гла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела
извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к
дружескому кокетству... чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от
него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае
фальшиво... Нет, нет спасения!

     "Боже, в каком я омуте! - терзалась Ольга про себя. - Открыть!.. Ах,
нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть - все равно
что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!.." Но
помощи не было.

     Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше
бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною
тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.

     Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы
прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом... потом, может быть,
нашла бы "приличную партию", каких много, и была бы хорошей, умной,
заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не
прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!

     Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот другой на ней
покоит лучшие и конечные жизненные надежды.

     "Зачем... я любила?" - в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке,
когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется
навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни,
так все казалось ей ясно - и все запуталось в неразрешимый узел.

     Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо -
и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не
на кого даже свалить вину: она одна преступна!

     Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала с дивана,
положила книгу и пошла ему навстречу.

     - Я не мешаю вам? - спросил он, садясь к окну в ее комнате,
обращенному на озеро. - Вы читали?

     - Нет, я уж перестала читать: темно становится. Я ждала вас! - мягко,
дружески, доверчиво говорила она.

     - Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, - заметил он серьезно,
подвинув ей другое кресло к окну.

     Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в
кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном
положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.

     В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. "Суд
настал! Нельзя играть в жизнь, как в куклы! - слышался ей какой-то
посторонний голос. - Не шути с ней - расплатишься!"

     Они молчали несколько минут. Он, очевидно, собирался с мыслями. Ольга
боязливо вглядывалась в его похудевшее лицо, в нахмуренные брови, в сжатые
губы с выражением решительности.

     "Немезида!.." - думала она, внутренне вздрагивая. Оба как будто
готовились к поединку.

     - Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергеевна, о чем я хочу говорить? -
сказал он, глядя на нее вопросительно.

     Он сидел в простенке, который скрывал его лицо, тогда как свет от окна
прямо падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.

     - Как я могу знать? - отвечала она тихо.

     Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы воли и
характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она
постоянно являлась Обломову.

     Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого
взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей
силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его
скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и
потому вопросом: "как я могу знать?" - она хотела только выиграть вершок
пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой
замысел.

     - Не знаете? - сказал он простодушно. - Хорошо, я скажу...

     - Ах, нет! - вдруг вырвалось у ней.

     Она схватила его за руку и глядела на него, как будто моля о пощаде.

     - Вот видите, я угадал, что вы знаете! - сказал он. - Отчего же "нет"?
- прибавил потом с грустью.

     Она молчала.

     - Если вы предвидели, что я когда-нибудь выскажусь, то знали, конечно,
что и отвечать мне? - спросил он.

     - Предвидела и мучилась! - сказала она, откидываясь на спинку кресел и
отворачиваясь от света, призывая мысленно скорее сумерки себе на помощь,
чтоб он не читал борьбы смущения и тоски у ней на лице.

     - Мучились! Это страшное слово, - почти шепотом произнес он, - это
Дантово: "Оставь надежду навсегда". Мне больше и говорить нечего: тут все!
Но благодарю и за то, - прибавил он с глубоким вздохом, - я вышел из хаоса,
из тьмы и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье - бежать
скорей!

     Он встал.

     - Нет, ради бога, нет! - бросившись к нему, схватив его опять за руку,
с испугом и мольбой заговорила она. - Пожалейте меня: что со мной будет?

     Он сел, и она тоже.

     - Но я вас люблю, Ольга Сергеевна! - сказал он почти сурово. - Вы
видели, что в эти полгода делалось со мной! Чего же вам хочется: полного
торжества? чтоб я зачах или рехнулся? Покорно благодарю!

     Она изменилась в лице.

     - Уезжайте! - сказала она с достоинством подавленной обиды и вместе
глубокой печали, которой не в силах была скрыть.

     - Простите, виноват! - извинялся он. - Вот мы, не видя ничего, уж и
поссорились. Я знаю, что вы не можете хотеть этого, но вы не можете и стать
в мое положение, и оттого вам странно мое движение - бежать. Человек иногда
бессознательно делается эгоистом.

     Она переменила положение в кресле, как будто ей неловко было сидеть,
но ничего не сказала.

     - Ну, пусть бы я остался: что из этого? - продолжал он. - Вы, конечно,
предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год,
через два она все будет моя. Дружба - вещь хорошая, Ольга Сергеевна, когда
она - любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви
между стариками. Но боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой
- любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно; но мне-то с вами каково?

     - Да, если так, уезжайте, бог с вами! - чуть слышно прошептала она.

     - Остаться! - размышлял он вслух. - Ходить по лезвию ножа - хороша
дружба!

     - А мне разве легче? - неожиданно возразила она.

     - Вам отчего? - спросил он с жадностью. - Вы... вы не любите...

     - Не знаю, клянусь богом, не знаю! Но если вы... если изменится
как-нибудь моя настоящая жизнь, что со мной будет? - уныло, почти про себя
прибавила она.

     - Как я должен понимать это? Вразумите меня, ради бога! - придвигая
кресло к ней, сказал он, озадаченный ее словами и глубоким, непритворным
тоном, каким они были сказаны.

     Он старался разглядеть ее черты. Она молчала. У ней горело в груди
желание успокоить его, воротить слово "мучилась" или растолковать его
иначе, нежели как он понял; но как растолковать - она не знала сама, только
смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом
положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его
помощью, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее. Но
для этого нужно перейти бездну, открыть ему, что с ней было: как она хотела
и как боялась - его суда!

     - Я сама ничего не понимаю; я больше в хаосе, во тьме, нежели вы! -
сказала она.

     - Послушайте, верите ли вы мне? - спросил он,взяв ее за руку.

     - Безгранично, как матери, - вы это знаете, - отвечала она слабо.

     - Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы не видались. Вы
непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли: кажется,
это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?

     - Ах да, это необходимо... надо кончить чем-нибудь... - проговорила
она с тоской от неизбежного признания. "Немезида! Немезида!" - думала она,
клоня голову к груди.

     Она потупилась и молчала. А ему в душу пахнуло ужасом от этих простых
слов и еще более от ее молчания.

     "Она терзается! Боже! Что с ней было?" - с холодеющим лбом думал он и
чувствовал, что у него дрожат руки и ноги. Ему вообразилось что-то очень
страшное. Она все молчит и, видимо, борется с собой.

     - Итак... Ольга Сергеевна... - торопил он. Она молчала, только опять
сделала какое-то нервное движение, которого нельзя было разглядеть в
темноте, лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье.

     - Я собираюсь с духом, - сказала она наконец. - Как трудно, если бы вы
знали! - прибавила потом, отворачиваясь в сторону, стараясь одолеть борьбу.

     Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом.
К счастью, стало темнее, и ее лицо было уж в тени: мог только изменять
голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с
какой ноты начать.

     "Боже мой! Как я должна быть виновата, если мне так стыдно, больно!" -
мучилась она внутренне.

     А давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой,
была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать, как девочке! Стыд за
прошлое, пытка самолюбия за настоящее, фальшивое положение терзали ее...
Невыносимо!

     - Я вам помогу... вы... любили?.. - насилу выговорил Штольц - так
стало больно ему от собственного слова.

     Она подтвердила молчанием. А на него опять пахнуло ужасом.

     - Кого же? Это не секрет? - спросил он, стараясь выговаривать твердо,
но сам чувствовал, что у него дрожат губы.

     А ей было еще мучительнее. Ей хотелось бы сказать другое имя, выдумать
другую историю. Она с минуту колебалась, но делать было нечего: как
человек, который в минуту крайней опасности кидается с крутого берега или
бросается в пламя, она вдруг выговорила: "Обломова!"

     Он остолбенел. Минуты две длилось молчание.

     - Обломова! - повторил он в изумлении. - Это неправда! - прибавил он
положительно, понизив голос.

     - Правда! - покойно сказала она.

     - Обломова! - повторил он вновь. - Не может быть! - прибавил опять
утвердительно. - Тут есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец,
любви.

     Она молчала.

     - Это не любовь, это что-нибудь другое, говорю я! - настойчиво твердил
он.

     - Да, я кокетничала с ним, водила за нос, сделала несчастным... потом,
по вашему мнению, принимаюсь за вас! - произнесла она сдержанным голосом, и
в голосе ее опять закипели слезы обиды.

     - Милая Ольга Сергеевна! Не сердитесь, не говорите так: это не ваш
тон. Вы знаете, что я не думаю ничего этого. Но в мою голову не входит, я
не понимаю, как Обломов...

     - Он сто'ит, однакож, вашей дружбы; вы не знаете, как оценить его:
отчего ж он не стоит любви? - защищала она.

     - Я знаю, что любовь менее взыскательна, нежели дружба, - сказал он, -
она даже часто слепа, любят не за заслуги - все так. Но для любви нужно
что-то такое, иногда пустяки, чего ни определить, ни назвать нельзя и чего
нет в моем несравненном, но неповоротливом Илье. Вот почему я удивляюсь.
Послушайте, - продолжал он с живостью, - мы никогда не дойдем так до конца,
не поймем друг друга. Не стыдитесь подробностей, не пощадите себя на
полчаса, расскажите мне все, а я скажу вам, что это такое было, и даже,
может быть, что будет... Мне все кажется, что тут... не то... Ах, если б
это была правда! - прибавил он с одушевлением. - Если б Обломова, а не
другого! Обломова! Ведь это значит, что вы принадлежите не прошлому, не
любви, что вы свободны... Расскажите, расскажите скорей! - покойным, почти
веселым голосом заключил он.

     - Да, ради бога! - доверчиво ответила она, обрадованная, что часть
цепей с нее снята. - Одна я с ума схожу. Если б вы знали, как я жалка! Я не
знаю, виновата ли я или нет, стыдиться ли мне прошедшего, жалеть ли о нем,
надеяться ли на будущее или отчаиваться... Вы говорили о своих мучениях, а
моих не подозревали. Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь
вашего ума; сердцем лучше: может быть, оно рассудит, что у меня нет матери,
что я была как в лесу... - тихо, упавшим голосом прибавила она. - Нет, -
торопливо поправилась потом, - не щадите меня. Если это была любовь, то...
уезжайте. - Она остановилась на минуту. - И приезжайте после, когда
заговорит опять одна дружба. Если же это была ветреность, кокетство, то
казните, бегите дальше и забудьте меня. Слушайте.

     Он в ответ крепко пожал ей обе руки.

     Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за
словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло,
чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг
упала в омут горя и сомнений.

     Она рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении
и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием
душный вечер в саду - вероятно, потому, что все еще не решила, что за
припадок с ней случился тогда.

     Сначала слышался только ее смущенный шопот, но по мере того как она
говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шопота он перешел
в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как
будто пересказывала чужую историю.

     Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до
этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались
глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было
темно.

     Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.

     Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто
никого не было с нею.

     Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит
это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного,
снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее,
только один он мог быть ее адвокатом, если бы избрала она... он бы все
понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужель дело
ее потеряно?..

     Ей стало опять страшно...

     Отворились двери, и две свечи, внесенные горничной, озарили светом их
угол.

     Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он
сложил руки крестом и смотрит на нее такими кроткими, открытыми глазами,
наслаждается ее смущением.

     У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не
заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к
нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и
обласкали.

     - Все? - спросил он тихо.

     - Все! - сказала она.

     - А письмо его?

     Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке,
прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же
выражением, какого она уж давно не видала в нем.

     Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и
безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни
сомнения. Он взял ее за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко
задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение
его мысли на лице.

     Вдруг он встал.

     - Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я
так! - сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как
будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так
повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она
стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда
целого света!

     Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она
видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор.
А он взял шляпу.

     - Куда вы? - спросила она.

     - Вы взволнованы, отдохните! - сказал он. - Завтра поговорим...

     - Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? - перебила она, удерживая его
за руку и сажая на стул. - Хотите уйти, не сказав, что это... было, что я
теперь, что я... буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто
накажет меня, если я стою, или... кто простит?.. - прибавила она и
взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не
бросился пред ней на колени.

     - Ангел - позвольте сказать - мой! - говорил он. - Не мучьтесь
напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и
прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите
знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо
Обломова? - Он взял письмо со стола.

     - Слушайте же! - и читал: - "Ваше настоящее люблю не есть настоящая
любовь, а будущая. Это только бессознательная потребность любить, которая,
за недостатком настоящей пищи, высказывается иногда у женщин в ласках к
ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических
припадках: Вы ошиблись (читал Штольц, ударяя на этом слове): пред вами не
тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите - он придет, и тогда вы
очнетесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку..." - Видите, как это
верно! - сказал он. - Вам было и стыдно и досадно за... ошибку. К этому
нечего прибавить. Он был прав, а вы не поверили, и в этом вся ваша вина.
Вам бы тогда и разойтись; но его одолела ваша красота... а вас трогала...
его голубиная нежность! - чуть-чуть насмешливо прибавил он.

     - Я не поверила ему, я думала, что сердце не ошибается.

     - Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и не
доходило, - прибавил он:- воображение и самолюбие с одной стороны, слабость
- с другой... А вы боялись, что не будет другого праздника в жизни, что
этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная ночь.

     - А слезы? - сказала она. - Разве они не от сердца были, когда я
плакала? Я не лгала, я была искренна...

     - Боже мой! О чем не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам
было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое
самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки... Сколько
причин для слез!

     - И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я... была у
него... - досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои
слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче защищал
ее, чтоб быть все правее и правее в его глазах.

     - Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам говорить
было не о чем. У вашей так называемой "любви" не хватало и содержания; она
дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а
призраку ее, который сами выдумали, - вот и вся тайна.

     - А поцелуй? - шепнула она так тихо, что он не слыхал, а догадался.

     - О, это важно, - с комической строгостью произнес он, - за это надо
было лишить вас... одного блюда за обедом. - Он глядел на нее все с большей
лаской, с большей любовью.

     - Шутка не оправдание такой "ошибки"! - возразила она строго,
обиженная его равнодушием и небрежным тоном. - Мне легче было бы, если б вы
наказали меня каким-нибудь жестким словом, назвали бы мой проступок его
настоящим именем.

     - Я бы и не шутил, если б дело шло не об Илье, а о другом, -
оправдывался он, - там ошибка могла бы кончиться... бедой, но я знаю
Обломова...

     - Другой, никогда! - вспыхнув, перебила она. - Я узнала его больше,
нежели вы...

     - Вот видите! - подтвердил он.

     - Но если б он... изменился, ожил, послушался меня и... разве я не
любила бы его тогда? Разве и тогда была бы ложь, ошибка? - говорила она,
чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна,
никакой загадки...

     - То есть если б на его месте был другой человек, - перебил Штольц, -
нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в любовь, упрочились, и
тогда... Но это другой роман и другой герой, до которого нам дела нет.

     Она вздохнула, как будто сбросила последнюю тяжесть с души. Оба
молчали.

     - Ах, какое счастье... выздоравливать, - медленно произнесла она, как
будто расцветая, и обратила к нем