- Все у Фомы, в сборе, - отвечал Мизинчиков, - Фома не  капризничает,
что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу,
что разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепе-
лицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только  хо-
тел испытать... Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому  что
Фома покоен. О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не  было;
молчат, потому что Фома молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хо-
тя старуха давеча без нас всеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для
совещаний, да и сама ломилась к нему в дверь; но он заперся  и  отвечал,
что молится за род человеческий или что-то в этом роде. Он что-то  зате-
вает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в состоянии  узнать
по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости Фомы  Фоми-
ча: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и  меня  послали
за вами.
 
   - А Татьяна Ивановна?
 
   - Что Татьяна Ивановна?
 
   - Она там же? с ними?
 
   - Нет; она в своей комнате, - сухо отвечал Мизинчиков. -  Отдыхает  и
плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта... гувернант-
ка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то!
 
   - Кажется, гроза, - отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба ту-
чу.
 
   В это время мы всходили на террасу.
 
   - А признайтесь, каков Обноскин-то, - продолжал я, не могши утерпеть,
чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова.
 
   - Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! - вскричал
он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. - Дурак! дурак!  По-
губить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я,  ко-
нечно, осел, что просмотрел его плутни, - я в этом  торжественно  созна-
юсь, и, может быть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, ес-
ли б он сумел все это обделать как следует, я бы, может быть, и  простил
его! Дурак, дурак! И как держат, как терпят таких людей в обществе!  Как
не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! Но врут!  им  меня  не
перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть опыт, и мы еще потяга-
емся. Я обдумываю теперь одну новую мысль... Согласитесь сами: неужели ж
терять свое потому только, что какой-то  посторонний  дурак  украл  вашу
мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой
Татьяне непременно надо выйти замуж - это ее назначение. И  если  ее  до
сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это  именно  потому,
что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль...
 
   - Но, вероятно, после, - прервал я его, - потому что мы вот и пришли.

   - Хорошо, хорошо, после! - отвечал Мизинчиков, искривив свой рот  су-
дорожной улыбкой. - А теперь... Но куда ж вы? Говорю вам: прямо  к  Фоме
Фомичу! Идите за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию... Так
как уж дело пошло на комедии...
 
   III
   ИЛЮША ИМЕНИННИК
 
   Фома занимал две большие и прекрасные комнаты; они были даже и  отде-
ланы лучше, чем все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружал  вели-
кого человека. Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занаве-
сы у окон, ковры, трюмо, камин, мягкая, щегольская мебель -  все  свиде-
тельствовало о нежной внимательности хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цве-
тами стояли на окнах и на мраморных круглых столиках перед окнами.  Пос-
реди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь  за-
ложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница  и  куча
перьев, которыми заведовал Видоплясов, - все это вместе должно было сви-
детельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу здесь кста-
ти, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего  не  сочинил
путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали  ос-
тавшиеся после него рукописи; все они оказались  необыкновенною  дрянью.
Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в  Новгоро-
де, в VII столетии; потом чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище",  пи-
санную белыми стихами; потом  бессмысленное  рассуждение  о  значении  и
свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец,
повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже  неоконченную.
Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить
ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них ос-
тавались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один  раз  заставал
Фому за Поль-де-Коком, которого он  прятал  при  людях  куда-нибудь  по-
дальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая ве-
ла во двор дома.
 
   Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то  длин-
ном, до пят, сюртуке, но все-таки без  галстуха.  Был  он  действительно
молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял  брови  и  пытливо
взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном,  впрочем
довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со  мной  бла-
госклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала  поутру,
что ее не'щечко так покойно примет известие о "пассаже" с Татьяной  Ива-
новной, и потому теперь чрезвычайно  развеселилась,  хотя  утром  с  ней
действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее,  по  обыкнове-
нию, стояла девица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло  и  злобно
улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую.  Возле  генеральши
помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, из  благородных.
Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, по-
жилая и тоже без речей, заехавшая  от  обедни  поздравить  матушку-гене-
ральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась  где-то  в
уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя  сидел
в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед  ним  стоял
Илюша в праздничной красной  рубашечке,  с  завитыми  кудряшками,  хоро-
шенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от  всех  выучили  его
каким-то стихам, чтоб обрадовать отца в такой день  успехами  в  науках.
Дядя чуть не плакал от удовольствия: неожиданная  кротость  Фомы,  весе-
лость генеральши, именины Илюши, стихи - все это привело его в настоящий
восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже  поско-
рее разделил всеобщее счастье и прослушал стихи. Саша и  Настенька,  во-
шедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно  смеялась
и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя  на  нее,  тоже
начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и  унылая.  Она
одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся  из  путешест-
вия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как  будто  тоже
не мог удержаться от смеха, смотря на своих  учительниц.  Казалось,  они
все трое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и  хотели
разыграть... Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще
сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался  и  вообще  играл  довольно
мрачную роль на семейном празднике. Возле него семенил  Ежевикин;  впро-
чем, он семенил и везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи,
нашептывал что-то девице Перепелицыной, ухаживал  за  Фомой  Фомичем,  -
словом, поспевал везде. Он тоже с великим  сочувствием  ожидал  Илюшиных
стихов и при входе моем бросился ко мне с поклонами, в знак  величайшего
уважения и преданности. Вовсе не видно было, что он приехал  сюда  защи-
тить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.
 
   - Вот и он! - радостно вскричал дядя, увидев  меня.  -  Илюша,  брат,
стихи приготовил - вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат,  пора-
жен и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода...  Садись-ка
возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж,  вер-
но, ты их всех надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать?  Присягну,  что
так!
 
   Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то,  каза-
лось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя  неспо-
собен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому,
я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что  надо  было  че-
го-нибудь ожидать...
 
   - Не беспокойтесь обо мне, полковник, - отвечал Фома слабым  голосом,
голосом человека, прощающего врагам своим. - Сюрприз я, конечно,  хвалю:
это изображает чувствительность и благонравие ваших  детей.  Стихи  тоже
полезны, даже для произношения... Но я не стихами был  занят  это  утро,
Егор Ильич: я молился... вы это знаете...  Впрочем,  готов  выслушать  и
стихи.
 
   Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.
 
   - Именно, Фома, извини! Я забыл... хоть и уверен в твоей дружбе,  Фо-
ма! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган!  Ну,  начи-
най, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из  Ло-
моносова что-нибудь?
 
   И дядя приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения и радости.
 
   - Нет, папочка, не из Ломоносова, - сказала Сашенька,  едва  подавляя
свой смех, - а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то Илю-
ша и выучил стихи про военное... Осаду Памбы, папочка.
 
   - Осада Памбы? а! не помню... Что это за Памба,  ты  знаешь,  Сережа?
Верно, что-нибудь героическое.
 
   И дядя приосанился в другой раз.
 
   - Говори, Илюша! - скомандовала Сашенька.
 
   Девять лет, как Педро Го'мец... -
 
начал Илюша маленьким, ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как 
обыкновенно сказывают маленькие дети заученные стихи, - 
 
   Девять лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу,
   Молоком одним питаясь, И все войско дона Педра, Девять
   тысяч кастильянцев, Все по данному обету Ниже хлеба не
   снедают, Пьют одно лишь молоко.
 
   - Как! что? Что это за молоко? - вскричал  дядя,  смотря  на  меня  в
изумлении.
 
   - Читай дальше, Илюша, - вскричала Сашенька.
 
   Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет
   Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый; Злые мавры
   торжествуют; А от войска дона Педра Всего-навсего
   осталось Девятнадцать человек...
 
   - Да это галиматья! - вскричал дядя с беспокойством, - ведь  это  не-
возможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска  осталось,  когда
прежде был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это,  братец,  та-
кое?
 
   Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровенным и детским  сме-
хом; и хоть смешного было вовсе немного, но не было  возможности,  глядя
на нее, тоже не засмеяться.
 
   - Это, папочка, шуточные стихи, - вскричала она, ужасно радуясь своей
детской затее, - это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил,  чтоб  всем
смешно было, папочка.
 
   - А! шуточные! - вскричал дядя с просиявшим лицом,  -  комические  то
есть! То-то я смотрю ... Именно, именно, шуточные! И пресмешно,  чрезвы-
чайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень на-
до было давать такие обеты! Очень остроумно - не правда ль,  Фома?  Это,
видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочините-
ли, - не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илю-
ша, что ж дальше?
 
   Девятнадцать человек! Их собрал дон Педро Го'мец И
   сказал им: "Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В
   трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от
   Памбы мы отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но
   поклясться можем смело Перед совестью и честью, Не
   нарушили ни разу Нами данного обета: Целых девять лет
   не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!
 
   - Экой фофан! чем утешается, - прервал опять дядя, - что  девять  лет
молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану  ел,
да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это  сати-
ра, или... как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, да-
же на какого-нибудь иностранного полководца, - прибавил дядя,  обращаясь
ко мне, значительно сдвинув брови и прищуриваясь, - а? как  ты  думаешь?
Но только, разумеется, невинная, благородная сатира, никого  не  обижаю-
щая! Прекрасно! прекрасно! и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай!
Ах вы, шалуньи, шалуньи! - прибавил он, с чувством смотря на Сашу и  ук-
радкой на Настеньку, которая краснела и улыбалась.
 
   Ободренные сей речью, Девятнадцать кастильянцев, Все,
   качаяся на седлах, В голос слабо закричали: "Санкто Яго
   Компостелло! Честь и слава дону Педру! Честь и слава
   Льву Кастильи!" А каплан его, Диего, Так сказал себе
   сквозь зубы: "Если б я был полководцем, Я б обет дал
   есть лишь мясо, Запивая сантуринским!"
 
   - Ну вот! Не то же ли я говорил? - вскричал дядя, чрезвычайно обрадо-
вавшись. - Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и
тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?
 
   - Монах, духовная особа, дядюшка.
 
   - А, да, да! Каплан, капеллан? Знаю, помню! еще в романах Радклиф чи-
тал. Там ведь у них разные ордена, что  ли?..  Бенедиктинцы,  кажется...
Есть бенедиктинцы-то?..
 
   - Есть, дядюшка.
 
   -Гм!.. Я так и думал. Ну, Илюша, что ж дальше? Прекрасно,  превосход-
но!
 
   И, услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом:
   "Подарить ему барана; Он изрядно подшутил!.."
 
   - Нашел время хохотать! Вот дурак-то! Самому  наконец  смешно  стало!
Барана! Стало быть, были же бараны; чего ж он сам-то не ел?  Ну,  Илюша,
дальше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно колко!
 
   - Да уж кончено, папочка!
 
   - А! кончено! В самом деле, чего ж больше оставалось и делать,  -  не
правда ль, Сергей? Превосходно, Илюша! Чудо как  хорошо!  Поцелуй  меня,
голубчик! Ах ты, мой милый! Да кто именно его надоумил: ты, Саша?
 
   - Нет, это Настенька. Намедни мы читали. Она прочла,  да  и  говорит:
"Какие смешные стихи! Вот будет Илюша именинник: заставим его выучить да
рассказать. То-то смеху будет!"
 
   - Так это Настенька? Ну, благодарю, благодарю,  -  пробормотал  дядя,
вдруг весь покраснев как ребенок. - Поцелуй меня еще раз, Илюша! Поцелуй
меня и ты, шалунья, - сказал он, обнимая Сашеньку и с чувством смотря ей
в глаза.
 
   - Вот подожди, Сашурка, и ты будешь именинница, -  прибавил  он,  как
будто не зная, что и сказать больше от удовольствия.
 
   Я обратился к Настеньке и спросил ее: чьи стихи?
 
   - Да, да! чьи стихи? - всполошился дядя. - Должно  быть,  умный  поэт
написал, - не правда ль, Фома?
 
   - Гм!.. - промычал Фома под нос.
 
   Во все время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала  губ
его.
 
   - Я, право, забыла, - отвечала Настенька, робко  взглядывая  на  Фому
Фомича.
 
   - Это господин Кузьма Прутков написал, папочка, в "Современнике"  на-
печатано, - выскочила Сашенька.
 
   - Кузьма Прутков! не знаю, -  проговорил  дядя.  -  Вот  Пушкина  так
знаю!.. Впрочем, видно, что поэт с достоинствами, - не правда  ль,  Сер-
гей? И, сверх того, благороднейших свойств человек - это ясно,  как  два
пальца! Даже, может быть, из  офицеров...  Хвалю!  А  превосходный  жур-
нал"Современник"! Непременно надо подписываться, коли  все  такие  поэты
участвуют... Люблю поэтов! Славные ребята! все в стихах изображают! Пом-
нишь, Сергей, я видел у тебя, в Петербурге, одного литератора.  Еще  ка-
кой-то у него нос особенный... право!.. Что ты сказал, Фома?
 
   Фома Фомич, которого разбирало все более и более, громко захихикал.
 
   - Нет, я так... ничего-с... - проговорил он, как бы с трудом  удержи-
ваясь от смеха. - Продолжайте, Егор Ильич, продолжайте! Я после мое сло-
во скажу... Вот и Степан Алексеич с удовольствием слушает про знакомства
ваши с петербургскими литераторами...
 
   Степан Алексеевич, все время сидевший поодаль, в задумчивости,  вдруг
поднял голову, покраснел и ожесточенно повернулся в кресле.
 
   - Ты, Фома, меня не задирай, а в покое оставь! -  сказал  он,  гневно
смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью  глазами.  -  Мне  что
твоя литература? Дай только бог мне здоровья, - пробормотал он себе  под
нос, - а там хоть бы всех... и с сочинителями-то... волтерьянцы,  только
и есть!
 
   - Сочинители волтерьянцы-с? - проговорил Ежевикин, немедленно очутив-
шись подле господина Бахчеева. - Совершенную правду  изволили  изложить,
Степан Алексеич. Так и Валентин Игнатьич  отзываться  намедни  изволили.
Меня самого волтерьянцем обозвали - ей богу-с; а ведь я, всем  известно,
так еще мало написал-с... то есть крынка молока у  бабы  скиснет  -  все
господин Вольтер виноват! Все у нас так-с.
 
   - Ну, нет! - заметил  дядя  с  важностью,  -  это  ведь  заблуждение!
Вольтер был только острый  писатель;  смеялся  над  предубежденииями;  а
вольтерьянцем никогда не бывал! Это все про него  враги  распустили.  За
что ж, в самом деле, все на него, бедняка?..
 
   Снова раздалось ядовитое хихиканье Фомы Фомича. Дядя с  беспокойством
посмотрел на него и приметно сконфузился.
 
   - Нет, я, видишь, Фома, все про журналы, - проговорил он с смущением,
желая как-нибудь поправиться. - Ты, брат Фома, совершенно был прав, ког-
да, намедни, внушал, что надо подписываться. Я  и  сам  думаю,  что  на-
до!Гм... что ж, в самом деле, просвещение распространяют! Не  то,  какой
же будешь сын отечества, если уж на это не подписаться?  не  правда  ль,
Сергей? Гм!..да!.. вот хоть "Современник"..  Но  знаешь,  Сережа,  самые
сильные науки, по-моему, это в том толстом журнале, как бишь его? еще  в
желтой обертке...
 
   - "Отечественные записки", папочка.
 
   - Ну да, "Отечественные записки", и превосходное название, Сергей,  -
не правда ли? так сказать, все отечество сидит да  записывает...  Благо-
роднейшая цель! преполезный журнал! и какой толстый! Поди-ка, издай  та-
кой дилижанс! А науки такие, что глаза изо лба чуть не  выскочат...  На-
медни прихожу - лежит книга; взял,  из  любопытства,  развернул  да  три
страницы разом и отмахал. Просто, брат, рот разинул! И знаешь, обо  всем
толкование: что, например, значит метла, лопата, чумичка, ухват? По-мое-
му, метла так метла и есть; ухват так и есть ухват! Нет, брат,  подожди!
Ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема или мифология, что ли,
какая-то, уж не помню что, а только что-то такое вышло... Вот  оно  как!
До всего дошли!
 
   Не знаю, что именно приготовлялся сделать Фома после этой  новой  вы-
ходки дяди, но в эту минуту появился Гаврила и, понурив голову,  стал  у
порога.
 
   Фома Фомич значительно взглянул на него.
 
   - Готово, Гаврила? - спросил он слабым, но решительным голосом.
 
   - Готово-с, - грустно отвечал Гаврила и вздохнул.
 
   - И узелок мой положил на телегу?
 
   - Положил-с.
 
   - Ну, так и я готов! - сказал Фома и медленно приподнялся  с  кресла.
Дядя в изумлении смотрел на него. Генеральша вскочила с места и с беспо-
койством озиралась кругом.
 
   - Позвольте мне теперь, полковник, - с  достоинством  начал  Фома,  -
просить вас оставить на время интересную тему о литературных ухватах; вы
можете продолжать ее без меня. Я же, прощаясь с вами  навеки,  хотел  бы
вам сказать несколько последних слов...
 
   Испуг и изумление оковали всех слушателей.
 
   - Фома! Фома! да что это с тобою? Куда ты сбираешься? - вскричал  на-
конец дядя.
 
   - Я сбираюсь покинуть ваш дом, полковник,  -  проговорил  Фома  самым
спокойным голосом. - Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял  на
свои деньги простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок;  он
не велик: несколько любимых книг, две перемены белья - и только!  Я  бе-
ден, Егор Ильич, но ни за что на свете не возьму теперь  вашего  золота,
от которого я еще и вчера отказался!..
 
   - Но, ради бога, Фома? что ж это значит? - вскричал  дядя,  побледнев
как платок.
 
   Генеральша взвизгнула и в отчаянии смотрела на Фому Фомича,  протянув
к нему руки. Девица Пе