у взгляд такой глубокой признательности,
такой горячей, небывалой дружбы, что в этом взгляде почудилась ему искра,
которую он напрасно ловил почти год. По нем пробежала радостная дрожь.

     - Нет, выздоравливаю я! - сказал он и задумался. - Ах, если б только я
мог знать, что герой этого романа - Илья! Сколько времени ушло, сколько
крови испортилось! За что? Зачем! - твердил он почти с досадой.

     Но вдруг он как будто отрезвился от этой досады, очнулся от тяжелого
раздумья. Лоб разгладился, глаза повеселели.

     - Но, видно, это было неизбежно: зато как я покоен теперь и... как
счастлив! - с упоением прибавил он.

     - Как сон, как будто ничего не было! - говорила она задумчиво, едва
слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. - Вы вынули не только
стыд, раскаяние, но и горечь, боль - все... Как это вы сделали? - тихо
спросила она. - И все это пройдет, эта ошибка?

     - Да уж, я думаю, и прошло! - сказал он, взглянув на нее в первый раз
глазами страсти и не скрывая этого, - то есть все, что было.

     - А что... будет... не ошибка... истина?.. - спрашивала она, не
договаривая.

     - Вот тут написано, - решил он, взяв опять письмо:- "Пред вами не тот,
кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь..." И полюбите,
прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той
любви, только не знаю... кого? - досказал он, впиваясь в нее глазами.

     Она потупила глаза и сжала губы, но сквозь веки порывались наружу
лучи, губы удерживали улыбку, но не удержали. Она взглянула на него и
засмеялась так от души, что у ней навернулись даже слезы.

     - Я вам сказал, что с вами было и даже что будет, Ольга Сергевна, -
заключил он. - А вы мне ничего не скажете в ответ на мой вопрос, который не
дали кончить.

     - Но что я могу сказать? - в смущении говорила она. - Имела ли бы я
право, если б могла сказать то, что вам так нужно и чего... вы так стоите?
- шопотом прибавила и стыдливо взглянула на него.

     Во взгляде опять почудились ему искры небывалой дружбы; опять он
дрогнул от счастья.

     - Не торопитесь, - прибавил он, - скажите, чего я стою, когда кончится
ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А
теперь решите только вопрос: ехать мне или... оставаться?

     - Послушайте: вы кокетничаете со мной! - вдруг весело сказала она.

     - О нет! - с важностью заметил он. - Это не давешний вопрос, теперь он
имеет другой смысл: если я останусь, то... на каких правах?

     Она вдруг смутилась.

     - Видите, что я не кокетничаю! - смеялся он, довольный, что поймал ее.
- Ведь нам, после нынешнего разговора, надо быть иначе друг с другом: мы
оба уж не те, что были вчера.

     - Я не знаю... - шептала она, еще более смущенная.

     - Позволите мне дать вам совет?

     - Говорите... я слепо исполню! - почти с страстною покорностью
прибавила она.

     - Выдьте за меня замуж, в ожидании, пока он придет!

     - Еще не смею... - шептала она, закрывая лицо руками, в волнении, но
счастливая.

     - Отчего ж не смеете? - шопотом же спросил он, наклоняя ее голову к
себе.

     - А это прошлое? - шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как
матери.

     Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго
любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и
поглощенные опять глазами слезы.

     - Поблекнет, как ваша сирень! - заключил он. - Вы взяли урок: теперь
настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и
не думайте ни о чем - я ручаюсь за все. Пойдемте к тетке.

     Поздно ушел к себе Штольц.

     "Нашел свое, - думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на
небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. - Дождался! Столько лет
жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал - все
награждено: вот оно, последнее счастье человека!"

     Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка отца,
замшевые перчатки, замасленные счеты - вся деловая жизнь. В его памяти
воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская
галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой - и все это покрывал
какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение.

     - Ольга - моя жена! - страстно вздрогнув, прошептал он. - Все найдено,
нечего искать, некуда идти больше!

     И в задумчивом чаду счастья шел домой, не замечая дороги, улиц...

     Ольга долго провожала его глазами, потом открыла окно, несколько минут
дышала ночной прохладой; волнение понемногу улеглось, грудь дышала ровно.

     Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так
глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что
чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась
так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где
границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно,
ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем...

     - Я его невеста... - прошептала она.

     "Я невеста!" - с гордым трепетом думает девушка, дождавшись этого
момента, озаряющего всю ее жизнь, и вырастет высоко, и с высоты смотрит на
ту темную тропинку, где вчера шла одиноко и незаметно.

     Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой,
также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск
ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным
полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не
замерло сердце, не вспыхнуло воображение.

     Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд
гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того,
кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется
слеза...

     Она все сидела, точно спала - так тих был сон ее счастья: она не
шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный
взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и
ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как
облако в небе, над ее головой...

     Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и
потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни
огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое
неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким
умилением прошептала: "Я его невеста!"

                                     V

     Боже мой! Как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова года
полтора спустя после именин, когда нечаянно приехал к нему обедать Штольц.
И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда,
как немочь какая-нибудь.

     Он походит, походит по комнате, потом ляжет и смотрит в потолок;
возьмет книгу с этажерки, пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет
барабанить пальцами по столу.

     Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее; у него появились заплаты на
локтях; он смотрит так бедно, голодно, как будто плохо ест, мало спит и за
троих работает.

     Халат на Обломове истаскался, и как ни заботливо зашивались дыры на
нем, но он расползается везде и но швам: давно бы надо новый. Одеяло на
постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли
давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.

     Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле
Обломова, потом осторожно, прикусив язык, принес прибор с графином водки,
положил хлеб и ушел.

     Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся
проворно шипящую сковороду с яичницей.

     И она ужасно изменилась, не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых,
белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови; глаза у
ней впали.

     Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то
загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого.

     Акулины уже не было в доме. Анисья - и на кухне, и на огороде, и за
птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья
Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет
мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она
забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому
подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.

     Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей
нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить
ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает
этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего
магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка,
а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет
ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же
ветчиной.

     Что же это значит? А то, что другой год доходы с Обломовки, исправно
присылаемые Штольцем, поступают на удовлетворение претензии по заемному
письму, данному Обломовым хозяйке.

     "Законное дело" братца удалось сверх ожидания. При первом намеке
Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом
пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо,
сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает.
Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: "К сему
заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила".

     Она только затруднилась тем, что много понадобилось написать, и
попросила братца заставить лучше Ванюшу, что "он-де бойко стал писать", а
она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и
она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не
было.

     Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на
сирот, а потом, на другой день, когда голова у него была свежа, он со
стыдом вспомнил об этом деле и старался забыть, избегал встречи с братцем,
и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры
и уехать в деревню.

     Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и
объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет начать уплату немедленно из
дохода; что года в три претензия будет покрыта, между тем как с
наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна
будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова
не имеется и не предвидится.

     Обломов понял, в какие тиски попал он, когда все, что присылал Штольц,
стало поступать на уплату долга, а ему оставалось только небольшое
количество денег на прожиток.

     Братец спешил окончить эту добровольную сделку с своим должником года
в два, чтоб как-нибудь и что-нибудь не помешало делу, и оттого Обломов
вдруг попал в затруднительное положение.

     Сначала это было не очень заметно благодаря его привычке не знать,
сколько у него в кармане денег; но Иван Матвеевич вздумал присвататься к
дочери какого-то лабазника, нанял особую квартиру и переехал.

     Хозяйственные размахи Агафьи Матвеевны вдруг приостановились:
осетрина, белоснежная телятина, индейки стали появляться на другой кухне, в
новой квартире Мухоярова.

     Там по вечерам горели огни, собирались будущие родные братца,
сослуживцы и Тарантьев; все очутилось там. Агафья Матвеевна и Анисья вдруг
остались с разинутыми ртами и с праздно повисшими руками, над пустыми
кастрюлями и горшками.

     Агафья Матвеевна в первый раз узнала, что у ней есть только дом,
огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде;
увидела, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с
улыбкой и что эти поклоны и улыбки стали доставаться новой, толстой,
нарядной кухарке ее братца.

     Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток,
и она месяца три-четыре без памяти по-прежнему молола пудами кофе, толкла
корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего дня, в который
истратила последние семь гривен и пришла к нему сказать, что у ней денег
нет.

     Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел
в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и
ничего не припомнил: пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил
Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в
доме денег нет.

     - А куда вы с вельможей ухлопали тысячу рублей, что я дал ему на
прожитье? - спросил он. - Где же я денег возьму? Ты знаешь, я в законный
брак вступаю: две семьи содержать не могу, а вы с барином-то по одежке
протягивайте ножки.

     - Что вы, братец, меня барином попрекаете? - сказала она. - Что он вам
делает? Никого не трогает, живет себе. Не я приманивала его на квартиру: вы
с Михеем Андреичем.

     Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав
дело с кумом в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя,
что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего
доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что
"законное дело": немец, следовательно, продувной!

     Он стал давать по пятидесяти рублей в месяц еще, предположив взыскать
эти деньги из доходов Обломова третьего года, но при этом растолковал и
даже побожился сестре, что больше ни гроша не положит, и рассчитал, какой
стол должны они держать, как уменьшить издержки, даже назначил, какие блюда
когда готовить, высчитал, сколько она может получить за цыплят, за капусту,
и решил, что со всем этим можно жить припеваючи.

     В первый раз в жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о
чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую
посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала
грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.

     "Как вдруг этот барин, - разбирала она, - станет кушать вместо спаржи
репу с маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей,
янтарной осетрины - соленого судака, может быть студень из лавочки..."

     Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла
извозчика и поехала к мужниной родне, не в пасху и рождество, на семейный
обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать,
и взять у них денег.

     У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича.
Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на
другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до
зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский
горошек...

     Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что если у Ильи Ильича
есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так
можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой
суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.

     Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной
хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими
пулями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой
жемчуг, полученный в приданое.

     Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную
водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего
рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за
компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.

     Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом
пошло серебро, потом салоп... Пришел срок присылки денег из деревни:
Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар,
серебро и мех и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила
с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место.

     Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась,
перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в
ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала
шею старой, затасканной косынкой.

     Вот отчего она похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она сама
принесла завтрак Илье Ильичу.

     У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявил,
что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович.
Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких
волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессоницы, даже слез
стоили ей эти заботы!

     Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни и как познала ее
счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю
горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое
теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала
среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков,
повелевала Акулиной, дворником.

     Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти,
хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной
беготне и еженочной несмыкаемости глаз.

     Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски,
посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину
курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в
то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к
обеду, не пора ли заваривать уху.

     - Что вы все хлопочете, право? - говорил Обломов, - оставьте!

     - Кто ж будет хлопотать, если не я? - сказала она. - Вот только положу
две заплатки здесь, и уху станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня!
На той неделе заново вычинила куртку - опять разорвал! Что смеешься? -
обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной
помочи. - Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать.
Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался - признавайся?

     - Нет, маменька, это само разорвалось, - сказал Ваня.

     - То-то само! Сидел бы дома да твердил уроки, чем бегать по улицам!
Вот когда Илья Ильич опять скажет, что ты по-французски плохо учишься, - я
и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!

     - Я не люблю учиться по-французски.

     - Отчего? - спросил Обломов.

     - Да по-французски есть много нехороших слов...

     Агафья Матвеевна вспыхнула. Обломов расхохотался. Верно, и прежде уже
был у них разговор о "нехороших словах".

     - Молчи, дрянной мальчишка, - сказала она. - Утри лучше нос, не
видишь?

     Ванюша фыркнул, но носа не утер.

     - Вот погодите, получу из деревни деньги, я ему две пары сошью, -
вмешался Обломов, - синюю курточку, а на будущий год мундир: в гимназию
поступит.

     - Ну, еще и в старом походит, - сказала Агафья Матвеевна, - а деньги
понадобятся на хозяйство. Солонины запасем, варенья вам наварю... Пойти
посмотреть, принесла ли Анисья сметаны... - Она встала.

     - А что нынче? - спросил Обломов.

     - Уха из ершей, жареная баранина да вареники.

     Обломов молчал.

     Вдруг подъехал экипаж, застучали в калитку, началось скаканье на цепи
и лай собаки.

     Обломов ушел к себе, думая, что кто-нибудь пришел к хозяйке: мясник,
зеленщик или другое подобное лицо. Такой визит сопровождался обыкновенно
просьбами денег, отказом со стороны хозяйки, потом угрозой со стороны
продавца, потом просьбами подождать со стороны хозяйки, потом бранью,
хлопаньем дверей, калитки и неистовым скаканьем и лаем собаки - вообще
неприятной сценой. Но подъехал экипаж - что бы это значило? Мясники и
зеленщики в экипажах не ездят.

     Вдруг хозяйка, в испуге, вбежала к нему.