репелицына бросилась ее  поддерживать.  Приживалки
окаменели на своих местах. Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула.
 
   - Ну, началась история! - прошептал подле меня Мизинчиков.
 
   В эту минуту послышались отдаленные раскаты грома: начиналась гроза.
 
   IV
   ИЗГНАНИЕ
 
   - Вы, кажется, спрашиваете, полковник: "что это значит?"  -  торжест-
венно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. -  Удивля-
юсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в сос-
тоянии смотреть теперь мне прямо в глаза? разъясните мне  эту  последнюю
психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду,  по
крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности  человеческого
рода.
 
   Но дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный  и
уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами.
 
   - Господи! какие страсти-с! - простонала девица Перепелицына.
 
   - Понимаете ли, полковник, - продолжал Фома, - что вы  должны  отпус-
тить меня теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я,  человек
пожилой и мыслящий, начинаю  уже  серьезно  опасаться  за  чистоту  моей
нравственности. Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме  ва-
шего же посрамления.
 
   - Фома! Фома!.. - вскричал дядя, и холодный пот показался на лбу его.

   - И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько про-
щальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем,  Егор  Ильич,
доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете,  про
какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем оста-
лось хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей  своих!  И
если тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по возможности,  по-
тушите пожар!
 
   - Фома! уверяю тебя, что ты в заблуждении! - вскричал дядя,  мало-по-
малу приходя в себя и с ужасом предчувствуя развязку.
 
   - Умерьте страсти, - продолжал Фома тем же торжественным  тоном,  как
будто и не слыхав восклицания дяди, - побеждайте себя. "Если хочешь  по-
бедить весь мир - победи себя!" Вот мое всегдашнее правило. Вы  помещик;
вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный
пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я  молился  за  вас
целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не  нашел  его,
ибо счастье заключается в добродетели...
 
   - Но это невозможно же, Фома! - снова прервал его дядя, - ты  не  так
понял и не то совсем говоришь...
 
   - Итак, вспомните, что вы помещик, - продолжал Фома, опять не  слыхав
восклицания дяди. - Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназ-
начением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забо-
та перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик,
и трудиться, как последний из крестьян его!
 
   - Что ж, я пахать за мужика, что ли, стану? -  проворчал  Бахчеев,  -
ведь и я помещик...
 
   - К вам теперь обращаюсь, домашние, - продолжал Фома, -  обращаясь  к
Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, - любите господ ваших и испол-
няйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и госпо-
да ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот
же человек - образ божий, так сказать, малолетний,  врученный  вам,  как
дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
 
   - Фома Фомич! голубчик! что ты это задумал? - в  отчаянии  прокричала
генеральша, готовая упасть в обморок от ужаса.
 
   - Ну, довольно, кажется? - закричал Фома, не обращая внимания даже  и
на генеральшу. - Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходи-
мы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено. Не
опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой...
 
   - Но, Фома...
 
   - Вы хотели, - я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; не рубите
- другой совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на  по-
верхности земли... Жаль, что вы слишком поздно  посеяли  яровое;  удиви-
тельно, как поздно сеяли вы яровое!..
 
   - Но, Фома...
 
   - Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я  пришлю
к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте,  прощайте
все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя
мое, - продолжал он, обращаясь к Илюше, - и  да  сохранит  тебя  бог  от
тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю  и  тебя,  Фалалей;
забудь комаринского!.. И вас, и всех... Помните Фому... Ну, пойдем, Гав-
рила! Посади меня, старичок.
 
   И Фома направился к дверям. Генеральша взвизгнула и бросилась за ним.

   - Нет, Фома! я не пущу тебя так! - вскричал дядя и, догнав его, схва-
тил его за руку.
 
   - Значит, вы хотите действовать насилием? - надменно спросил Фома.
 
   - Да, Фома... и насилием! - отвечал дядя, дрожа  от  волнения.  -  Ты
слишком много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел  мое  письмо,
Фома!..
 
   - Ваше письмо! - взвизгнул Фома, мгновенно воспламеняясь,  как  будто
именно ждал этой минуты для взрыва, - ваше письмо! Вот оно, ваше письмо!
вот оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу  ногами  своими
ваше письмо и исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я де-
лаю, если вы силой принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! види-
те!..
 
   И клочки бумаги разлетелись по комнате.
 
   - Повторяю, Фома, ты не понял! - кричал дядя, бледнея все более и бо-
лее, - я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья...
 
   - Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку;
ибо я видел вас вчера с ней ночью в саду, под кустами!
 
   Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужас-
ная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая. Испуганная
Сашенька, обхватив Илюшу, дрожала как в лихорадке.
 
   - Фома! - вскричал дядя в исступлении.  Если  ты  распространишь  эту
тайну, то ты сделаешь самый подлейший поступок в мире!
 
   - Я распространю эту тайну, - визжал Фома, - и сделаю наиблагородней-
ший из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в
его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу  и  кричать
оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжа-
ющим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой деви-
цей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..
 
   - Ах, какой срам-с! - пропищала девица Перепелицына.
 
   - Фома! не губи себя! - кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.

   - ...А он, - визжал Фома, - он, испугавшись, что я его увидел,  осме-
лился завлекать меня лживым письмом, меня, честного  и  прямодушного,  в
потворство своему преступлению - да, преступлению!.. ибо из наиневинней-
шей доселе девицы вы сделали...
 
   - Еще одно оскорбительное для нее слово, и - я убью тебя, Фома,  кля-
нусь тебе в этом!..
 
   - Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы  вы  успели
сделать развратнейшую из девиц!
 
   Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя  схватил  его  за
плечи, повернул, как соломинку, и  с  силою  бросил  его  на  стеклянную
дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что  притво-
ренные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи камен-
ным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом  разле-
телись по ступеням крыльца.
 
   - Гаврила, подбери его! - вскричал дядя, бледный как мертвец, - поса-
ди его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчико-
ве!
 
   Что бы не замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидал подобной  раз-
вязки.
 
   Не берусь описывать то, что было в первые минуты после такого  пасса-
жа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в  кресле;  столбняк
девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор  всегда  по-
корного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная  до  обморока  Настенька,
около которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в не-
выразимом волнении шагавший по комнате  и  дожидавшийся,  когда  очнется
мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих,  -  все
это составляло картину неизобразимую. Прибавлю еще,  что  в  эту  минуту
разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и чаще, и  крупный
дождь застучал в окна.
 
   - Вот-те и праздничек! - пробормотал господин Бахчеев, нагнув  голову
и растопырив руки.
 
   - Дело худо! - шепнул я ему, тоже вне себя  от  волнения,  -  но,  по
крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят.
 
   - Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы наконец меня
выслушать? - спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.
 
   Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела на сына,
которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе.
 
   - Маменька! - продолжал он, - чаша переполнена, вы  сами  видели.  Не
так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать  нечего!  Вы
слышали клевету, выслушайте же и оправдание. Маменька, я люблю эту  бла-
городнейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю  никогда.
Она осчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и
потому теперь, при вас, в присутствии родных и друзей моих,  я  торжест-
венно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконеч-
ную честь, согласившись быть моею женою!
 
   Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла.  Гене-
ральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, что такое
он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на ко-
лени.
 
   - Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! - закричала  она,  -
сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!
 
   Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную  и  капризную,  перед
собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в  лице  его;  наконец
опомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.
 
   - Вороти Фому Фомича, Егорушка! - продолжала вопить старуха, - вороти
его, голубчика! Жить без него не могу!
 
   - Маменька! - горестно вскричал дядя, - или вы ничего не  слышали  из
того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому -  поймите  это!
не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого анге-
ла чести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька,  что  я  обязан,  что
честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали:  я
ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
 
   Генеральша опять сорвалась с своего места и бросилась на колени перед
Настенькой.
 
   - Матушка моя! родная ты моя! - завизжала она, - не  выходи  за  него
замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фоми-
ча! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе по-
жертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня
еще остались крохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем  тебя
одарю, да и Егорушка тебя одарит, только не клади меня  живую  во  гроб,
упроси Фому Фомича воротить!..
 
   И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына  и  все
приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что
она на коленях перед нанятой гувернанткой.  Настенька  едва  устояла  на
месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.
 
   - Смертью уморите вы маменьку-с, - кричала она дяде, -  смертью  умо-
рят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с  с
ихним сыном-с; это и господь бог запрещает-с...
 
   - Анна Ниловна, удержите язык! - вскричал дядя.  -  Я  довольно  тер-
пел!..
 
   - Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством  моим  меня
попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама под-
полковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с... се-
годня же-с!..
 
   Но дядя не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговением  взял  ее
за руку.
 
   - Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложение? -  проговорил  он,
смотря на нее с тоскою, почти с отчаянием.
 
   - Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше,  -  отвечала  Настенька,  в
свою очередь совершенно упав духом. - Это все пустое, - продолжала  она,
сжимая его руки и заливаясь слезами. - Это вы после вчерашнего так... но
не может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич...  А  я  о
вас всегда буду помнить, как о моем благодетеле и... и вечно, вечно буду
молиться за вас!
 
   Тут слезы прервали ее голос. Бедный  дядя,  очевидно,  предчувствовал
этот ответ; он даже и не думал возражать, настаивать... Он слушал,  нак-
лонясь к ней, все еще держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезы пока-
зались в глазах его.
 
   - Я еще вчера сказала вам, - продолжала Настя, - что не могу быть ва-
шей женою. Вы видите: меня не хотят у вас... а я все это давно, уж зара-
нее предчувствовала; маменька ваша не даст нам  благословения...  другие
тоже. Вы сами, хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший
человек, но все-таки будете несчастны из-за меня... с вашим  добрым  ха-
рактером...
 
   - Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так,  Настенька,
так! - поддакнул старик отец, стоявший по другую сторону кресла, - имен-
но, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.
 
   - Я не хочу через себя раздор поселять в  вашем  доме,  -  продолжала
Настенька. - А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто  не  тро-
нет, никто не обидит... я пойду к папеньке...  сегодня  же...  Лучше  уж
простимся, Егор Ильич...
 
   И бедная Настенька опять залилась слезами.
 
   - Настасья Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? - проговорил
дядя, смотря на нее с невыразимым отчаянием. - Скажите одно только слово
- и я жертвую вам всем!..
 
   - Последнее, последнее, Егор Ильич-с, - подхватил опять Ежевикин, - и
она вам так хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и не  ожи-
дал-с. Наидобрейший вы человек, Егор  Ильич,  именно  наидобрейший-с,  и
чести нам много изволили оказать-с!  много  чести,  много  чести-с!..  А
все-таки мы вам не пара, Егор  Ильич.  Вам  нужно  такую  невесту,  Егор
Ильич, чтоб была и богатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и  с  голосом
тоже была бы-с, и чтоб вся в бриллиантах да в страусовых перьях по  ком-
натам вашим ходила-с... Тогда и  Фома  Фомич,  может,  уступочку  сдела-
ют-с... и благословят-с! А Фому-то Фомича вы воротите-с. Напрасно,  нап-
расно изволили его так изобидеть-с! он ведь из добродетели, от излишнего
жару-с так наговорил-с... Сами будете потом говорить-с, что из  доброде-
тели, - увидите-с! Наидостойнейший  человек-с.  А  вот  теперь  перемок-
нет-с... Уж лучше бы теперь воротить-с... потому что  ведь  придется  же
воротить-с...
 
   - Вороти! вороти его! - закричала генеральша,  -  он,  голубчик  мой,
правду тебе говорит!..
 
   - Да-с, - продолжал Ежевикин, - вот и родительница ваша убиваться из-
волят - понапрасну-с... Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временем и в
поход-с...
 
   - Подожди, Евграф Ларионыч! - вскричал дядя, - умоляю! Еще одно слово
будет, Евграф, одно только слово...
 
   Сказав это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил голову и  закрыл
руками глаза, как будто что-то обдумывая.
 
   В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым  домом.
Все здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына  тоже,  прижи-
валки крестились, оглупев от страха, а вместе с ними и господин Бахчеев.

   - Батюшка, Илья-пророк! - прошептали  пять  или  шесть  голосов,  все
вместе, разом.
 
   Вслед за громом полился такой страшный ливень, что,  казалось,  целое
озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.
 
   - А Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то  будет-с?  -  пропищала
девица Перепелицына.
 
   - Егорушка, вороти его! - вскричала отчаянным голосом  генеральша  и,
как безумная, бросилась к дверям. Ее удержали приживалки;  они  окружили
ее, утешали, хныкали, визжали. Содом был ужаснейший!
 
   - В одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то  взяли  с  собой-с!  -
продолжала Перепелицына. - Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперь  мо-
лоньей-то-с!..
 
   - Непременно убьет! - подхватил Бахчеев, - да еще  и  дождиком  потом
смочит.
 
   - Хоть бы вы-то молчали! - прошептал я ему.
 
   - Да ведь он человек али нет? - гневно отвечал мне Бахчеев. - Ведь не
собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся,  для
плезиру.
 
   Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошел  к  дяде,  который
как будто оцепенел в своем кресле.
 
   - Дядюшка, - сказал я, наклоняясь к его уху, - неужели вы согласитесь
воротить Фому Фомича? Поймите, что это будет верх неприличия, по крайней
мере покамест здесь Настасья Евграфовна.
 
   - Друг мой, - отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смот-
ря мне в глаза, - я судил себя в эту минуту и теперь  знаю,  что  должен
делать! Не беспокойся, обиды Насте не будет - я так устрою...
 
   Он встал со стула и подошел к матери.
 
   - Маменька! - сказал он, - успокойтесь: я ворочу Фому Фомича, я дого-
ню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он  воротится  только
на единственном условии: здесь, публично, в кругу  всех  свидетелей  ос-
корбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить
прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я  его  застав-
лю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, ма-
менька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно,  то  я
готов буду броситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу  отдать,
не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. За-
катилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все
покойно и счастливо. Я же еду в полк - и в бурях брани, на  поле  битвы,
проведу отчаянную судьбу мою... Довольно! еду!
 
   В эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший, весь в  гря-
зи, до невозможности, предстал перед смятенною публикой.
 
   - Что с тобой? откуда? Где Фома? - вскричал дядя, бросаясь к Гавриле.

   За ним бросились все и с жадным любопытством окружили старика, с  ко-
торого грязная вода буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крики  сопро-
вождали каждое слово Гаврилы.
 
   - У березняка оставил, версты полторы отсюдова, - начал он  плачевным
голосом. - Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.
 
   - Ну... - вскричал дядя.
 
   - Телега перевалилась...
 
   - Ну... а Фома?
 
   - В канаву упали-с.
 
   - Да ну же, досказывай, истязатель!
 
   - Бок отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да  верхом  и  прибыл
сюда доложить-с.
 
   - А Фома там остался?
 
   - Встал и пошел себе дальше с палочкой,  -  заключил  Гаврила,  потом
вздохнул и понурил голову.
 
   Слезы и рыдания дамского пола были неизобразимы.
 
   - Полкана! - закричал дядя и бросился вон из комнаты. Полкана подали;
дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топот лошадиных копыт
возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичем.  Дядя  ускакал  даже
без фуражки.
 
   Дамы побросались к окнам. Среди ахов и  стонов  слышались  и  советы.
Толковали о немедленной теплой ванне, об растирании Фомы Фомича спиртом,
о грудном чае, о том, что Фома Фомич крошечки хлебца-с " с утра в рот не
брали-с и что они теперь натощак-с" Девица  Перепелицына  нашла  забытые
очки, в футляре, и находка произвела необыкновенный  эффект:  генеральша
бросилась на них с воплями и слезами и, не выпуская  их  из  рук,  снова
припала к окну смотреть на дорогу. Ожидание дошло наконец до самой  пос-
ледней степени напряжения... В другом углу Сашенька утешала  Настю:  они
обнялись и плакали. Настенька держала за руку Илюшу и поминутно целовала
его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакал навзрыд, еще  сам  не  зная
чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о ч