ко мне, что делал и во все продолжение  рассказа,
как будто бы боясь других слушателей и сомневаясь  в  их  сочувствии,  -
выслушай и ты меня, и реши: прав я или нет. Вот видишь, вот с чего нача-
лась вся история: неделю назад - да, именно не больше недели, - проезжа-
ет через наш город бывший начальник мой, генерал Русапетов, с супругою и
свояченицею. Останавливаются на время. Я поражен. Спешу  воспользоваться
случаем, лечу, представляюсь и приглашаю к себе на  обед.  Обещал,  если
можно будет. То есть благороднейший человек, я тебе скажу; блестит  доб-
родетелями и, вдобавок, вельможа! Свояченицу  свою  облагодетельствовал;
одну сироту замуж выдал за дивного молодого человека (теперь стряпчим  в
Малинове; еще молодой человек, но с  каким-то,  можно  сказать,  универ-
сальным образованием!) - словом, из генералов генерал! Ну, у нас, конеч-
но, возня, трескотня, повара, фрикасеи; музыку выписываю. Я, разумеется,
рад и смотрю именинником! Не понравилось Фоме Фомичу, что я рад и смотрю
именинником! Сидел за столом - помню еще, подавали его  любимый  киселек
со сливками, - молчал-молчал да как вскочит: "Обижают меня, обижают!"  -
"Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?" - "Вы  теперь,  говорит,
мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генера-
лы дороже меня!" Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе  передаю;
так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще  гово-
рил... словом, потряс всю мою душу! Что ты будешь делать? Я, разумеется,
падаю духом; фрапировало меня это, можно сказать; хожу как мокрый петух.
Наступает торжественный день. Генерал присылает сказать, что  не  может:
извиняется - значит, не будет. Я к Фоме: "Ну, Фома,  успокойся!  Не  бу-
дет!" Что ж бы ты думал? Не прощает, да и только! "Обидели, говорит, ме-
ня, да и только!" Я и так и сяк. "Нет, говорит, ступайте к своим генера-
лам; вам генералы дороже меня; вы узы  дружества,  говорит,  разорвали".
Друг ты мой! ведь я понимаю, за что он сердится. Я не столб,  не  баран,
не тунеядец какой-нибудь! Ведь это он из излишней любви ко мне, так ска-
зать, из ревности делает - он это сам говорит, - он ревнует меня к гене-
ралу, расположение мое боится потерять, испытывает меня,  хочет  узнать,
чем я для него могу пожертвовать. "Нет, говорит, я сам для вас все  рав-
но, что генерал, я сам для вас ваше превосходительство! Тогда помирюсь с
вами, когда вы мне свое уважение докажете". - "Чем же я тебе докажу  мое
уважение, Фома Фомич?" - "А называйте, говорит, меня  целый  день:  ваше
превосходительство; тогда и докажете уважение". Упадаю с облаков! Можешь
представить себе мое удивление! "Да послужит это, говорит,  вам  уроком,
чтоб вы не восхищались вперед генералами, когда и  другие  люди,  может,
еще почище ваших всех генералов! "Ну, тут уж я не вытерпел, каюсь!  отк-
рыто каюсь! "Фома Фомич, говорю, разве это возможное дело? Ну, могу ли я
решиться на это? Разве я могу, разве я вправе произвести тебя в  генера-
лы? Подумай, кто производит в генералы? Ну, как я скажу тебе: ваше  пре-
восходительство? Да ведь это, так сказать, посягновение на  величие  су-
деб! Да ведь генерал служит украшением  отечеству:  генерал  воевал,  он
свою кровь на поле чести пролил! Как же я тебе-то скажу: ваше  превосхо-
дительство?" Не унимается, да и только! "Что хочешь, говорю,  Фома,  все
для тебя сделаю. Вот ты велел мне сбрить бакенбарды, потому  что  в  них
мало патриотизма, - я сбрил, поморщился, а сбрил. Мало того, сделаю все,
что тебе будет угодно, только откажись от генеральского сана!"  -  "Нет,
говорит, не помирюсь до  тех  пор,  пока  не  скажут:  ваше  превосходи-
тельство! Это, говорит, для нравственности вашей будет полезно: это сми-
рит ваш дух!" - говорит. И вот теперь уж неделю, целую  неделю  говорить
не хочет со мной; на всех, кто ни приедет, сердится. Про  тебя  услыхал,
что ученый, - это я виноват: погорячился, разболтал! - так  сказал,  что
нога его в доме не будет, если ты в дом войдешь. "Значит, говорит, уж  я
теперь для вас не ученый". Вот беда будет, как узнает теперь про  Коров-
кина! Ну помилуй, ну посуди, ну чем же я тут виноват? Ну неужели  ж  ре-
шиться сказать ему "ваше превосходительство"? Ну можно ли жить  в  таком
положении? Ну за что он сегодня бедняка Бахчеева  из-за  стола  прогнал?
Ну, положим, Бахчеев не сочинил астрономии; да ведь и я не сочинил  аст-
рономии, да ведь и ты не сочинил астрономии... Ну за что, за что?
 
   - А за то, что ты завистлив, Егорушка, - промямлила опять генеральша.

   - Маменька! - вскричал дядя в совершенном отчаянии, - вы сведете меня
с ума!.. Вы не свои, вы чужие речи переговариваете, маменька!  Я,  нако-
нец, столбом, тумбой, фонарем делаюсь, а не вашим сыном!
 
   - Я слышал, дядюшка, - перебил я,  изумленный  до  последней  степени
рассказом, - я слышал от Бахчеева - не знаю,  впрочем,  справедливо  иль
нет, - что Фома Фомич позавидовал именинам Илюши и утверждает, что и сам
он завтра именинник. Признаюсь, эта характеристическая  черта  так  меня
изумила, что я ...
 
   - Рожденье, братец, рожденье, не именины, а рожденье! - скороговоркою
перебил меня дядя. - Он не так только выразился, а он прав:  завтра  его
рожденье. Правда, брат, прежде всего...
 
   - Совсем не рожденье! - крикнула Сашенька.
 
   - Как не рожденье? - крикнул дядя, оторопев.
 
   - Вовсе не рожденье, папочка! Это вы просто неправду  говорите,  чтоб
самого себя обмануть да Фоме Фомичу угодить. А рожденье его в марте  бы-
ло, - еще, помните, мы перед этим на богомолье в монастырь ездили, а  он
сидеть никому не дал покойно в карете: все кричал, что ему бок раздавила
подушка, да щипался; тетушку со злости два раза ущипнул! А потом,  когда
в рожденье мы пришли поздравлять, рассердился, зачем не было  камелий  в
нашем букете. "Я, говорит, люблю камелии, потому что у меня вкус высшего
общества, а вы для меня пожалели в оранжерее нарвать  ".  И  целый  день
киснул да куксился, с нами говорить не хотел...
 
   Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы изумило и
испугало всех, как это открытое восстание - и кого же? - девочки,  кото-
рой даже и говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии.  Ге-
неральша, немая от изумления и от бешенства,  привстала,  выпрямилась  и
смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.
 
   - Экую волю дают! уморить хотят бабиньку-с! - крикнула Перепелицына.
 
   - Саша, Саша, опомнись! что с тобой, Саша? - кричал дядя, бросаясь то
к той, то к другой, то к генеральше, то к Сашеньке, чтоб остановить ее.
 
   - Не хочу молчать, папочка! - закричала Саша, вдруг вскочив со стула,
топая ножками и сверкая глазенками, - не хочу молчать! Мы все долго тер-
пели из-за Фомы Фомича, из-за скверного, из-за гадкого вашего Фомы Фоми-
ча! Потому что Фома Фомич всех нас погубит, потому что  ему  то  и  дело
толкуют, что он умница, великодушный, благородный,  ученый,  смесь  всех
добродетелей, попурри какое-то, а Фома Фомич, как дурак, всему  и  пове-
рил! Столько сладких блюд ему нанесли, что другому бы совестно стало,  а
Фома Фомич скушал все, что перед ним ни поставили, да и еще просит.  Вот
вы увидите, всех нас съест, а виноват всему папочка! Гадкий, гадкий Фома
Фомич, прямо скажу, никого не боюсь! Он глуп, капризен, замарашка,  неб-
лагодарный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка ... Ах, я бы непре-
менно, непременно, сейчас же прогнала его со двора, а папочка его обожа-
ет, а папочка от него без ума! ...
 
   - Ах!.. - вскрикнула генеральша и покатилась в изнеможении на диван.
 
   - Голубчик мой, Агафья Тимофеевна, ангел мой! - кричала  Анфиса  Пет-
ровна, - возьмите мой флакон! Воды, скорее воды!
 
   - Воды, воды! - кричал дядя, - маменька,  маменька,  успокойтесь!  на
коленях умоляю вас успокоиться!..
 
   - На хлеб на воду вас посадить-с, да  из  темной  комнаты  не  выпус-
кать-с... человекоубийцы вы эдакие! - прошипела на Сашеньку дрожавшая от
злости Перепелицына.
 
   - И сяду на хлеб на воду, ничего не боюсь! - кричала Сашенька, в свою
очередь пришедшая в какое-то самозабвение. - Я папочку  защищаю,  потому
что он сам себя защитить не умеет. Кто он такой, кто он, ваш Фома Фомич,
перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же унижает, неблагодарный!
Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль бы его вызва-
ла да тут бы и убила из двух пистолетов...
 
   - Саша! Саша! - кричал в отчаянии дядя. - Еще одно слово - и я погиб,
безвозвратно погиб!
 
   - Папочка! - вскричала Саша, вдруг стремительно бросаясь к отцу,  за-
ливаясь слезами и крепко обвив его своими ручками, - папочка! ну вам ли,
доброму, прекрасному, веселому, умному, вам ли, вам ли  так  себя  погу-
бить? Вам ли подчиняться этому скверному, неблагодарному человеку,  быть
его игрушкой, на смех себя выставлять? Папочка, золотой мой папочка!..
 
   Она зарыдала, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
 
   Началась страшная суматоха. Генеральша лежала в обмороке. Дядя  стоял
перед ней на коленях и целовал ее руки.  Девица  Перепелицына  увивалась
около них и бросала на нас злобные,  но  торжествующие  взгляды.  Анфиса
Петровна смачивала виски генеральши водою и возилась с  своим  флаконом.
Прасковья Ильинична трепетала и заливалась слезами; Ежевикин искал угол-
ка, куда бы забиться, а гувернантка стояла бледная, совершенно  потеряв-
шись от страха. Один только Мизинчиков оставался совершенно по-прежнему.
Он встал, подошел к окну и принялся пристально смотреть  в  него,  реши-
тельно не обращая внимания на всю эту сцену.
 
   Вдруг генеральша приподнялась с дивана, выпрямилась и  обмерила  меня
грозным взглядом.
 
   - Вон! - крикнула она, притопнув на меня ногою.
 
   Я должен признаться, что этого совершенно не ожидал.
 
   - Вон! вон из дому; вон! Зачем он приехал? чтоб и духу его  не  было!
вон!
 
   - Маменька! маменька, что вы! да ведь это Сережа,  -  бормотал  дядя,
дрожа всем телом от страха. - Ведь он, маменька, к нам в гости приехал.
 
   - Какой Сережа? вздор! не хочу ничего слышать; вон! Это  Коровкин.  Я
уверена, что это Коровкин. Меня предчувствие не обманывает.  Он  приехал
Фому Фомича выживать; его и выписали для этого. Мое сердце  предчувству-
ет... Вон, негодяй!
 
   - Дядюшка, если так, - сказал я, захлебываясь от благородного негодо-
вания, - если так, то я... извините меня... - И я схватился за шляпу.
 
   - Сергей, Сергей, что ты делаешь?.. Ну, вот теперь этот...  Маменька!
ведь это Сережа!.. Сергей, помилуй! - кричал он, гоняясь за мной  и  си-
лясь отнять у меня шляпу, - ты мой гость, ты останешься - я  хочу!  Ведь
это она только так, - прибавил он шепотом, - ведь это она  только  когда
рассердится... Ты только теперь, первое время,  спрячься  куда-нибудь...
побудь где-нибудь - и ничего, все пройдет. Она тебя простит - уверяю те-
бя! Она добрая, а только так, заговаривается... Слышишь,  она  принимает
тебя за Коровкина, а потом простит, уверяю тебя... Ты чего?  -  закричал
он дрожавшему от страха Гавриле, вошедшему в комнату.
 
   Гаврила вошел не один; с ним был дворовый парень, мальчик  лет  шест-
надцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту,  как  узнал  я
после. Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то  особенный  костюм,  в
красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галун-
ным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красны-
ми отворотами. Этот костюм был затеей  самой  генеральши.  Мальчик  пре-
горько рыдал, и слезы одна за другой катились из  больших  голубых  глаз
его.
 
   - Это еще что? - вскричал дядя, - что случилось? Да говори же разбой-
ник!
 
   - Фома Фомич велел быть сюда; сами вослед идут,  -  отвечал  скорбный
Гаврила, - мне на экзамент, а он...
 
   - А он?
 
   - Плясал-с, - отвечал Гаврила плачевным голосом.
 
   - Плясал! - вскрикнул в ужасе дядя.
 
   - Пля-сал! - проревел Фалалей всхлипывая.
 
   - Комаринского?
 
   - Ко-ма-ринского!
 
   - А Фома Фомич застал?
 
   - Зас-тал!
 
   - Дорезали! - вскрикнул дядя, - пропала моя голова! - и обеими руками
схватил себя за голову.
 
   - Фома Фомич! - возвестил Видоплясов, входя в комнату.
 
   Дверь отворилась, и Фома Фомич сам, своею собственною особою,  предс-
тал перед озадаченной публикой.
 
   VI
   ПРО БЕЛОГО БЫКА И ПРО КОМАРИНСКОГО МУЖИКА
 
   Но прежде, чем я буду иметь честь лично представить читателю вошедше-
го Фому Фомича, я считаю совершенно необходимым сказать несколько слов о
Фалалее и объяснить, что именно было ужасного в том, что он плясал кома-
ринского, а Фома Фомич застал его в этом веселом  занятии.  Фалалей  был
дворовый мальчик, сирота с колыбели и крестник покойной жены моего дяди.
Дядя его очень любил. Одного этого совершенно достаточно было, чтоб Фома
Фомич, переселясь в Степанчиково и покорив себе дядю,  возненавидел  лю-
бимца его, Фалалея. Но мальчик как-то особенно понравился генеральше  и,
несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху, при господах:  настояла  в
этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в сердце своем обиду - он
все считал за обиду - и отмщая за нее ни в чем не  виноватому  дяде  при
каждом удобном случае. Фалалей был удивительно хорош собой. У него  было
лицо девичье, лицо красавицы деревенской девушки.  Генеральша  холила  и
нежила его, дорожила им, как хорошенькой, редкой игрушкой; и  еще  неиз-
вестно, кого она больше любила: свою ли маленькую, курчавенькую  собачку
Ами или Фалалея? Мы уже говорили о его костюме, который был ее изобрете-
нием. Барышни выдавали ему помаду, а парикмахер Кузьма обязан был  зави-
вать ему по праздникам волосы. Этот мальчик был какое-то странное созда-
ние. Нельзя было назвать его совершенным идиотом или юродивым, но он был
до того наивен, до того правдив и простодушен, что иногда  действительно
его можно было счесть дурачком. Он вмешивается в разговор господ, не за-
ботясь о том, что их прерывает. Он рассказывает им такие  вещи,  которые
никак нельзя рассказывать господам. Он заливается самыми искренними сле-
зами, когда барыня падает в обморок или когда уж  слишком  забранят  его
барина. Он сочувствует всякому несчастью. Иногда подходит к  генеральше,
целует ее руки и просит, чтоб она не сердилась, - и  генеральша  велико-
душно прощает ему эти смелости. Он чувствителен  до  крайности,  добр  и
незлобив, как барашек, весел, как счастливый ребенок. Со стола ему пода-
ют подачку.
 
   Он постоянно становится за стулом генеральши и  ужасно  любит  сахар.
Когда ему дадут сахарцу, он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми,
как молоко, зубами, и неописанное удовольствие сверкает  в  его  веселых
голубых глазах и на всем его хорошеньком личике.
 
   Долго гневался Фома  Фомич;  но,  рассудив  наконец,  что  гневом  не
возьмешь, он вдруг решился быть благодетелем Фалалею.  Разбранив  сперва
дядю за то, что ему нет дела до образования дворовых людей, он решил не-
медленно обучать бедного  мальчика  нравственности,  хорошим  манерам  и
французскому языку. "Как! -  говорил  он,  защищая  свою  нелепую  мысль
(мысль, приходившую в голову и не одному Фоме  Фомичу,  чему  свидетелем
пишущий эти строки), - как! он всегда вверху при  своей  госпоже;  вдруг
она, забыв, что он не  понимает  по-французски,  скажет  ему,  например,
донн`е му`а мон мушуар - он должен и тут найтись  и  тут  услужить!"  Но
оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить  по-французски,  но
что повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научить его  русской
грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку! Фалалей был до
того туп на книжное обучение, что не понимал решительно ничего. Мало то-
го: из этого даже вышла история. Дворовые стали дразнить Фалалея францу-
зом, а старик Гаврила, заслуженный камердинер дядюшки, открыто осмелился
отрицать пользу изучения французской грамоты. Дошло до Фомы  Фомича,  и,
разгневавшись, он, в наказание, заставил  учиться  по-французски  самого
оппонента, Гаврилу. Вот с чего и взялась вся эта история  о  французском
языке, так рассердившая господина Бахчеева. Насчет манер было еще  хуже:
Фома решительно не мог образовать по-своему Фалалея,  который,  несмотря
на запрещение, приходил по утрам рассказывать ему свои  сны,  что'  Фома
Фомич, с своей стороны, находил в высшей степени неприличным и фамильяр-
ным. Но Фалалей упорно оставался Фалалеем. Разумеется, за все это прежде
всех доставалось дяде.
 
   - Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? - кричит, бывало,  Фо-
ма, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе. -  Знаете  ли,
полковник, до чего доходит ваше систематическое  баловство?  Сегодня  он
сожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он
сказал после этого? Поди сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда,  иди-
от, румяная ты рожа!..
 
   Фалалей подходит плача, утирая обеими руками глаза.
 
   - Что ты сказал, когда сожрал свой пирог? повтори при всех!
 
   Фалалей не отвечает и заливается горькими слезами.
 
   - Так я скажу за тебя, коли так. Ты сказал, треснув  себя  по  своему
набитому и неприличному брюху: "Натрескался пирога,  как  Мартын  мыла!"
Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами  в  образованном  об-
ществе, тем более в высшем? Сказал ты это иль нет? говори!
 
   - Ска-зал!.. - подтверждает Фалалей, всхлипывая.
 
   - Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Где именно ты  ви-
дел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом
феноменальном Мартыне!
 
   Молчание.
 
   - Я тебя спрашиваю, - пристает Фома, - кто именно этот Мартын? Я хочу
его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астро-
ном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек - кто-нибудь  должен
же быть. Отвечай!
 
   - Дво-ро-вый че-ло-век, - отвечает наконец  Фалалей,  продолжая  пла-
кать.
 
   - Чей? чьих господ?
 
   Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется, кончается  тем,
что Фома в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели; с гене-
ральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у
всех прощения и всю остальную  часть  дня  ходит  на  цыпочках  в  своих
собственных комнатах.
 
   Как нарочно случилось так, что на другой же день после истории с Мар-
тыновым мылом Фалалей, принеся утром чай Фоме Фомичу и совершенно  успев
забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщил ему, что  видел  сон  про
белого быка. Этого еще не доставало! Фома Фомич пришел в неописанное не-
годование, немедленно призвал дядю и начал распекать его  за  неприличие
сна, виденного его Фалалеем. В этот раз были приняты строгие меры: Фала-
лей был наказан; он стоял в углу на коленях. Настрого запретили ему  ви-
деть такие грубые, мужицкие сны. " Я за что сержусь, - говорил  Фома,  -
кроме того, что он по-настоящему не должен бы сметь и подумать лезть  ко
мне со своими снами, тем более с белым быком; кроме этого -  согласитесь
сами, полковник, - что такое белый бык, как не доказательство  грубости,
невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея? Каковы мысли, таковы
и сны. Разве не говорил я заранее, что из него ничего не выйдет и что не
следовало оставлять его вверху, при господах? Никогда,  никогда  не  ра-
зовьете вы эту бессмысленную, простонародную душу во  что-нибудь  возвы-
шенное, поэтическое. Разве ты не можешь, - продолжал он, обращаясь к Фа-
лалею, - разве ты не можешь видеть во сне  что-нибудь  изящное,  нежное,
облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например,  хоть
господ, играющих в карты, или дам, прогуливающихся в  прекрасном  саду?"
Фалалей обещал непременно увидать в следующую ночь господ или дам, гуля-
ющих в прекрасном саду.
 
   Ложась спать, Фалалей со слезами молил об этом бога  и  долго  думал,
как бы сделать так, чтоб не видеть проклятого белого  быка.  Но  надежды
человеческие обманчивы. Просн