стал давно. Поди же, я
сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.

     Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной
тетрадкой и клочками бумаги.

     - Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить:
надо деньги заплатить.

     - Какие счеты? Какие деньги? - с неудовольствием спросил Илья Ильич.

     - От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника: все денег просят.

     - Только о деньгах и забота! - ворчал Илья Ильич. - А ты что понемногу
не подаешь счеты, а все вдруг?

     - Вы же ведь все прогоняли меня: завтра да завтра...

     - Ну, так и теперь разве нельзя до завтра?

     - Нет! Уж очень пристают: больше не дают в долг. Нынче первое число.

     - Ах! - с тоской сказал Обломов. - Новая забота! Ну, что стоишь?
Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, - сказал Илья Ильич. -
Так умыться-то готово?

     - Готово! - сказал Захар.

     - Ну, теперь...

     Он начал было, кряхтя, приподниматься на постели, чтоб встать.

     - Я забыл вам сказать, - начал Захар, - давеча, как вы еще почивали,
управляющий дворника прислал: говорит, что непременно надо съехать...
квартира нужна.

     - Ну, что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем. Что ты
пристаешь ко мне? Уж ты третий раз говоришь мне об этом.

     - Ко мне пристают тоже.

     - Скажи, что съедем.

     - Они говорят: вы уж с месяц, говорят, обещали, а все не съезжаете;
мы, говорят, полиции дадим знать.

     - Пусть дают знать! - сказал решительно Обломов. - Мы и сами переедем,
как потеплее будет, недели через три.

     - Куда недели через три! Управляющий говорит, что чрез две недели
рабочие придут: ломать все будут... "Съезжайте, говорит, завтра или
послезавтра..."

     - Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что! Не сейчас ли прикажете? А
ты мне не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раз; а ты опять.
Смотри!

     - Что ж мне делать-то? - отозвался Захар.

     - Что ж делать? - вот он чем отделывается от меня! - отвечал Илья
Ильич. - Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там
как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может
постараться для барина!

     - Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? - начал мягким
сипеньем Захар. - Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли
гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием...

     - Нельзя ли их уговорить как-нибудь. "Мы, дескать, живем давно, платим
исправно".

     - Говорил, - сказал Захар.

     - Ну, что ж они?

     - Что! Наладили свое: "Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру
переделывать". Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру сделать,
к свадьбе хозяйского сына.

     - Ах ты, боже мой! - с досадой сказал Обломов. - Ведь есть же этакие
ослы, что женятся!

     Он повернулся на спину.

     - Вы бы написали, сударь, к хозяину, - сказал Захар, - так, может
быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать.

     Захар при этом показал рукой куда-то направо.

     - Ну хорошо, как встану, напишу... Ты ступай к себе, а я подумаю.
Ничего ты не умеешь сделать, - добавил он, - мне и об этой дряни надо
самому хлопотать.

     Захар ушел, а Обломов стал думать.

     Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о
переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в
приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам
только слышались отрывистые восклицания: "Ах, боже мой! Трогает жизнь,
везде достает".

     Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности, но в
передней раздался звонок.

     - Уж кто-то и пришел! - сказал Обломов, кутаясь в халат. - А я еще не
вставал - срам да и только! Кто бы это так рано?

     И он, лежа, с любопытством глядел на двери.

                                     II

     Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с
смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него.

     Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью лица, белья,
перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством мельчайших
брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока,
потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмакнул
лакированные сапоги.

     - А, Волков, здравствуйте! - сказал Илья Ильич.

     - Здравствуйте, Обломов, - говорил блистающий господин, подходя к
нему.

     - Не подходите, не подходите: вы с холода! - сказал тот.

     - О баловень, сибарит! - говорил Волков, глядя, куда бы положить
шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака,
чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.

     - Вы еще не вставали! Что это на вас за шлафрок? Такие давно бросили
носить, - стыдил он Обломова.

     - Это не шлафрок, а халат, - сказал Обломов, с любовью кутаясь в
широкие полы халата.

     - Здоровы ли вы? - спросил Волков.

     - Какое здоровье! - зевая, сказал Обломов. - Плохо! приливы замучили.
А вы как поживаете?

     - Я? Ничего: здорово и весело, - очень весело! - с чувством прибавил
молодой человек.

     - Откуда вы так рано? - спросил Обломов.

     - От портного. Посмотрите, хорош фрак? - говорил он, ворочаясь перед
Обломовым.

     - Отличный! С большим вкусом сшит, - сказал Илья Ильич, - только
отчего он такой широкий сзади?

     - Это рейт-фрак: для верховой езды.

     - А! Вот что! Разве вы ездите верхом?

     - Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня
первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете? Горюнова Мишу
произвели - вот мы сегодня и отличаемся, - в восторге добавил Волков.

     - Вот как! - сказал Обломов.

     - У него рыжая лошадь, - продолжал Волков, - у них в полку рыжие, а у
меня вороная. Вы как будете: пешком или в экипаже?

     - Да... никак, - сказал Обломов.

     - Первого мая в Екатерингофе не быть! Что вы, Илья Ильич! - с
изумлением говорил Волков. - Да там все!

     - Ну как все! Нет, не все! - лениво заметил Обломов.

     - Поезжайте, душенька, Илья Ильич! Софья Николаевна с Лидией будут в
экипаже только две, напротив в коляске есть скамеечка: вот бы вы с ними...

     - Нет, я не усядусь на скамеечке. Да и что стану я там делать?

     - Ну так, хотите, Миша другую лошадь вам даст?

     - Бог знает что выдумает! - почти про себя сказал Обломов. - Что вам
дались Горюновы?

     - Ах! - вспыхнув, произнес Волков, - сказать?

     - Говорите!

     - Вы никому не скажете - честное слово? - продолжал Волков, садясь к
нему на диван.

     - Пожалуй.

     - Я... влюблен в Лидию, - прошептал он.

     - Браво! Давно ли? Она, кажется, такая миленькая.

     - Вот уж три недели! - с глубоким вздохом сказал Волков. - А Миша в
Дашеньку влюблен.

     - В какую Дашеньку?

     - Откуда вы, Обломов? Не знает Дашеньки! Весь город без ума, как она
танцует! Сегодня мы с ним в балете; он бросит букет. Надо его ввести: он
робок, еще новичок... Ах! ведь нужно ехать камелий достать...

     - Куда еще? Полно вам, приезжайте-ка обедать: мы бы поговорили. У меня
два несчастья...

     - Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она,
она... Лидинька, - прибавил он шепотом. - Что это вы оставили князя? Какой
веселый дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею
пристроили, gothique. Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете
бывать?

     - Нет, я думаю, не буду.

     - Ах, какой дом! Нынешнюю зиму по средам меньше пятидесяти человек не
бывало, а иногда набиралось до ста...

     - Боже ты мой! Вот скука - то должна быть адская!

     - Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей. Лидия бывала там,
я ее не замечал, да вдруг...

          Напрасно я забыть ее стараюсь
          И страсть хочу рассудком победить... -

запел он и сел, забывшись, на кресло, но вдруг вскочил и стал отирать пыль
с платья.

     - Какая у вас пыль везде! - сказал он.

     - Все Захар! - пожаловался Обломов.

     - Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au
revoir.

     - Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что
было, - приглашал Обломов.

     - Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы.
Хотите, я вас представлю?

     - Нет, что там делать?

     - У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать?
Это такой дом, где обо всем говорят...

     - Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.

     - Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном
говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да
Бах, Леонардо да Винчи...

     - Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал,
зевая, Обломов.

     - На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых
по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у
князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами
заключил Волков.

     - И вам не лень мыкаться изо дня в день?

     - Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро
почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня
служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю
посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не
был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре.
Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише
обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там
охота. У них отличные соседи, дают bals champetres. С Лидией будем в роще
гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - И он перевернулся от
радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь
оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.

     - Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о
делах.

     - Pardon, некогда, - торопился Волков, - в другой раз! - А не хотите
ли со мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.

     - Нет, бог с вами! - говорил Обломов.

     - Прощайте же.

     Он пошел и вернулся.

     - Видели это? - спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.

     - Что это такое? - спросил Обломов в недоумении.

     - А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не мучишься над
пуговкой два часа; потянул шнурочек - и готово. Это только что из Парижа.
Хотите, привезу вам на пробу пару?

     - Хорошо, привезите! - говорил Обломов.

     - А посмотрите это; не правда ли, очень мило? - говорил он, отыскав в
куче брелок один. - Визитная карточка с загнутым углом.

     - Не разберу, что написано.

     - Pr. - prince M. - Michel. - говорил Волков, - а фамилия Тюменев не
уписалась; это он мне в пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au
revoir. Мне еще в десять мест. - Боже мой, что это за веселье на свете!

     И он исчез.

     "В десять мест в один день - несчастный! - думал Обломов. - И это
жизнь! - Он сильно пожал плечами. - Где же тут человек? На что он
раздробляется и рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в театр и
влюбиться в какую-нибудь Лидию... она миленькая! В деревне с ней цветы
рвать, кататься - хорошо; да в десять мест в один день - несчастный!" -
заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых
желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое
человеческое достоинство и свой покой.

     Новый звонок прервал его размышления.

     Вошел новый гость.

     Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко
выбритый, с темными, ровно окаймляющими его лицо бакенбардами, с
утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым
лицом, с задумчивой улыбкой.

     - Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу
заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.

     - Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, -
да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый
чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел
курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.

     - Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало ты с
десяти часов...

     - Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он
сделал на последнем слове ударение.

     - А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?

     Судьбинский значительно кивнул головой.

     - К святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до
двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером
занимаюсь. От людей отвык совсем!

     - Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю!
Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год
в статские махнешь.

     - Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить: думал, за
отличие представят, а - теперь новую должность занял: нельзя два года
сряду...

     - Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.

     - Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить
доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя.
Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам.
Вот сегодня вместе после обеда и засядем.

     - Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.

     - А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в
Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на
гулянье? Я бы заехал.

     - Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и
дела много... нет, не могу!

     - Жаль! - сказал Судьбинский. - А день хорош. Только сегодня и надеюсь
вздохнуть.

     - Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.

     - Да много кое-чего: в письмах отменили писать "покорнейший слуга",
пишут "примите уверение"; формулярных списков по два экземпляра не велено
представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых
поручений. Нашу комиссию закрыли... Много!

     - Ну, а что наши бывшие товарищи?

     - Ничего пока; Свинкин дело потерял!

     - В самом деле? Что ж директор? - Спросил Обломов дрожащим голосом.
Ему, по старой памяти, страшно стало.

     - Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: "о
взысканиях". Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что
он потерял его... нарочно.

     - Не может быть! - сказал Обломов.

     - Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил
Судьбинский. - Свинкин - ветреная голова. Иногда чорт знает какие тебе
итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он
не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело
где-нибудь; после отыщется.

     - Так вот как: всё в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.

     - Ужас, ужас! Ну конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно
служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет.
Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину,
к кресту, - деньги выхлопочет...

     - Ты сколько получаешь?

     - Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот
пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, да
награды рублей до тысячи.

     - Фу! чорт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что
ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!

     - Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше
моего делает и не смыслит ничего. Ну конечно, он не имеет такой репутации.
Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно
выразился про меня, что я "украшение министерства".

     - Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до
двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!

     Он покачал головой.

     - А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.

     - Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.

     - Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

     - Да это не то; ты бы печатал...

     - Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил
Судьбинский.

     - Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я
соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь
чужое делаешь, не свое.

     - Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну: Фома
Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня... вот, тут получу
прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом награду...

     - Эк ломят! - с завистью говорил Обломов; потом вздохнул и задумался.

     - Деньги нужны: осенью женюсь, - прибавил Судьбинский.

     - Что ты! В самом деле? На ком? - с участием сказал Обломов.

     - Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили? Ты пил чай
у меня и, кажется, видел ее.

     - Нет, не помню! Хорошенькая? - спросил Обломов.

     - Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать...

     Обломов замялся.

     - Да... хорошо, только...

     - На той неделе, - сказал Судьбинский.

     - Да, да, на той неделе, - обрадовался Обломов, - у меня еще платье не
готово. Что ж, хорошая партия?

     - Да, отец действительный статский советник; десять тысяч дает,
квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат; мебель
казенная, отопление, освещение тоже: можно жить...

     - Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! - прибавил, не без зависти,
Обломов.

     - На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри...

     - Как же, непременно! - сказал Обломов. - Ну, а что Кузнецов,
Васильев, Махов?

     - Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а Васильева
перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин - его
превосходительство.

     - Он добрый малый! - сказал Обломов.

     - Добрый, добрый; он стоит.

     - Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.

     - Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь,
чтобы выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что
может.

     - Прекрасный человек! Бывало напутаешь в бумаге, недоглядишь, не то
мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому
переделать. Отличный человек! - заключил Обломов.

     - А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, -
только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний
поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему
ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения;
наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень
умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что
может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками
меньше - сейчас докладную записку...

     Раздался еще звонок.

     - Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится
там...

     - Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, и посоветуюсь с тобой: у
меня два несчастья...

     - Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он уходя.

     "Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его
глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в
люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это
называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли,
чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем
многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с
восьми до двенадцати дома - н