е. Она в Москве,  а  я
где-нибудь в Петербурге. В этом я сознаюсь, потому что с вами веду  дело
начистоту. Но что ж до этого, что  мы  будем  жить  врознь?  Сообразите,
приглядитесь к ее характеру: ну способна ли она быть женой и жить вместе
с мужем? Разве возможно с ней постоянство?  Ведь  это  легкомысленнейшее
создание в свете! Ей необходима беспрерывная перемена; она  способна  на
другой же день забыть, что вчера вышла замуж и сделалась законной женой.
Да я сделаю ее несчастною вконец, если буду жить вместе  с  ней  и  буду
требовать от нее строгого исполнения обязанностей. Натурально, я буду  к
ней приезжать раз в год или чаще, и не за деньгами - уверяю вас. Я  ска-
зал, что более ста тысяч ассигнациями у ней не возьму, и  не  возьму!  В
денежном отношении я поступаю с ней в высшей степени  благородным  обра-
зом. Приезжая дня на два, на три, я буду доставлять даже удовольствие, а
не скуку: я буду с ней хохотать, буду рассказывать ей  анекдоты,  повезу
на бал, буду с ней амурничать, дарить сувенирчики, петь романсы,  подарю
собачку, расстанусь с ней романически и буду вести с ней потом  любовную
переписку. Да она в восторге будет от такого романического,  влюбленного
и веселого мужа! По-моему, это рационально: так бы и всем мужьям  посту-
пать. Мужья тогда только и драгоценны женам, когда в отсутствии, и, сле-
дуя моей системе, я займу сердце Татьяны Ивановны сладчайшим образом  на
всю ее жизнь. Чего ж ей больше желать? скажите! Да ведь это  рай,  а  не
жизнь!
 
   Я слушал молча и с удивлением. Я понял, что оспаривать господина  Ми-
зинчикова невозможно. Он фанатически уверен был в правоте и даже в вели-
чии своего проекта и говорил о нем с восторгом изобретателя. Но  остава-
лось одно щекотливейшее обстоятельство, и разъяснить его было  необходи-
мо.
 
   - Вспомнили ли вы, - сказал я, - что она уже почти невеста дяди?  По-
хитив ее, вы сделаете ему большую обиду; вы увезете  ее  почти  накануне
свадьбы и, сверх того, у него же возьмете взаймы  для  совершения  этого
подвига!
 
   - А вот тут-то я вас и ловлю! - с жаром  вскричал  Мизинчиков.  -  Не
беспокойтесь, я предвидел ваше возражение. Но, во-первых и главное: дядя
еще предложения не делал; следственно, я могу и не знать, что ее готовят
ему в невесты; притом же, прошу заметить, что я еще три недели назад за-
мыслил это предприятие, когда еще ничего не знал о здешних намерениях; а
потому я совершенно прав перед ним в моральном отношении, и  даже,  если
строго судить, не я у него, а он у меня отбивает невесту,  с  которой  -
заметьте это - я уж имел тайное ночное свидание в беседке. Наконец, поз-
вольте: не вы ли сами были в исступлении, что дядюшку вашего  заставляют
жениться на Татьяне Ивановне, а теперь вдруг заступаетесь за этот  брак,
говорите о какой-то фамильной обиде, о чести! Да я, напротив, делаю  ва-
шему дядюшке величайшее одолжение: спасаю его - вы должны это понять! Он
с отвращением смотрит на эту женитьбу и к тому же любит  другую  девицу!
Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она с ним будет несчастна, по-
тому что, как хотите, а ведь ее нужно же будет  тогда  ограничить,  чтоб
она не бросала розанами в молодых людей. А ведь когда я увезу ее  ночью,
так уж тут никакая генеральша, никакой Фома  Фомич  ничего  не  сделают.
Возвратить такую невесту, которая бежала из-под венца, будет уж  слишком
зазорно. Разве это не одолжение, не благодеяние Егору Ильичу?
 
   Признаюсь, это последнее рассуждение на меня сильно подействовало.
 
   - А что если он завтра сделает предложение? - сказал  я,  -  ведь  уж
тогда будет несколько поздно: она будет формальная невеста его.
 
   - Натурально, поздно! Но тут-то и надо работать, чтоб этого не  было.
Для чего ж я и прошу вашего содействия? Одному мне трудно, а  вдвоем  мы
уладим дело и настоим, чтоб Егор Ильич не делал предложения. Надобно по-
мешать всеми силами, пожалуй, в крайнем случае, поколотить Фому Фомича и
тем отвлечь всеобщее внимание, так что им будет не до свадьбы. Разумеет-
ся, это только в крайнем случае; я говорю для примера. В  этом-то  я  на
вас и надеюсь.
 
   - Еще один, последний вопрос: вы никому, кроме меня, не открывали ва-
шего предприятия?
 
   Мизинчиков почесал в затылке и скорчил самую кислую гримасу.
 
   - Признаюсь вам, - отвечал он, - этот  вопрос  для  меня  хуже  самой
горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль...  словом,
свалял ужаснейшего дурака! И как бы вы думали, кому? Обноскину! так  что
я даже сам не верю себе. Не понимаю, как и случилось! Он все здесь  вер-
телся; я еще его хорошо не знал, и когда осенило  меня  вдохновение,  я,
разумеется, был как будто в горячке; а так как я тогда же понял, что мне
нужен помощник, то и обратился к Обноскину... Непростительно,  непрости-
тельно!
 
   - Ну, что ж Обноскин?
 
   - С восторгом согласился, а на другой же день, рано утром, исчез. Дня
через три является опять, с своей маменькой. Со мной ни  слова,  и  даже
избегает, как будто боится. Я тотчас же понял, в чем штука.  А  маменька
его такая прощелыга, просто через все медные трубы прошла. Я  ее  прежде
знавал. Конечно, он ей все рассказал. Я молчу и жду; они шпионят, и дело
находится немного в натянутом положении... Оттого-то я и тороплюсь.
 
   - Чего ж именно вы от них опасаетесь?
 
   - Многого, конечно, не сделают, а что напакостят - так это  наверное.
Потребуют денег за молчание и за помощь: я того и жду... Только я  много
не могу им дать, и не дам - я уж решился: больше трех тысяч ассигнациями
невозможно. Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот  серебром  свадьба,
потому что дяде все сполна нужно отдать; потом старые долги; ну,  сестре
хоть что-нибудь, так, хоть что-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останет-
ся? Ведь это разоренье!.. Обноскины, впрочем, уехали.
 
   - Уехали? - спросил я с любопытством.
 
   - Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра увидите, опять явятся.
Ну, так как же, согласны?
 
   - Признаюсь, - отвечал я, съеживаясь, - не знаю, как и сказать.  Дело
щекотливое... Конечно, я сохраню все в тайне; я не Обноскин; но ...  ка-
жется, вам на меня надеяться нечего.
 
   - Я вижу, - сказал Мизинчиков, вставая со стула, - что вам еще не на-
доели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго,  бла-
городного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек
новый ... Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к  вечеру  согласи-
тесь. Ведь иначе ваш дядюшка пропал - понимаете? Его непременно заставят
жениться. Не забудьте, что, может быть, завтра он  сделает  предложение.
Поздно будет; надо бы сегодня решиться!
 
   - Право, я желаю вам всякого успеха, но помогать ... не  знаю  как-то
...
 
   - Знаем! Ну, подождем до завтра, - решил Мизинчиков, улыбаясь насмеш-
ливо. - La nuit porte conseil. До свидания. Я приду к вам  пораньше  ут-
ром, а вы подумайте...
 
   Он повернулся и вышел, что-то насвистывая.
 
   Я вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил; ночь бы-
ла темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не  шевелились.
Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться,  соб-
раться с мыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг  услышал  голос
дяди. Он с кем-то всходил на крыльцо флигеля и  говорил  с  чрезвычайным
одушевлением. Я тотчас же воротился и окликнул его. Дядя был с  Видопля-
совым.
 
   XI
   КРАЙНЕЕ НЕДОУМЕНИЕ
 
   - Дядяюшка! - сказал я, - наконец-то я вас дождался.
 
   - Друг мой, я и сам-то рвался к тебе. Вот только кончу  с  Видоплясо-
вым, и тогда наговоримся досыта. Много надо тебе рассказать.
 
   - Как, еще с Видоплясовым! Да бросьте вы его, дядюшка.
 
   - Еще только каких-нибудь пять или десять минут, Сергей, и  я  совер-
шенно твой. Видишь: дело.
 
   - Да он, верно, с глупостями, - проговорил я с досадою.
 
   - Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек, когда  лезть
с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и времени другого
найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты  меня,
братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком!  Мочи
моей нет с ними, Сергей!
 
   И дядя махнул обеими руками с глубочайшей тоски.
 
   - Да что за важное такое дело, что и оставить нельзя? А  мне  бы  так
нужно, дядюшка...
 
   - Эх, брат, уж и так кричат, что я о нравственности моих людей не за-
бочусь! Пожалуй, еще завтра пожалуется на меня, что  я  не  выслушал,  и
тогда...
 
   И дядя опять махнул рукой.
 
   - Ну, так кончайте же с ним поскорее! Пожалуй, и я помогу.  Взойдемте
наверх. Что он такое? чего ему? - сказал я, когда мы вошли в комнаты.
 
   - Да вот, видишь, друг мой, не нравится ему своя собственная фамилия,
переменить просит. Каково тебе это покажется?
 
   - Фамилия? Как так?.. Ну, дядюшка, прежде чем я услышу,  что  он  сам
скажет, позвольте вам сказать, что только у вас в доме могут совершаться
такие чудеса, - проговорил я, расставив руки от изумления.
 
   - Эх, брат! эдак-то и я расставить руки умею, да толку-то мало!  -  с
досадою проговорил дядя. - Поди-ка, поговори-ка с ним сам, попробуй.  Уж
он два месяца пристает ко мне...
 
   - Неосновательная фамилия-с! - отозвался Видоплясов.
 
   - Да почему ж неосновательная? - спросил я его с удивлением.
 
   - Так-с. Изображает собою всякую гнусность-с.
 
   - Да почему же гнусность? Да и как ее переменить? Кто переменяет  фа-
милии?
 
   - Помилуйте, бывают ли у кого такие фамилии-с?
 
   - Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, - продолжал я в  со-
вершенном недоумении, - но ведь что ж теперь делать? Ведь и у отца твое-
го была такая ж фамилия?
 
   - Это подлинно-с, что через родителя моего я таким образом пошел  на-
веки страдать-с, так как суждено мне моим именем многие насмешки принять
и многие горести произойти-с, - отвечал Видоплясов.
 
   - Бьюсь об заклад, дядюшка, что тут не без Фомы Фомича! - вскричал  я
с досадою.
 
   - Ну, нет, братец, ну, нет; ты ошибся. Действительно, Фома ему благо-
детельствует. Он взял его к себе в секретари; в этом  и  вся  его  долж-
ность. Ну, разумеется, он его развил, наполнил благородством  души,  так
что он даже, в некотором отношении, прозрел... Вот видишь,  я  тебе  все
расскажу...
 
   - Это точно-с, - перебил Видоплясов, - что Фома  Фомич  мои  истинные
благодетели-с, и, бымши истинные мне благодетели, они меня вразумили мо-
ему ничтожеству, каков я есмь червяк на земле, так что чрез них я в пер-
вый раз свою судьбу предузнал-с.
 
   - Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем все дело, -  продолжал  дядя,
заторопившись по своему обыкновению. - Жил он сначала в Москве, с  самых
почти детских лет, у одного учителя чистописания в услужении.  Посмотрел
бы ты, как он у него научился писать: и красками, и золотом,  и  кругом,
знаешь, купидонов наставит, - словом, артист! Илюша у него учится;  пол-
тора целковых за урок плачу. Фома сам определил полтора целковых. К  ок-
рестным помещикам в три дома ездит; тоже платят. Видишь, как  одевается!
К тому же пишет стихи.
 
   - Стихи! Этого еще недоставало!
 
   - Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу,  настоящие  стихи,
так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы,  тот-
час же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к  име-
нинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и  из  мифологии
там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта...  как  бишь
ее? округленность форм, - словом, совершенно в рифму выходит. Фома  поп-
равлял. Ну я, конечно, ничего и даже рад, с моей стороны. Пусть себе со-
чиняет, только б не накуролесил  чего-нибудь.  Я,  брат  Григорий,  тебе
ведь, как отец, говорю. Проведал об этом Фома, посмотрел стихи,  поощрил
и определил к себе чтецом и переписчиком, - словом,  образовал.  Это  он
правду говорит, что облагодетельствовал. Ну, эдак, знаешь, у него и бла-
городный романтизм в голове появился и чувство независимости, - мне  все
это Фома объяснял, да я уж, правда, и позабыл; только я, признаюсь,  хо-
тел и без Фомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь, как-то!.. Да  Фома
против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да  сверх  того
говорит: "Мне же, барину, больше чести, что у  меня  между  собственными
людьми стихотворцы; что так какие-то бароны где-то жили  и  что  это  en
grand". Ну, en grand, так en grand! Я, братец, уж стал его уважать - по-
нимаешь?.. Только бог знает, как он повел себя. Всего хуже,  что  он  до
того перед всей дворней после стихов нос задрал, что уж и говорить с ни-
ми не хочет. Ты не обижайся, Григорий, я тебе, как отец, говорю. Обещал-
ся он еще прошлой зимой жениться: есть тут одна дворовая девушка, Матре-
на, и премилая, знаешь, девушка, честная, работящая,  веселая.  Так  вот
нет же теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечтал ли о себе, или
рассудил сначала прославиться, а потом уж в другом месте искать руки...
 
   - Более по совету Фомы Фомича-с, - заметил Видоплясов, - так как  они
истинные мои доброжелатели-с...
 
   - Ну, да уж как можно без Фомы Фомича! - вскричал я невольно.
 
   - Эх, братец, не в том дело! - поспешно прервал меня дядя,  -  только
видишь: ему теперь и проходу нет. Та девка бойкая, задорная, всех против
него подняла: дразнят, уськают, даже мальчишки дворовые его вместо  шута
почитают...
 
   - Более через Матрену-с, - заметил Видоплясов, - потому  что  Матрена
истинная дура-с и, бымши истинная дура-с, притом же невоздержная  харак-
тером женщина, через нее я таким манером-с пошел жизнию  моею  претерпе-
вать-с.
 
   - Эх, брат Григорий, говорил я тебе, - продолжал  дядя,  с  укоризною
посмотрев на Видоплясова, - сложили они, видишь,  Сергей,  какую-то  па-
кость в рифму на его фамилию. Он ко мне,  жалуется,  просит,  нельзя  ли
как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал  от  небла-
гозвучия ...
 
   - Необлагороженная фамилия-с, - ввернул Видоплясов.
 
   - Ну, да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил ... то есть  не  то
чтоб одобрил, а видишь, какое соображение: что если, на случай, придется
стихи печатать, так как Фома прожектирует, то такая фамилия, пожалуй,  и
повредит, - не правда ли?
 
   - Так он стихи напечатать хочет, дядюшка?
 
   - Печатать, братец. Это уж решено - на мой счет, и  будет  выставлено
на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в  предисловии  Фоме
от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предис-
ловие пишет. Ну, так представь себе, если на  заглавном-то  листе  будет
написано: "Сочинения Видоплясова"...
 
   - "Вопли Видоплясова-с", - поправил Видоплясов.
 
   - Ну, вот видишь, еще и вопли! Ну, что за  фамилия  Видоплясов?  Даже
деликатность чувств возмущает; так и Фома говорил. А  все  эти  критики,
говорят, такие задорные, насмешники; Брамбеус, например ... Им ведь  все
нипочем! Просмеют за одну только фамилию; так,  пожалуй,  отчешут  бока,
что только почесывайся, - не правда ли? Вот я и говорю: по мне, пожалуй,
какую хочешь поставь фамилию на стихах - псевдоним, что ли, называется -
уж не помню: какой-то ним. Да нет, говорит, прикажите  по  всей  дворне,
чтоб меня уж и здесь навеки новым именем звали, так чтоб у  меня,  сооб-
разно таланту, и фамилия была облагороженная ...
 
   - Бьюсь об заклад, что вы согласились, дядюшка.
 
   - Я, брат Сережа, чтоб уж только с ними не спорить: пускай себе! Зна-
ешь, тогда между нами недоразумение такое было с Фомой. Вот у нас и пош-
ло с тех пор, что неделя, то фамилия, и все такие нежные выбирает:  Оле-
андров, Тюльпанов... Подумай, Григорий, сначала ты просил, чтоб тебя на-
зывали "Верный" - "Григорий Верный"; потом тебе же  самому  не  понрави-
лось, потому что какой-то балбес прибрал на это рифму "скверный". Ты жа-
ловался; балбеса наказали. Ты две  недели  придумывал  новую  фамилию  -
сколько ты их перебрал, - наконец надумался, пришел просить,  чтоб  тебя
звали "Уланов". Ну, скажи мне, братец, ну что может быть глупее Уланова?
Я и на это согласился, вторичное приказание отдал о перемене твоей фами-
лии в Уланова. Так только, братец, - прибавил дядя, обращаясь ко мне,  -
чтоб уж только отвязаться. Три дня ходил ты "Уланов". Ты все стены,  все
подоконники в беседке перепортил,  расчеркиваясь  карандашом:  "Уланов".
Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извел  на
подписи: "Уланов, проба пера; Уланов, проба пера". Наконец, и тут неуда-
ча: прибрали тебе рифму: "болванов". Не хочу болванова - опять  перемена
фамилии! Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?
 
   - Танцев-с, - отвечал Видоплясов. - Если уж мне суждено через фамилию
мою плясуна собою  изображать-с,  так  уж  пусть  было  бы  облагорожено
по-иностранному: Танцев-с.
 
   - Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только  уж  тут
они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять  при-
ходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть  на-
готове новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
 
   - Я действительно давно уж хотел  повергнуть  к  вашим  стопам  новое
имя-с, облагороженное-с.
 
   - Какое?
 
   - Эссбукетов.
 
   - И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с помадной  банки!
А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней!
Ведь это на духах написано.
 
   - Помилуйте, дядюшка, - сказал я полушепотом, - да  ведь  это  просто
дурак, набитый дурак!
 
   - Что ж делать, братец? - отвечал тоже шепотом дядя, -  уверяют  кру-
гом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют ...
 
   - Да развяжитесь вы с ним, ради бога!
 
   - Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! - начал дя-
дя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. -
Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь,
что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот  тебе  честное  слово
даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом... Постой! что Фома
Фомич?
 
   - Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об них спрашивать,
так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
 
   - Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь он всегда  при
Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому  и  не  любит,
что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй,  завтра  и
нафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже споко-
ен теперь... К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! - проговорил  он
с чувством, пожимая мне руку. - А ведь я думал, брат, что ты совсем рас-
сердился и непременно улизнешь. Стеречь тебя посылал.  Ну,  слава  богу,
теперь! А давеча-то, Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты - все одно  к
одному! Ну, слава богу! наконец-то наговорюсь  с  тобой  досыта.  Сердце
открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай: ты один у меня, ты и Коровкин...
 
   - Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чего мне  тут
ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у  меня  просто  голова
трещит!
 
   - А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперь  вальси-
рует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь  все  уладилось.  Во-первых,
меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но  уж
я теперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже  простили.  Саша-то,
Саша-то, давеча-то... горячее сердечко! увлеклась  немного,  но  золотое
сердечко! Я горжусь этой девочкой, Сережа! Да будет над  нею  всегдашнее
благословение божие. Тебя тоже простили, и даже, знаешь как? Можешь  де-
лать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду, и даже  при
гостях, - словом, все, что угодно; но только под одним условием, что  ты
ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме  Фомиче,  -
это непременное условие, то есть решительно ни полслова, - я уж обещался
за т