ь,
это безобразно вырастающее самолюбие есть только  ложное,  первоначально
извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз
еще, может, в детстве  гнетом,  бедностью,  грязью,  оплеванного,  может
быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же  глазах?  Но  я
сказал, что Фома Фомич есть к тому же и исключение  из  общего  правила.
Это и правда. Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан;  а
литература способна загубить и не одного Фому Фомича - разумеется,  неп-
ризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось  еще  и
прежде литературы; может быть, и на  других  карьерах  он  получал  одни
только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того  хуже.  Это  мне,
впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и  наверно  знаю,  что
Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик,  весьма  похожий
на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вро-
де различных "Освобождений Москвы", "Атаманов Бурь", "Сыновей любви, или
русских в 1104-м году" и проч. и проч.,  романов,  доставлявших  в  свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это  было,  конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и  неизлечи-
мо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с пер-
вого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той  огромной
фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы
и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов.  Только  чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться  и  пох-
вастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили  -  так  он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчи-
кове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец  я
между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною  важностью,  -
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда  про-
щайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться
на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе  врагам
моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться,  требовал  награды
немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае  осо-
бенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме,  предстоит  вели-
чайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к  совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями,  являющийся  ему  по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно  глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее  зем-
летрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит  вся  Россия,  то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских  пещерах  о  счастии  отечества.  Все  это,  разумеется,
обольстило дядю.
 
   Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фо-
мы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного  литера-
тора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмот-
ря на все предыдущее ничтожество и бессилие,  из  Фомы-хвастуна,  а  при
удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлеле-
янного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и  обольщенному,
на все согласному покровителю, в дом которого  он  попал  наконец  после
долгих странствований? О характере дяди  я,  конечно,  обязан  объяснить
подробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но  покамест  скажу,
что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол.
Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета,  сама
гнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам  угнетать;
над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он  был  шутом  и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до  не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока,  тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не  быв  свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за  чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
 
   Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного характера (пов-
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в  чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в  великого  человека.  Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной  дели-
катности, несмотря на несколько грубую  наружность,  высочайшего  благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не  остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок.  Это  был  действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный  в  высшей  степени,  всегда  веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих  недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности,  даже  предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех  благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить  в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким  образом,  постоянно  в  иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.  Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и  малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще.  Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о  его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в  высочайшей  степени,  за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для  которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму  и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему  подчи-
нялся. Уступал он из  какого-то  застенчивого  добродушия,  из  какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою,  отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости  -  "чтоб  уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и  говорить,  что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться,  что  обманувший  его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом  доме  каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее  идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть  уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по  крайней  мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему  самим  богом  для
спасения души его и для усмирения  его  необузданных  страстей,  что  он
горд, тщеславится своим богатством и  способен  попрекнуть  Фому  Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был рвать на себе волосы, просить прощения...
 
   - Я, братец, сам виноват, - говорит он, бывало, кому-нибудь из  своих
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не  поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у  меня  часто  с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал  подвиги;  де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным  другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
 
   Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и  жес-
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки  дядя  тотчас  же
приписывал его прежним страданиям, его унижению,  его  озлоблению...  он
тотчас же решил в нежной и благородной  душе  своей,  что  с  страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека;  что  не  только  надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность  хоть  какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и  в  гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что  перед  словом  "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и  бескорыстнейшим  обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
 
   Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей.
 
   - Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за  две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с
гордым и таинственным видом, - но уж, верно,  брат,  такая  бурда...  то
есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувырколегия, что... Кажется, о  производительных  силах  каких-то
пишет - сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики.  Да,  грянет  и
его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он,  брат,  мне  это
сам говорил...
 
   Мне положительно известно, что дядя, по  приказанию  Фомы,  принужден
был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что
с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало  любви  к
отечеству. Мало-помалу Фома стал вмешиваться в управление имением и  да-
вать мудрые советы. Эти мудрые советы были ужасны. Крестьяне скоро поня-
ли, в чем дело и кто настоящий господин, и сильно почесывали затылки.  Я
сам впоследствии слышал один разговор Фомы Фомича  с  крестьянами:  этот
разговор, признаюсь, я подслушал. Фома еще прежде объявил, что любит по-
говорить с умным русским мужичком. И вот раз он зашел на гумно;  погово-
рив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от  пшеницы,
сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, кос-
нувшись слегка электричества и разделения труда, в чем,  разумеется,  не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям,  каким  образом  земля
ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собствен-
ного красноречия, он заговорил о министрах. Я это понял. Ведь  рассказы-
вал же Пушкин про одного папеньку, который внушал своему  четырехлетнему
сынишке, что он, его папенька, "такой хляблий, что папеньку любит  госу-
дарь"... Ведь нуждался  же  этот  папенька  в  четырехлетнем  слушателе?
Крестьяне же всегда слушали Фому Фомича с подобострастием.
 
   - А што, батюшка, много ль ты царского-то жалованья получал? -  спро-
сил его вдруг один седенький старичок. Архип Короткий  по  прозвищу,  из
толпы других мужичков, с очевидным намерением подольститься; но Фоме Фо-
мичу показался этот вопрос фамильярным, а он терпеть не мог фамильярнос-
ти.
 
   - А тебе какое дело, пехтерь? - отвечал он, с презрением поглядев  на
бедного мужичонка. - Что ты мне моську-то свою  выставил:  плюнуть  мне,
что ли, в нее?
 
   Фома Фомич всегда разговаривал в таком тоне с "умным  русским  мужич-
ком".
 
   - Отец ты наш... - подхватил другой мужичок, - ведь мы  люди  темные.
Может, ты майор, аль полковник, аль само ваше сиятельство, - как и вели-
чать-то тебя не ведаем.
 
   - Пехтерь! - повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. - Жалованье жа-
лованью рознь, посконная ты голова! Другой и в генеральском чине, да ни-
чего не получает, - значит, не за что: пользы царю не приносит. А я  вот
двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех не брал, пото-
му я из чести служил, свой был  достаток.  Я  жалованье  свое  на  госу-
дарственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
 
   - Вишь ты! Так это ты Казань-то обстроил, батюшка? - продолжал  удив-
ленный мужик.
 
   Мужики вообще дивились на Фому Фомича.
 
   - Ну да, и моя там есть доля, - отвечал Фома, как бы нехотя, как буд-
то сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
 
   С дядей разговоры были другого рода.
 
   - Прежде кто вы были? - говорит, например, Фома, развалясь после сыт-
ного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен  был
отмахивать от него свежей липовой веткой мух. - На кого похожи  вы  были
до меня? А теперь я заронил в вас искру небесного огня или нет? Отвечай-
те: заронил я в вас искру иль нет?
 
   Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал такой  вопрос.  Но
молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде  терпели-
вый и забитый, теперь вспыхивал как порох при каждом малейшем противоре-
чии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал  на
ответе.
 
   - Отвечайте же: горит в вас искра или нет?
 
   Дядя мнется, жмется и не знает, что предпринять.
 
   - Позвольте вам заметить, что я жду, - замечает Фома обидчивым  голо-
сом.
 
   - Mais repondez donc, Егорушка! -  подхватывает  генеральша,  пожимая
плечами.
 
   - Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра  иль  нет?  -  снисходительно
повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки,  которая  всегда  ставится
перед ним на столе. Это уж распоряжение генеральши.
 
   - Ей-богу, не знаю, Фома, - отвечает наконец дядя с отчаянием во взо-
рах, - должно быть, что-нибудь есть в этом роде... Право, ты уж лучше не
спрашивай, а то я совру что-нибудь...
 
   - Хорошо! Так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа,  -
вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
 
   - Да нет же, Фома, бог с тобой! Ну когда я это хотел сказать?
 
   - Нет, вы именно это хотели сказать.
 
   - Да клянусь же, что нет!
 
   - Хорошо! пусть буду я лгун! пусть я, по  вашему  обвинению,  нарочно
изыскиваю предлога к ссоре; пусть ко всем оскорблениям  присоединится  и
это - я все перенесу...
 
   - Mais, mon fils... - вскрикивает испуганная генеральша.
 
   - Фома Фомич! маменька! - восклицает дядя в отчаянии, - ей-богу же, я
не виноват! так разве, нечаянно, с языка сорвалось!.. Ты  не  смотри  на
меня, Фома: я ведь глуп - сам чувствую, что глуп; сам слышу в себе,  что
нескладно... Знаю, Фома, все знаю! ты уж и не говори! -  продолжает  он,
махая рукой. - Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры, как те-
бя узнал, все думал про себя, что человек... ну и все там, как  следует.
А ведь и не замечал до сих пор, что грешен как козел, эгоист первой руки
и наделал зла такую кучу, что диво, как еще земля держит!
 
   - Да, вы-таки эгоист! - замечает удовлетворенный Фома Фомич.
 
   - Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш! исправлюсь  и
буду добрее!
 
   - Дай-то бог! - заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая и  подыма-
ясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну. Фома Фомич всегда почи-
вал после обеда.
 
   В заключение этой главы позвольте мне сказать собственно о моих  лич-
ных отношениях к дяде и объяснить, каким образом я вдруг  поставлен  был
глаз на глаз с Фомой Фомичом и нежданно-негаданно внезапно попал в  кру-
говорот самых важнейших происшествий из всех, случавшихся когда-нибудь в
благословенном селе Степанчикове. Таким образом, я намерен заключить мое
предисловие и прямо перейти к рассказу.
 
   В детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя  заме-
нил мне собой отца, воспитал меня на свой счет и, словом, сделал для ме-
ня то, что не всегда сделает и родной отец. С первого  же  дня,  как  он
взял меня к себе, я привязался к нему всей душой. Мне было тогда лет де-
сять, и помню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг  дру-
га. Мы вместе спускали кубарь и украли чепчик у одной презлой старой ба-
рыни, приходившейся нам обоим сродни. Чепчик  я  немедленно  привязал  к
хвосту бумажного змея и запустил под облака. Много лет спустя я ненадол-
го свиделся с дядей в Петербурге, где я кончал тогда курс  моего  учения
на его счет. В этот раз я привязался к нему со всем жаром юности: что-то
благородное, кроткое, правдивое, веселое и наивное до последних пределов
поразило меня в его характере и влекло к нему всякого. Выйдя из  универ-
ситета, я жил некоторое время в Петербурге, покамест ничем не занятый и,
как часто бывает с молокососами, убежденный,  что  в  самом  непродолжи-
тельном времени наделаю  чрезвычайно  много  чего-нибудь  очень  замеча-
тельного и даже великого. Петербурга мне оставлять не хотелось. С  дядей
я переписывался довольно редко, и то только когда нуждался в деньгах,  в
которых он мне никогда не отказывал. Между тем я  уж  слышал  от  одного
дворового человека дяди, приезжавшего по каким-то делам в Петербург, что
у них, в Степанчикове, происходят удивительные вещи.  Эти  первые  слухи
меня заинтересовали и удивили. Я стал писать к дяде прилежнее. Он  отве-
чал мне всегда как-то темно и странно и в каждом письме старался  только
заговаривать о науках, ожидая от меня чрезвычайно много впереди по  уче-
ной части и гордясь моими будущими успехами. Вдруг, после довольно  дол-
гого молчания, я получил от него удивительное письмо, совершенно не  по-
хожее на все его прежние письма. Оно было наполнено такими странными на-
меками, таким сбродом противоположностей, что я сначала почти  ничего  и
не понял. Видно было только, что писавший был в необыкновенной  тревоге.
Одно в этом письме было ясно: дядя серьезно, убедительно,  почти  умоляя
меня, предлагал мне как можно скорее жениться на прежней его воспитанни-
це, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии  Еже-
викина, получившей прекрасное образование в одном учебном  заведении,  в
Москве, на счет дяди, и бывшей теперь гувернанткой детей его. Он  писал,
что она несчастна, что я могу составить ее счастье, что  я  даже  сделаю
великодушный поступок, обращался к благородству моего  сердца  и  обещал
дать за нею приданое. Впрочем, о приданом он говорил как-то таинственно,
боязливо и заключал письмо, умоляя меня сохранить все это  в  величайшей
тайне. Письмо это так поразило меня, что, наконец, у меня голова  закру-
жилась. Да и на какого молодого человека, который,  как  я,  только  что
соскочил со сковороды, не подействовало бы такое предложение,  хотя  бы,
например, романтическою своею стороною? К тому же я слышал, что эта  мо-
лоденькая гувернантка - прехорошенькая. Я, однако ж, не знал, на что ре-
шиться, хотя тотчас же написал дяде, что немедленно отправляюсь  в  Сте-
панчиково. Дядя выслал мне, при том же письме, и денег на  дорогу.  Нес-
мотря на то, я, в сомнениях и даже в тревоге, промедлил в Петербурге три
недели. Вдруг случайно встречаю одного прежнего сослуживца  дяди,  кото-
рый, возвращаясь с Кавказа в Петербург, заезжал по дороге в село Степан-
чиково. Это был уже пожилой и рассудительный человек, закоренелый холос-
тяк. С негодо