поправил штору, которая давно не
поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом
лег на бок и продумал с час - об Ольге.

     Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее
портрет.

     Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в
ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего
огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук,
как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.

     Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии.
Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы -
овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами,
плечи - с станом...

     Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался
перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом.

     Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и
большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли.
То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего
не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали
особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя
тоненькими, нащипанными пальцем ниточками - нет, это были две русые,
пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на
линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в
которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.

     Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно,
благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно,
шагая легко, почти неуловимо...

     "Что это она вчера смотрела так пристально на меня? - думал Обломов. -
Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе
своей ко мне, о том, как мы росли, учились, - все, что было хорошего, и
между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе
от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как..."

     "Чему ж улыбаться? - продолжал думать Обломов. - Если у ней есть
сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости,
а она... ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня,
отобедаю - и ни ногой".

     Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой.

     В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в
переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не
проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.

     Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял
ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней,
посылает цветы, гуляет по озеру, по горам... он, Обломов.

     Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как.

     Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда
испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил,
зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его,
тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом,
удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого
взгляда.

     - Что это такое? - говорил он, ворочаясь во все стороны. - Ведь это
мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так:
не смеет. Я посмирнее, так вот она... Я заговорю с ней! - решил он, - и
выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.

     Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она
села подле него.

     - Правда ли, что вы очень скучаете? - спросила она его.

     - Правда, - отвечал он, - но только не очень... У меня есть занятия.

     - Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?

     - Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу.

     - А за границу поедете?

     - Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется.

     - Вы охотно едете? - спросила она.

     - Да, я очень охотно...

     Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то
разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа
солгать покойно.

     - Я немного... ленив... - сказал он, - но...

     Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у
него сознание в лени. "Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?" - думал он.

     - Ленивы! - возразила она с едва приметным лукавством. - Может ли это
быть? Мужчина ленив - я этого не понимаю.

     "Чего тут не понимать? - подумал он, - кажется, просто".

     - Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я...

     - Но, вероятно, вы много пишете, - сказала она, - читаете. - Читали ли
вы?...

     Она смотрела на него так пристально.

     - Нет, не читал! - вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не
вздумала его экзаменовать.

     - Чего? - засмеявшись, спросила она.

     И он засмеялся...

     - Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не
читаю.

     - Не угадали; я хотела спросить о путешествиях...

     Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет...

     "О! да она... с ней надо быть осторожным..." - думал Обломов.

     - Что же вы читаете? - с любопытством спросила она.

     - Я, точно, люблю больше путешествия...

     - В Африку? - лукаво и тихо спросила она.

     Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не
только о том, что он читает, но и как читает.

     - Вы музыкант? - спросила она, чтоб вывести его из смущения.

     В это время подошел Штольц.

     - Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку,
просил спеть что-нибудь... Casta diva.

     - Зачем же ты наговариваешь на меня? - отвечал Обломов. - Я вовсе не
страстно люблю музыку...

     - Каков? - перебил Штольц. - Он как будто обиделся! Я рекомендую его
как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет!

     - Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная
роль!

     - Какая же музыка вам больше нравится? - спросила Ольга.

     - Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием
слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память,
в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже
песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь...

     - Значит, вы истинно любите музыку.

     - Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, - просил Штольц.

     - А если мусьё Обломав теперь в таком настроении, что уши зажмет? -
сказала она, обращаясь к нему.

     - Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, - отвечал Обломов. - Я
не умею, да если б и умел, так не решился бы...

     - Отчего же?

     - А если вы дурно поете! - наивно заметил Обломов. - Мне бы потом
стало так неловко...

     - Как вчера с сухарями... - вдруг вырвалось у ней, и она сама
покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. - Простите -
виновата!.. - сказала она.

     Обломов никак не ожидал этого и потерялся.

     - Это злое предательство! - сказал он вполголоса.

     - Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что
у вас не нашлось даже комплимента для меня.

     - Может быть, найду, когда услышу.

     - А вы хотите, чтоб я спела? - спросила она.

     - Нет, это он хочет, - отвечал Обломов, указывая на Штольца.

     - А вы?

     Обломов покачал отрицательно головой:

     - Я не могу хотеть, чего не знаю.

     - Ты грубиян, Илья! - заметил Штольц. - Вот что значит залежаться дома
и надевать чулки...

     - Помилуй, Андрей, - живо перебил Обломов, не давая ему договорить, -
мне ничего не стоит сказать: "Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно,
отлично поете... - продолжал он, обратясь к Ольге, - это мне доставит..." и
т.д. Да разве это нужно?

     - Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела... хоть из
любопытства.

     - Не смею, - отвечал Обломов, - вы не актриса...

     - Ну, я вам спою, - сказала она Штольцу.

     - Илья, готовь комплимент.

     Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила
в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил
на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только
мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.

     Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних
выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других - радость,
но в звуках этих таился уже зародыш грусти.

     От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса
билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и
тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же
опять сердце жаждало жизни...

     Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее
было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не
чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась
со дна души, готовая на подвиг.

     Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только
сесть и поехать.

     В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся
мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, - все это уничтожило
Обломова: он изнемог.

     - Довольны вы мной сегодня? - вдруг спросила Ольга Штольца, перестав
петь.

     - Спросите Обломова, что он скажет? -сказал Штольц.

     - Ах! - вырвалось у Обломова.

     Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно
смутился.

     - Извините... - пробормотал он.

     - Слышите? -сказал ей Штольц. - Скажи по совести, Илья: как давно с
тобой не случалось этого?

     - Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая
шарманка... - вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из
сарказма.

     Он с упреком взглянул на нее.

     - У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается
наруже, - прибавил Штольц.

     Обломов с упреком взглянул на Штольца.

     Штольц взял руку Ольги...

     - Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели,
Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! -
сказал он, целуя каждый палец у нее.

     Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.

     - У меня дело есть, - заметил Штольц, - а ты ведь пойдешь лежать...
еще рано...

     - Андрей! Андрей! - с мольбой в голосе проговорил Обломов. - Нет, я не
могу остаться сегодня, я уеду! - прибавил он и уехал.

     Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по
комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что
чувствуя, о чем думая...

     Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за
карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она
сидела в кабинете и нюхала спирт.

     - Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч
привез мне из Одессы? - спросила Ольга. - Он вам не показывал?

     - Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? -
спросил Обломов. - Напрасно!

     - Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь
как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали... лежать.

     "Она - злое, насмешливое создание!" - подумал Обломов, любуясь против
воли каждым ее движением.

     - Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? -
повторил он.

     - Да, - отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим
выражением любопытства и доброты.

     - Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как
глядели намедни...

     Любопытство в ее глазах удвоилось.

     - Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко... Где моя
шляпа?..

     - Отчего же неловко? - мягко спросила она, и взгляд ее потерял
выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.

     - Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все
то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы...

     - Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно...

     - Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает
Андрей Иваныч, - договорил он.

     - Причины нет, а есть возможность...

     - Благодаря откровенности моего друга - плохая услуга с его стороны!..

     - Разве у вас есть тайны? - спросила она. - Может быть, преступления?
- прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.

     - Может быть, - вздохнув, отвечал он.

     - Да, это важное преступление, - сказала она робко и тихо, - надевать
разные чулки.

     Обломов схватил шляпу.

     - Нет сил! - сказал он. - И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю
Андрея... Он и это сказал вам?

     - Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, - прибавила Ольга, - он все
смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе...

     Она сделала лукаво-серьезную мину.

     - Все это еще во-первых, - продолжала она, - ну, я не гляжу
по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых
что надо сделать, чтоб вы не соскучились?

     Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.

     - Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно... - сказала она.

     Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей
своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.

     "Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! - думал
он, глядя на нее почти испуганными глазами. - Эта белизна, эти глаза, где,
как в пучине, темно и вместе блестит что-то... душа, должно быть! Улыбку
можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно
покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом"...

     "Да, я что-то добываю из нее, - думал он, - из нее что-то переходит в
меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться... Тут я чувствую
что-то лишнее, чего, кажется, не было... Боже мой, какое счастье смотреть
на нее! Даже дышать тяжело".

     У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят
в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.

     - Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! -
говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и
она не сводила глаз с его лица.

     Он не слышал ничего.

     Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в
нем делается; дотронулся до головы - там тоже что-то волнуется, несется с
быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у
сердца, в левом боку, как будто болит.

     - Не смотрите же на меня так странно, - сказала она, - мне тоже
неловко... И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души...

     - Что я могу добыть у вас? - машинально спросил он.

     - У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, - отвечала она.

     Он очнулся от этого намека на его неконченный план.

     - Странно! - заметил он. - Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром
говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом - языком, и без
умысла - взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками...

     Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села
на стул.

     - Не стану, не стану, - живо повторила она. - Ах! простите, несносный
язык! Но, ей-богу, это не насмешка! - почти пропела она, и в пении этой
фразы задрожало чувство.

     Обломов успокоился.

     - Этот Андрей!.. - с упреком произнес он.

     - Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? -
спросила она.

     - Спойте! - сказал он.

     - Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила
она. - Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали
третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь,
может быть плакала бы.

     - Отчего? - с удивлением спросил Обломов.

     Она задумалась.

     - Сама не знаю, - сказала потом.

     - Вы самолюбивы; это оттого.

     - Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной
рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч
говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот
у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...

     Она не договорила.

     - Что? - спросил он.

     - Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -
продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит -
я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит
меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!

     - Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный,
испытующии взгляд в ее глаза.

     - Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -
отвечала она серьезно.

     Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым
взглядом.

     - Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так,
- продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со
мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила
она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не
послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще
больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как
оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а
вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы
после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не
заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! -
решительно заключила она.

     - А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.

     - Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться
своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они
постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот
стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?

     - В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.

     - Еще комплимент! Да какой...

     Она затруднилась в слове.

     - Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.

     Она улыбкой подтвердила значение слова.

     - Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что
скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним
в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как
тогда...

     - А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется,
никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще
одно спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза
загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.

     Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз,
самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.

     Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:
"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.

     Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг
сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как
будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять
потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.

     И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и
чувствует все это - не час, не два, а целые годы...