ядывала ему в
лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала
рассеянно, с томной улыбкой склонив голову, глядя вниз или опять близко ему
в лицо, и думала о другом.

     - Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под
опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен,
однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность
сказать тебе это.

     - Что сказать? - спросила она с нетерпением.

     - Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

     - Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.

     - Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой
удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда
было еще ново чувство...

     - А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать.

     - Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда,
невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь
свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову
не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что
делаем, - больше всего я.

     - Что же мы делаем? - остановившись, спросила она.

     - Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься
наедине с мужчиной... Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях...

     - Отчего же не сказать? - произнесла она покойно. - Пожалуй, скажу...

     - И увидишь, - продолжал он, - что тетке твоей сделается дурно, дамы
бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя...

     Она задумалась.

     - Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.

     - Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем
строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с
гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком,
чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя
смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты,
гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и
нарушить долг...

     - Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, - гордо ответила она,
отняв руку от него.

     - Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди,
свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради бога, чего я хочу. Я
хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в
самом деле...

     Она шла задумавшись.

     - Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня
одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя
пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом?
Кто поверит?

     - Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила
решительно, - скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас...

     Обломов побледнел.

     - Что ты? - спросила она.

     - Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он.

     У самого дрожали губы.

     - Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня?- спросила она, глядя
сухо и внимательно на него.

     - Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! - сказал он
вздохнув. - Дождемся только письма из деревни.

     - Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может
изменить твое намерение? - спросила она, еще внимательнее глядя на него.

     - Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений: надо же будет сказать
тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах,
для которых я вовсе не приготовлен теперь.

     - Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать,
что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. Мне скучно, -
прибавила она, - я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне
пристают, намекают лукаво на тебя... Все это мне надоело!

     - Намекают на меня? - едва выговорил Обломов.

     - Да, по милости Сонечки.

     - Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!

     - Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус... Я не
боюсь этих намеков.

     - Не трус, а осторожен... Но пойдем, ради бога, отсюда, Ольга; смотри,
вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает... Пойдем,
пойдем... - боязливо говорил он и заразил страхом и ее.

     - Да, пойдем скорее, - сказала и она шепотом, скороговоркой.

     И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова:
Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив
голову вниз и закрывшись вуалью.

     - Так завтра! - сказала она, когда они были у того магазина, где ждал
ее человек.

     - Нет, лучше послезавтра... или нет, в пятницу или субботу, - отвечал
он.

     - Отчего ж?

     - Да... видишь, Ольга... я все думаю, не подоспеет ли письмо?

     - Пожалуй. Но завтра та'к приди, к обеду, слышишь?

     - Да, да, хорошо, хорошо! - торопливо прибавил он, а она вошла в
магазин.

     "Ах, боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я
теперь стану делать? Сонечка! Захар! франты..."

                                     VI

     Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не заметил,
как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.

     На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он
живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.

     Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семен так и
бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня провожают
его дружелюбной улыбкой.

     "Жених, жених!" - написано у всех на лбу, а он еще не просил согласия
тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает
даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне
нет - хорош жених!

     Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет
видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.

     Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские газеты,
взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не
хмурился, что стрелка долго не подвигается вперед.

     Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать дома,
и не спрашивали его, что готовить.

     Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду обедал у
Ильинских, что это "клевета", что обедал он у Ивана Герасимовича и что
вперед, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.

     Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого супа
Обломова.

     Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и вычитание у
Вани и нашел две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы,
потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как
мелькали и двигались локти хозяйки.

     Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить:
у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.

     Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая
задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.

     После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал кивать
головой, одолеваемый дремотой, - дверь из хозяйской половины отворилась, и
оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.

     Она положила их на два стула, а Обломов вскочил н предложил ей самой
третий, но она не села; это было не в ее привычках: она вечно на ногах,
вечно в заботе и в движении.

     - Вот я разобрала сегодня ваши чулки, - сказала она, - пятьдесят пять
пар, да почти все худые...

     - Какие же вы добрые! - говорил Обломов, подходя к ней и взяв ее
шутливо слегка за локти.

     Она усмехнулась.

     - Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.

     - Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту,
- продолжала она. - Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать
не стоит.

     - Не надо, бросьте все, пожалуйста! что вы занимаетесь этой дрянью.
Можно новые купить...

     - Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. - И она начала живо
отсчитывать чулки.

     - Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? - предлагал он ей.

     - Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться, - отвечала она,
уклоняясь опять от стула. - Сегодня стирка у нас; надо все белье
приготовить.

     - Вы чудо, а не хозяйка! - говорил он, останавливая глаза на ее горле
и на груди.

     Она усмехнулась.

     - Так как же, - спросила она, - надвязать чулки-то? Я бумаги и ниток
закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: все гниль.

     - Если вы так добры, сделайте одолжение, - говорил Обломов, - только
мне, право совестно, что вы хлопочете.

     - Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам;
завтра золовка придет гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем.
У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает: большие, не
по рукам.

     - Ужель и Маша привыкает? - спросил Обломов.

     - Ей-богу, правда.

     - Не знаю, как и благодарить вас, - говорил Обломов, глядя на нее с
таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. - Очень,
очень благодарен вам и в долгу не останусь, особенно у Маши: шелковых
платьев накуплю ей, как куколку одену.

     - Что вы? Что за благодарность? Куда ей шелковые платья? Ей и ситцевых
не напасешься; так вот на ней все и горит, особенно башмаки: не успеваем на
рынке покупать.

     Она встала и взяла чулки.

     - Куда же вы торопитесь? - говорил он. - Посидите, я не занят.

     - В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости просим,
кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..

     - Ну, бог с вами, не смею задерживать, - сказал Обломов, глядя ей в
след в спину и на локти.

     - Еще я халат ваш достала из чулана, - продолжала она, - его можно
починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.

     - Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.

     - Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь... к
свадьбе! - досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.

     У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.

     - И она знает - все! - сказал он, опускаясь на приготовленный ей стул.
- О Захар, Захар!

     Опять полились на Захара "жалкие" слова, опять Анисья заговорила
носом, что "она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах
с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это
выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю
провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про
Ильинскую барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую
невесту..."

     И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар
попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в
гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.

     - Там еще не знают, так надо распустить клевету. Дома сиди! - прибавил
Обломов грозно.

     Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте
письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.

     - Плачет, не спит этот ангел! - восклицал Обломов. - Господи! Зачем
она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он
привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения да
тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?

     Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все
доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено
содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом
созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной,
мирно-хлопотливой жизни. Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно
несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.

     - Это болезнь, - говорил Обломов, - горячка, скаканье с порогами, с
прорывами плотин, с наводнениями.

     Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был
напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все прошло и он
надеется видеть ее в воскресенье.

     Она написала ему ответ и похвалила, что он поберегся, советовала
остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она лучше
проскучает с неделю, чтоб только он берегся.

     Ответ принес Никита, тот самый, который, по словам Анисьи, был главным
виновником болтовни. Он принес от барышни новые книги, с поручением от
Ольги прочитать и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.

     Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал его
Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и провожал глазами до
калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там "клевету" и чтоб
Захар не пошел провожать его на улицу.

     Он обрадовался предложению Ольги поберечься и не приходить в
воскресенье и написал ей, что, действительно, для совершенного
выздоровления нужно просидеть еще несколько дней дома.

     В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и
к обеду посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфетами для детей.

     Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и Нева
собралась замерзнуть. Обломову нельзя было думать и в среду ехать к Ольге.

     Конечно, можно было бы броситься сейчас же на ту сторону, поселиться
на несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже обедать каждый день у
Ольги.

     Предлог был законный: Нева захватила на той стороне, не успел
переправиться.

     У Обломова первым движением была эта мысль, и он быстро спустил ноги
на пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом медленно опять
улегся на своем месте.

     "Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица, посещающие дом
Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый день там тогда, когда
они объявлены будут женихом и невестой".

     - Скучно ждать, да нечего делать, - прибавил он со вздохом, принимаясь
за присланные от Ольги книги.

     Он прочел страниц пятнадцать. Маша пришла звать его, не хочет ли пойти
на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел и воротился к
чаю.

     Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а дома
заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже
смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал
мокрый.

     Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами,
прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут
святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и
бабушка послушает, а теперь некогда.

     Между тем на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки на цепи и
отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с вопросом о
здоровье и с книгой.

     Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на ту сторону,
спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая
опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что "жестокая
судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу".

     Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и опять глазами
проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она
показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.

                                    VII

     Прошла неделя. Обломов, встав утром, прежде всего с беспокойством
спрашивал, наведены ли мосты.

     - Нет еще, - говорили ему, и он мирно проводил день, слушая
постукиванье маятника, треск кофейной мельницы и пение канареек.

     Цыплята не пищали больше, они давно стали пожилыми курами и прятались
по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как на сто
пятой странице он положил книгу, обернув переплетом вверх, так она и лежит
уже несколько дней.

     Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый
мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал,
как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька
обрубила ему три платка - плохо, правда, но зато она так смешно трудится
маленькими ручонками и все бегает показать ему каждый обрубленный вершок.

     С хозяйкой он беседовал беспрестанно, лишь только завидит ее локти в
полуотворенную дверь. Он уже по движению локтей привык распознавать, что
делает хозяйка: сеет, мелет или гладит.

     Даже пробовал заговорить с бабушкой, да она не сможет никак докончить
разговора: остановится на полуслове, упрет кулаком в стену, согнется и
давай кашлять, точно трудную работу какую-нибудь исправляет, потом охнет -
тем весь разговор и кончится.

     Только братца одного не видит он совсем или видит, как мелькает
большой пакет мимо окон, а самого его будто и не слыхать в доме. Даже когда
Обломов нечаянно вошел в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу,
братец наскоро вытер пальцами губы и скрылся в свою светлицу.

     Однажды, лишь только Обломов беззаботно проснулся утром и принялся за
кофе, вдруг Захар донес, что мосты наведены. У Обломова стукнуло сердце.

     - А завтра воскресенье, - сказал он, - надо ехать к Ольге, целый день
мужественно выносить значительные и любопытные взгляды посторонних, потом
объявить ей, когда намерен говорить с теткой. А он еще все на той же точке
невозможности двинуться вперед.

     Ему живо представилось, как он объявлен женихом, как на другой, на
третий день приедут разные дамы и мужчины, как он вдруг станет предметом
любопытства, как дадут официальный обед, будут пить его здоровье. Потом...
потом, по праву и обязанности жениха, он привезет невесте подарок...

     - Подарок! - с ужасом сказал он себе и расхохотался горьким смехом.

     Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так
к рождеству, а может быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут,
сколько его там и как велика сумма выручена будет - все это должно
объяснить письмо, а письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное
спокойствие!

     Между этими заботами рисовалось ему прекрасное лицо Ольги, ее
пушистые, говорящие брови и эти умные серо-голубые глаза, и вся головка, и
коса ее, которую она спускала как-то низко на затылок, так что она
продолжала и дополняла благородство всей ее фигуры, начиная с головы до
плеч и стана.

     Но лишь только он затрепещет от любви, тотчас же, как камень,
сваливается на него тяжелая мысль: как быть, что делать, как приступить к
вопросу о свадьбе, где взять денег, чем потом жить?..

     "Подожду еще; авось письмо придет завтра или послезавтра". И он
принимался рассчитывать, когда должно прийти в деревню его письмо, сколько
времени может промедлить сосед и какой срок понадобится для присылки
ответа.

     "В эти три, много четыре дня должно прийти; подожду ехать к Ольге", -
решил он, тем более что она едва ли знает, что мосты наведены...

     - Катя, навели мосты? - проснувшись в то же утро, спросила Ольга у
своей горничной.

     И этот вопрос повторялся каждый день. Обломов не подозревал этого.

     - Не знаю, барышня; нынче не видала ни кучера, ни дворника, а Никита
не знает.

     - Ты никогда не знаешь, что мне нужно! - с неудовольствием сказала
Ольга, лежа в постели и рассматривая цепочку на шее.

     - Я сейчас узнаю, барышня. Я не смела отойти, думала, что вы
проснетесь, а то бы давно сбегала. - И Катя исчезла из комнаты.

     А Ольга отодвинула ящик столика и достала последнюю записку Обломова.
"Болен, б