слышит даже язвительного шепота:
"Барыня, помещица!"

     Она на все отвечает достоинством своей скорби и покорным молчанием.

     Напротив, в святки, в светлый день, в веселые вечера масленицы, когда
все ликует, поет, ест и пьет в доме, она вдруг, среди общего веселья,
зальется горячими слезами и спрячется в свой угол.

     Потом опять сосредоточится и иногда даже смотрит на братца и на жену
его как будто с гордостью, с сожалением.

     Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что бог вложил в ее
жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло
навсегда... Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее:
теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно.

     Она так полно и много любила: любила Обломова - как любовника, как
мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не
могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В
лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не
было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не
высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.

     С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все
глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее
разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет, и
нечего было ей желать больше, некуда идти.

     Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в
дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом
хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец
выложить перед ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее
сердце: он бы понял, да не умеет она и только бросится к Ольге, прильнет
губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно
заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.

     Их всех связывала одна общая симпатия, одна память о чистой, как
хрусталь, душе покойника. Они упрашивали ее ехать с ними в деревню, жить
вместе, подле Андрюши - она твердила одно: "Где родились, жили век, тут
надо и умереть".

     Напрасно давал ей Штольц отчет в управлении имением, присылал
следующие ей доходы - все отдавала она назад, просила беречь для Андрюши.

     - Это его, а не мое, - упрямо твердила она, - ему понадобится; он
барин, а я проживу и так.

                                     XI

     Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на Выборгской
стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц,
другой - его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми,
как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня кончилась, и
народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была большая и
разнообразная.

     - Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? - сказал литератор, глядя на
нищих.

     - Как откуда? Из разных щелей и углов наползают...

     - Я не то спрашиваю, - возразил литератор, - я хотел бы знать: как
можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли это внезапно или
постепенно, искренне или фальшиво?..

     - Зачем тебе? Не хочешь ли писать "Mysteres de Petersbourg"?

     - Может быть... - лениво зевая, проговорил литератор.

     - Да вот случай: спроси любого - за рубль серебром он тебе продаст всю
свою историю, а ты запиши и перепродай с барышом. Вот старик, тип нищего,
кажется, самый нормальный. Эй, старик! Поди сюда!

     Старик обернулся на зов, снял шапку и подошел к ним.

     - Милосердые господа! - захрипел он. - Помогите бедному, увечному в
тридцати сражениях, престарелому воину...

     - Захар! - с удивлением сказал Штольц. - Это ты?

     Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца, пристально
поглядел на Штольца.

     - Извините, ваше превосходительство, не признаю... ослеп совсем!

     - Забыл друга своего барина, Штольца, - упрекнул Штольц.

     - Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота одолела! Батюшка,
отец родной!

     Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу его
платья.

     - Привел господь дожить до этакой радости меня, пса окаянного... -
завопил он, не то плача, не то смеясь.

     Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба до
подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая;
бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок,
в каждой точно положено было по комку снега. На нем была ветхая, совсем
полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые,
стоптанные калоши на босу ногу; в руках держал меховую совсем обтертую
шапку.

     - Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне сегодня для
праздника...

     - Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не стыдно? - строго
спросил Штольц.

     - Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? - тяжело вздохнув, начал
Захар. - Чем питаться? Бывало, когда Анисья была жива, так я не шатался,
был кусок и хлеба, а как она померла в холеру - царство ей небесное, -
братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом. Михей Андреич
Тарантьев все норовил, как пойдешь мимо, сзади ногой ударить: житья не
стало! Попреков сколько перенес. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в горло
не шел. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! - прибавил Захар крестясь, -
давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму дает и хлеба сколько
хочешь, и на печке угол - все по милости своей давала. Да из-за меня и ее
стали попрекать, я и ушел куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю
горе...

     - Зачем на место не шел? - спросил Штольц.

     - Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух
местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В
лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в
передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея.
Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! - с сокрушением
продолжал Захар. - Срам, стыд, пропадает барство!

     Он вздохнул.

     - Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней сидеть; все шло
хорошо, а он меня послал к буфету служить: мое ли дело? Однажды понес
посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие - чтоб им
провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и
грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом
понравился: "почтенный на взгляд", говорит, и взяла в швейцары. Должность
хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу,
покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом
уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям,
известно: булавой наотмашь, вот так! - Захар сделал рукой наотмашь. - Оно
лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая - бог с ней! Раз
заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась,
словно я выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла
мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет... такая, право! И
отказала.

     - А ведь в самом деле пахнет, так и несет! - сказал Штольц.

     - С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с горя, - засипел Захар,
сморщившись горько. - Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину,
да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь попалась злющая; однажды
под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой раз старуху смял, в
часть взяли...

     - Ну, полно, не бродяжничай и не пьянствуй, приходи ко мне, я тебе
угол дам, в деревню поедем - слышишь?

     - Слышу, батюшка, Андрей Иваныч, да...

     Он вздохнул.

     - Ехать-то неохота отсюда, от могилки-то! Наш-то кормилец-то, Илья
Ильич, - завопил он, - опять помянул его сегодня, царство ему небесное!
Этакого барина отнял господь! На радость людям жил, жить бы ему сто лет...
- всхлипывал и приговарнвал Захар, морщась. - Вот сегодня на могилке у него
был; как в эту сторону приду, так и туда, сяду, да и сижу; слезы так и
текут... Этак-то иногда задумаюсь, притихнет все, и почудится, как будто
кличет: "Захар! Захар!" Инда мурашки по спине побегут! Не нажить такого
барина! А вас-то как любил - помяни, господи, его душеньку во царствии
своем!

     - Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю накормить, одеть, а
там как хочешь! - сказал Штольц и дал ему денег.

     - Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек
стал! Господи! Радости какой привел дождаться господь! Приду, батюшка, дай
бог вам доброго здоровья и несчетные годы... - ворчал Захар вслед уезжавшей
коляске.

     - Ну, ты слышал историю этого нищего? - сказал Штольц своему приятелю.

     - А что это за Илья Ильич, которого он поминал? - спросил литератор.

     - Обломов: я тебе много раз про него говорил.

     - Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним сталось?

     - Погиб, пропал ни за что.

     Штольц вздохнул и задумался.

     - А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден,
нежен, и - пропал!

     - Отчего же? Какая причина?

     - Причина... какая причина! Обломовщина! - сказал Штольц.

     - Обломовщина! - с недоумением повторил литератор. - Что это такое?

     - Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и памятью. А ты
запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.

     И он рассказал ему, что здесь написано.

     1857 и 1858 гг.

---------------------------------------------------------------------------
Впервые полностью опубликован в журнале "Отечественные записки",
январь-апрель 1859 г.