о залегла угрюмость, а в нраве
проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, как голос
барина заставлял его покидать лежанку.

     Несмотря, однакож, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был
довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с
ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их
мирит, дразнит, устраивает игры или просто сидит с ними, взяв одного на
одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь
шалун руками или треплет его за бакенбарды.

     И так Обломов мешал Захару жить тем, что требовал поминутно его услуг
и присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав, любовь к
бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли
Захара то к куме, то в кухню, то в лавочку, то к воротам.

     Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил
маленького Обломова на руках, а Обломов помнит его молодым, проворным,
прожорливым и лукавым парнем.

     Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич не умел ни
встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без
помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме
Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему,
лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним.

                                    VIII

     Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не
садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что
слышал, как тот собирался писать. Но в кабинете Обломова все было тихо, как
в могиле.

     Захар заглянул в щель - что ж? Илья Ильич лежал себе на диване,
опершись головой на ладонь; перед ним лежала книга. Захар отворил дверь.

     - Вы чего лежите-то опять? - спросил он.

     - Не мешай; видишь, читаю! - отрывисто сказал Обломов.

     - Пора умываться да писать, - говорил неотвязчивый Захар.

     - Да, в самом деле пора, - очнулся Илья Ильич. Сейчас ты поди. Я
подумаю.

     - И когда это он успел опять лечь-то! - ворчал Захар, прыгая на печку.
- Проворен!

     Обломов успел, однакож, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на
которой чтение прервано было с месяц назад. Он положил книгу на место и
зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о "двух несчастиях".

     - Какая скука! - шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги.

     Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего
любимого светила, но оно было на самом зените и только отливало
ослепительным блеском известковую стену дома, за которой закатывалось по
вечерам в виду Обломова. "Нет, прежде дело, - строго подумал он, - а
потом..."

     Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи
Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих
голосов: пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак.
Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные
голоса всевозможные продукты.

     Он лег на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич занялся
разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных,
коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против
лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного
житья-бытья в деревне.

     Его занимала постройка деревенского дома; он с удовольствием
остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и
ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен окнами его
кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.

     После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое
намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных
других служб.

     Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и
дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место
их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету
издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к
цветникам и оранжереям.

     Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того
живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж
имение устроено по его плану и когда он живет там безвыездно.

     Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным
столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой и
лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за
деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается
за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит
пар; становится прохладно, наступают сумерки; крестьяне толпами идут домой.

     Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот,
балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся его малютки,
лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит... царица
всего окружающего, его божество... женщина! жена! А между тем в столовой,
убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался
большой круглый стол; Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми
бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и
раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся
за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его,
Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну...

     Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка,
жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг
почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и
холмов своей родины, своего дома, жены и детей...

     Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо
его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив.

     Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его
засучились немного вверх, но он и не замечал этого маленького беспорядка.
Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.

     Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии
друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати
верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться
друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся все ясные
дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем,
с двойным подбородком с неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное
веселье, сладкая еда да сладкая лень.

     - Боже, боже! - произнес он от полноты счастья и очнулся.

     А тут раздался со двора в пять голосов: "Картофеля! Песку, песку не
надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение
храма господня!" А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук
топоров, крик рабочих.

     - Ах! - горестно вслух вздохнул Илья Ильич. - "Что за жизнь! Какое
безобразие этот столичный шум! Когда же настанет райское, желанное житье?
Когда в поля, в родные рощи? - думал он. - Лежать бы теперь на траве, под
деревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек
перебывает на ветках. А тут тебе на траву то обед, то завтрак принесет
какая-нибудь краснощекая прислужница, с голыми, круглыми и мягкими локтями
и с загорелой шеей; потупляет, плутовка, взгляд и улыбается... Когда же
настанет эта пора?.."

     "А план! А староста, а квартира?" - вдруг раздалось в памяти его.

     - Да, да! - торопливо заговорил Илья Ильич, - сейчас, сию минуту!

     Обломов быстро приподнялся и сел на диване, потом спустил ноги на пол,
попал разом в обе туфли и посидел так; потом встал совсем и постоял
задумчиво минуты две.

     - Захар, Захар! - закричал он громко, поглядывая на стол и на
чернильницу.

     - Что еще там? - послышалось вместе с прыжком. - Как только ноги-то
таскают меня? - хриплым шепотом прибавил Захар.

     - Захар! - повторил Илья Ильич задумчиво, не спуская глаз со стола. -
Вот что, братец... - начал он, указывая на чернильницу, но, не кончив
фразы, впал опять в раздумье.

     Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он
начал потягиваться, зевать...

     - Там оставался у нас, - заговорил он, все потягиваясь, с
расстановкой, - сыр, да... дай мадеры; до обеда долго, так я позавтракаю
немного...

     - Где это он оставался? - сказал Захар, - не оставалось ничего...

     - Как не оставалось? - перебил Илья Ильич. - Я очень хорошо помню: вот
какой кусок был...

     - Нет, нету! Никакого куска не было! - упорно твердил Захар.

     - Был! - сказал Илья Ильич.

     - Не был, - отвечал Захар.

     - Ну, так купи.

     - Пожалуйте денег.

     - Вон мелочь там, возьми.

     - Да тут только рубль сорок, а надо рубль шесть гривен.

     - Там еще медные были.

     - Я не видал! - сказал Захар, переминаясь с ноги на ногу. - Серебро
было, вон оно и есть, а медных не было!

     - Были: вчера мне разносчик самому в руки дал.

     - Он при мне дал, - сказал Захар, - я видел, что мелочь давал, а меди
не видал...

     "Уж не Тарантьев ли взял? - подумал нерешительно Илья Ильич. - Да нет,
тот бы и мелочь взял".

     - Так что ж там есть еще? - спросил он.

     - А ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли, надо у Анисьи
спросить, - сказал Захар. - Принести, что ли?

     - Принеси, что есть. Да как это не было?

     - Так, не было! - сказал Захар и ушел.

     А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.

     - Да, много хлопот, - говорил он тихонько. - Вон хоть бы в плане -
пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, - прибавил он задумчиво, -
съел это Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные
деньги? - говорил он, шаря на столе рукой.

     Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в
обеих руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но
промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе с ней еще
пробка с графина и булка.

     - Ни шагу без этого! - сказал Илья Ильич. - Ну, хоть подними же, что
уронил; а он еще стоит да любуется!

     Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку, но, присев,
вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем.

     - Ну-ка, подними! - с насмешкой говорил Илья Ильич. - Что ж ты? За чем
дело стало?

     - О, чтоб вам пусто было, проклятые! - с яростью разразился Захар,
обращаясь к уроненным вещам. - Где это видано завтракать перед самым
обедом?

     И, поставив поднос, он поднял с пола, что уронил; взяв булку, он дунул
на нее и положил на стол.

     Илья Ильич принялся завтракать, а Захар остановился в некотором
отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому,
что-то сказать.

     Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания.

     Захар кашлянул два раза.

     Обломов все ничего.

     - Управляющий опять сейчас присылал, - робко заговорил наконец Захар,
- подрядчик был у него, говорит: нельзя ли взглянуть на нашу квартиру?
Насчет переделки-то все...

     Илья Ильич кушал, не отвечая на слова.

     - Илья Ильич, - помолчав, еще тише сказал Захар.

     Илья Ильич сделал вид, что он не слышит.

     - На будущей неделе велят съезжать, - просипел Захар.

     Обломов выпил рюмку вина и молчал.

     - Как же нам быть-то, Илья Ильич? - почти шепотом спросил Захар.

     - А я тебе запретил говорить мне об этом, - строго сказал Илья Ильич
и, привстав, подошел к Захару.

     Тот попятился от него.

     - Какой ты ядовитый человек, Захар! - прибавил Обломов с чувством.

     Захар обиделся.

     - Вот, - сказал он, - ядовитый! Что я за ядовитый? Я никого не убил.

     - Как же не ядовитый! - повторил Илья Ильич, - ты отравляешь мне
жизнь.

     - Я не ядовитый! - твердил Захар.

     - Что ты ко мне пристаешь с квартирой?

     - Что ж мне делать-то?

     - А мне что делать?

     - Вы хотели ведь написать к домовому хозяину?

     - Ну и напишу; погоди; нельзя же вдруг!

     - Вот бы теперь и написали.

     - Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это
дрова рубить? тяп да ляп? Вон, - говорил Обломов, поворачивая сухое перо в
чернильнице, - и чернил-то нет! Как я стану писать?

     - А я вот сейчас квасом разведу, - сказал Захар и, взяв чернильницу,
проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги.

     - Да, никак, и бумаги-то нет! - говорил он сам с собой, роясь в ящике
и ощупывая стол. - Да и так нет! Ах, этот Захар: житья нет от него!

     - Ну, как же ты не ядовитый человек? - сказал Илья Ильич вошедшему
Захару, - ни за чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь?

     - Да что это, Илья Ильич, за наказание! Я христианин: что ж вы
ядовитым-то браните? Далось: ядовитый! Мы при старом барине родились и
выросли, он и щенком изволил бранить и за уши драл, а этакого слова не
слыхивали, выдумок не было! Долго ли до греха? Вот бумага, извольте.

     Он взял с этажерки и подал ему пол-листа серой бумаги.

     - На этом разве можно писать? - спросил Обломов, бросив бумагу. - Я
этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь... ядовитое.

     Захар отвернулся и смотрел в стену.

     - Ну, да нужды нет: подай сюда, я начерно напишу, а Алексеев ужо
перепишет.

     Илья Ильич сел к столу и быстро вывел: "Милостивый государь!.."

     - Какие скверные чернила! - сказал Обломов. - В другой раз у меня
держи ухо востро, Захар, и делай свое дело как следует!

     Он подумал немного и начал писать.

     "Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома, в котором вы
предположили произвести некоторые перестройки, вполне соответствует моему
образу жизни и приобретенной вследствие долгого пребывания в сем доме
привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что
вы приказали сообщить мне, что занимаемая мною квартира..."

     Обломов остановился и прочитал написанное.

     - Нескладно, - сказал он, - тут два раза сряду что, а там два раза
который.

     Он пошептал и переставил слова: вышло, что который относится к этажу -
опять неловко. Кое-как переправил и начал думать, как бы избежать два раза
что.

     Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза три переставлял что, но
выходило или бессмыслица, или соседство с другим что.

     - И не отвяжешься от этого другого-то что! - сказал он с нетерпением.
- Э! да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков! Я
отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.

     - Захар, на вот тебе. - Он разорвал письмо на четыре части и бросил на
пол.

     - Видел? - спросил он.

     - Видел, - отвечал Захар, подбирая бумажки.

     - Так не приставай больше с квартирой. А это что у тебя?

     - А счеты-то.

     - Ах ты, господи! Ты совсем измучишь меня! Ну сколько тут, говори
скорей!

     - Да вот мяснику восемьдесят шесть рублей пятьдесят четыре копейки.

     Илья Ильич всплеснул руками:

     - Ты с ума сошел? Одному мяснику такую кучу денег?

     - Не платили месяца три, так и будет куча! Вот оно тут записано, не
украли!

     - Ну, как же ты не ядовитый? - сказал Обломов. - На мильон говядины
купил! Во что это в тебя идет? Добро бы впрок.

     - Не я съел! - огрызался Захар.

     - Нет! Не ел?

     - Что ж вы мне хлебом-то попрекаете? Вот, смотрите!

     И он совал ему счеты.

     - Ну, еще кому? - говорил Илья Ильич, отталкивая с досадой замасленные
тетрадки.

     - Еще сто двадцать один рубль восемнадцать копеек хлебнику да
зеленщику.

     - Это разорение! Это ни на что не похоже! - говорил Обломов, выходя из
себя. - Что ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать...

     - Нет! Я ядовитый человек! - с горечью заметил Захар, повернувшись
совсем стороной к барину. - Кабы не пускали Михея Андреича, так бы меньше
выходило! - прибавил он.

     - Ну, сколько ж это будет всего, считай! - говорил Илья Ильич и сам
начал считать.

     Захар делал ту же выкладку по пальцам.

     - Черт знает, что за вздор выходит: всякий раз разное! - сказал
Обломов. - Ну, сколько у тебя? двести, что ли?

     - Вот погодите, дайте срок! - говорил Захар, зажмуриваясь и ворча. -
Восемь десятков да десять десятков - восемнадцать, да два десятка...

     - Ну, ты никогда этак не кончишь, - сказал Илья Ильич. - Поди-ка к
себе, а счеты подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах... Этакая
куча денег! Говорил, чтоб понемножку платить - нет, норовит все вдруг...
народец!

     - Двести пять рублей семьдесят две копейки, - сказал Захар сосчитав. -
Денег пожалуйте.

     - Как же, сейчас! Еще погоди: я поверю завтра...

     - Воля ваша, Илья Ильич, они просят...

     - Ну, ну, отстань! Сказал - завтра, так завтра и получишь. Иди к себе,
а я займусь: у меня поважнее есть забота.

     Илья Ильич уселся на стуле, подобрал под себя ноги и не успел
задуматься, как раздался звонок.

     Явился низенький человек, с умеренным брюшком, с белым лицом, румяными
щеками и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали черные густые
волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена
из слоновой кости. Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему,
на что он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в
улыбке и скромно-официальным приличием.

     Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота,
почти от одного прикосновения. Белье на нем так и блистало белизной, как
будто под стать лысине. На указательном пальце правой руки надет был
большой, массивный перстень с каким-то темным камнем.

     - Доктор! Какими судьбами? - воскликнул Обломов, протягивая одну руку
гостю, а другою подвигая стул.

     - Я соскучился, что вы всё здоровы, не зовете, сам зашел, - отвечал
доктор шутливо. - Нет, - прибавил он потом серьезно, - я был вверху, у
вашего соседа, да и зашел проведать.

     - Благодарю. А что сосед?

     - Что: недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом...
водяная в груди: конец известный. Ну, вы что?

     Обломов печально тряхнул головой:

     - Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами. Не знаю, что
мне делать. Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила,
дыханье тяжело... - говорил Обломов с жалкой миной.

     - Дайте руку, - сказал доктор, взял пульс и закрыл на минуту глаза. -
А кашель есть? - спросил он.

     - По ночам, особенно когда поужинаю.

     - Гм! Биение сердца бывает? Голова болит?

     И доктор сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил свою
лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и
решительным голосом сказал:

     - Если вы еще года два-три проживете в этом климате да будете все
лежать, есть жирное и тяжелое - вы умрете ударом.

     Обломов встрепенулся.

     - Что ж мне делать? Научите, ради бога! - спросил он.

     - То же, что другие делают: ехать за границу.

     - За границу! - с изумлением повторил Обломов.

     - Да; а что?

     - Помилуйте, доктор, за границу! Как это можно?

     - Отчего же не можно?

     Обломов молча обвел глазами себя, потом свой кабинет и машинально
повторил:

     - За границу!

     - Что ж вам мешает?

     - Как что? Все...

     - Что ж все? Денег, что ли, нет?

     - Да-да, вот денег-то в самом деле нет, - живо заговорил Обломов,
обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое он мог
спрятаться совсем с головой. - Вы посмотрите-ка, что мне староста пишет...
Где письмо, куда я его девал? Захар!

     - Хорошо, хорошо, - заговорил доктор, - это не мое дело; мой долг
сказать вам, что вы должны изменить образ жизни, место, во