говоря ни
слова, господин Бахчеев велел заложить коляску, поскакал в город,  наст-
рочил там просьбу и подал, прося суд присудить  ему  формальным  образом
землю, с вознаграждениями проторей и убытков, и  таким  образом  казнить
самоуправство и хищничество. Между тем Фома, на другой же  день,  соску-
чившись у господина Бахчеева, простил дядю, приехавшего  с  повинною,  и
отправился обратно в Степанчиково. Гнев господина Бахчеева, возвративше-
гося из города и не заставшего Фомы, был ужасен; но  через  три  дня  он
явился в Степанчиково с повинною, со слезами просил прощенья  у  дяди  и
уничтожил свою просьбу. Дядя в тот же день помирил его с Фомой  Фомичом,
и Степан Алексеевич опять ходил за Фомой,  как  собачка,  и  по-прежнему
приговаривал к каждому слову: "Умный ты человек, Фома! ученый  ты  чело-
век, Фома!"
 
   Фома Фомич лежит теперь в могиле, подле  генеральши;  над  ним  стоит
драгоценный памятник из белого мрамора, весь испещренный плачевными  ци-
татами и хвалебными надписями. Иногда Егор Ильич и Настенька благоговей-
но заходят, с прогулки, в церковную ограду поклониться Фоме. Они  и  те-
перь не могут говорить о нем без особого чувства; припоминают каждое его
слово, что он ел, что любил. Вещи его сберегаются как драгоценность. По-