ле такого пробуждения, не
сделаться героем! Вы увидите, ты и Андрей, - продолжал он, озираясь
вдохновенными глазами, - до какой высоты поднимает человека любовь такой
женщины, как ты! Смотри, смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту
минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне
душно, гадко! - говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь вокруг.
- Дай мне дожить сегодня этим чувством... Ах, если б этот же огонь жег
меня, какой теперь жжет, - и завтра и всегда! А то нет тебя - я гасну,
падаю! Теперь я ожил, воскрес. Мне кажется, я... Ольга, Ольга! - Ты
прекраснее всего в мире, ты первая женщина, ты... ты...

     Он припал к ее руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он
прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой
страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.

     "Нежен, нежен, нежен!" - мысленно твердила Ольга, но со вздохом, не
как бывало в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.

     - Мне пора! - очнувшись, сказала она ласково.

     Он вдруг отрезвился.

     - Ты здесь, боже мой! У меня? - говорил он, и вдохновенный взгляд
заменился робким озираньем по сторонам. Горячая речь не шла больше с языка.

     Он торопливо хватал шляпку и салоп и, в суматохе, хотел надеть салоп
ей на голову.

     Она засмеялась.

     - Не бойся за меня, - успокоивала она, - ma tante уехала на целый
день; дома только няня знает, что меня нет, да Катя. Проводи меня.

     Она подала ему руку и без трепета, покойно, в гордом сознании своей
невинности, перешла двор, при отчаянном скаканье на цепи и лае собаки, села
в карету и уехала.

     Из окон с хозяйской половины смотрели головы; из-за угла, за плетнем,
выглянула из канавы голова Анисьи.

     Когда карета заворотила в другую улицу, пришла Анисья и сказала, что
она избегала весь рынок и спаржи не оказалось. Захар вернулся часа через
три и проспал целые сутки.

     Обломов долго ходил по комнате и не чувствовал под собой ног, не
слыхал собственных шагов: он ходил как будто на четверть от полу.

     Лишь только замолк скрип колес кареты по снегу, увезшей его жизнь,
счастье, - беспокойство его прошло, голова и спина у него выпрямились,
вдохновенное сияние воротилось на лицо, и глаза были влажны от счастья, от
умиления. В организме разлилась какая-то теплота, свежесть, бодрость. И
опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда,
к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в
своем кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань,
и дорогу проводить и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой
все говорят, и в оперу - сегодня...

     Да, сегодня она у него, он у ней, потом в опере. Как полон день! Как
легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска,
бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он ходит, точно
летает; его будто кто-то носит по комнате.

     - Вперед, вперед! - говорит Ольга, - выше, выше, туда, к той черте,
где сила нежности и грации теряет свои права и где начинается царство
мужчины!

     Как она ясно видит жизнь! Как читает в этой мудреной книге свой путь и
инстинктом угадывает и его дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться:
он ее руководитель, вождь!

     Она видит его силы, способности, знает, сколько он может, и покорно
ждет его владычества. Чудная Ольга! Невозмутимая, не робкая, простая, но
решительная женщина, естественная, как сама жизнь!

     - Какая, в самом деле, здесь гадость! - говорил он оглядываясь. - И
этот ангел спустился в болото, освятил его своим присутствием!

     Он с любовью смотрел на стул, где она сидела, и вдруг глаза его
заблистали: на полу, около стула, он увидел крошечную перчатку.

     - Залог! Ее рука: это предзнаменование! О!.. - простонал он страстно,
прижимая перчатку к губам.

     Хозяйка выглянула из двери с предложением посмотреть полотно: принесли
продавать, так не понадобится ли?

     Но он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть на локти и извинился,
что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все
подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о каждом сказанном
слове, и нашел все это милее, нежели как было в то время, когда он
наслаждался этим.

     Он решительно перестал владеть собой, пел, ласково заговаривал с
Анисьей, шутил, что у нее нет детей, и обещал крестить, лишь только родится
ребенок. С Машей поднял такую возню, что хозяйка выглянула и прогнала Машу
домой, чтоб не мешала жильцу "заниматься".

     Остальной день поубавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом
еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный,
искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов
чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить
одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него
свет и тепло - как хорошо жить с этим!

     Ночью он спал мало: все дочитывал присланные Ольгой книги и прочитал
полтора тома.

     "Завтра письмо должно прийти из деревни", - думал он, и сердце у него
билось... билось... Наконец-то!

                                    VIII

     На другой день Захар, убирая, комнату, нашел на письменном столе
маленькую перчатку, долго разглядывал ее, усмехнулся, потом подал Обломову.

     - Должно быть, Ильинская барышня забыла, - сказал он.

     - Дьявол! - грянул Илья Ильич, вырывая у него перчатку из рук. -
Врешь! Какая Ильинская барышня! Это портниха приезжала из магазина рубашки
примерять. Как ты смеешь выдумывать!

     - Что за дьявол? Что я выдумываю? Вон, уж на хозяйской половине
говорят.

     - Что говорят? - спросил Обломов.

     - Да что, слышь, Ильинская барышня с девушкой была...

     - Боже мой! - с ужасом произнес Обломов. - А почем они знают Ильинскую
барышню? Ты же или Анисья разболтали...

     Вдруг Анисья высунулась до половины из дверей передней.

     - Как тебе не грех, Захар Трофимыч, пустяки молоть? Не слушайте его,
батюшка, - сказала она, - никто и не говорил и не знает, Христом богом...

     - Ну, ну, ну! - захрипел на нее Захар, замахиваясь локтем в грудь. -
Туда же суешься, где тебя не спрашивают.

     Анисья скрылась. Обломов погрозил обоими кулаками Захару, потом быстро
отворил дверь на хозяйскую половину, Агафья Матвеевна сидела на полу и
перебирала рухлядь в старом сундуке; около нее лежали груды тряпок, ваты,
старых платьев, пуговиц и отрезков мехов.

     - Послушайте, - ласково, но с волнением заговорил Обломов, - мои люди
болтают разный вздор; вы, ради бога, не верьте им.

     - Я ничего не слыхала, - сказала хозяйка. - Что они болтают?

     - Насчет вчерашнего визита, - продолжал Обломов, - они говорят, будто
приезжала какая-то барышня...

     - Что нам за дело, кто к жильцам ездит? - сказала хозяйка.

     - Да нет, вы, пожалуйста, не верьте: это совершенная клевета! Никакой
барышни не было: приезжала просто портниха, которая рубашки шьет. Примерять
приезжала...

     - А вы где заказали рубашки? Кто вам шьет? - живо спросила хозяйка.

     - Во французском магазине...

     - Покажите, как принесут: у меня есть две девушки: так шьют, такую
строчку делают, что никакой француженке не сделать. Я видела, они приносили
показать, графу Метлинскому шьют: никто так не сошьет. Куда ваши, вот эти,
что на вас...

     - Очень хорошо, я припомню. Вы только, ради бога, не подумайте, что
это была барышня...

     - Что за дело, кто к жильцу ходит? Хоть и барышня...

     - Нет, нет! - опровергал Обломов. - Помилуйте, та барышня, про которую
болтает Захар, огромного роста, говорит басом, а эта, портниха-то, чай,
слышали, каким тоненьким голосом говорит, у ней чудесный голос. Пожалуйста,
не думайте...

     - Что нам за дело? - говорила хозяйка, когда он уходил. - Так не
забудьте, когда понадобится рубашки шить, сказать мне: мои знакомые такую
строчку делают... их зовут Лизавета Николавна и Марья Николавна.

     - Хорошо, хорошо, не забуду; только вы не подумайте, пожалуйста.

     И он ушел, потом оделся и уехал к Ольге.

     Воротясь вечером домой, он нашел у себя на столе письмо из деревни, от
соседа, его поверенного. Он бросился к лампе, прочел - и у него опустились
руки.

     "Прошу покорно передать доверенность другому лицу (писал сосед), а у
меня накопилось столько дела, что, по совести сказать, не могу как следует
присматривать за вашим имением. Всего лучше вам самим приехать сюда, и еще
лучше поселиться в имении. Имение хорошее, но сильно запущено. Прежде всего
надо, аккуратнее распределить барщину и оброк; без хозяина этого сделать
нельзя: мужики избалованы, старосты нового не слушают, а старый плутоват,
за ним надо смотреть. Количество дохода определить нельзя. При нынешнем
беспорядке едва ли вы получите больше трех тысяч, и то при себе. Я считаю
доход с хлеба, а на оброчных надежда плоха: надо их взять в руки и
разобрать недоимки - на это на все понадобится месяца три. Хлеб был хорош и
в цене, и в марте или апреле вы получите деньги, если сами присмотрите за
продажей. Теперь же денег наличных нет ни гроша. Что касается дороги через
Верхлёво и моста, то, не получая от вас долгое время ответа, я уж решился с
Одонцовым и Беловодовым проводить дорогу от себя на Нельки, так что
Обломовка остается далеко в стороне. В заключение повторю просьбу
пожаловать как можно скорее: месяца в три можно привести в известность,
чего надеяться на будущий год. Кстати, теперь выборы: не пожелали ли бы вы
баллотироваться в уездные судьи? Поспешайте. Дом ваш очень плох (прибавлено
было в конце). Я велел скотнице, старому кучеру и двум старым девкам
выбраться оттуда в избу: долее опасно бы было оставаться".

     При письме приложена была записка, сколько четвертей хлеба снято,
умолочено, сколько ссыпано в магазины, сколько назначено в продажу и тому
подобные хозяйственные подробности.

     "Денег ни гроша, три месяца, приехать самому, разобрать дела крестьян,
привести доход в известность, служить по выборам", - все это в виде
призраков обступило Обломова. Он очутился будто в лесу, ночью, когда в
каждом кусте и дереве чудится разбойник, мертвец, зверь.

     - Однакож это позор: я не поддамся! - твердил он, стараясь
ознакомиться с этими призраками, как и трус силится, сквозь зажмуренные
веки, взглянуть на призраки и чувствует только холод у сердца и слабость в
руках и ногах.

     Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет
определительно, сколько он получит дохода и, разумеется, как можно больше -
тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем
можно жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет
тысячи три, четыре, - словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру
жизни и любовь, что читал в записках Ольги.

     Он уже не ходил на четверть от полу по комнате, не шутил с Анисьей, не
волновался надеждами на счастье: их надо было отодвинуть на три месяца; да
нет! В три месяца он только разберет дела, узнает свое имение, а свадьба...

     - О свадьбе ближе года и думать нельзя, - боязливо сказал он: - да,
да, через год, не прежде! Ему еще надо дописать свой план, надо порешить с
архитектором, потом... потом... - Он вздохнул.

     "Занять!" - блеснуло у него в голове, но он оттолкнул эту мысль.

     "Как можно! А как не отдашь в срок? Если дела пойдут плохо, тогда
подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое,
неприкосновенное..." Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие,
гордость... нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят,
точно демона впустят в себя. Да, долг - это демон, бес, которого ничем не
изгонишь, кроме денег!

     Есть такие молодцы, что весь век живут на чужой счет, наберут,
нахватают справа, слева, да и в ус не дуют! Как они могут покойно уснуть,
как обедают - непонятно! Долг! последствия его - или неисходный труд, как
каторжного, или бесчестие.

     Заложить деревню? Разве это не тот же долг, только неумолимый,
неотсрочимый? Плати каждый год - пожалуй, на прожиток не останется.

     Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и
повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила
Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет,
как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет
за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?

     Он подумал, подумал, потом вдруг ударил себя по лбу и пошел на
хозяйскую половину.

     - Ваш братец дома? - спросил он хозяйку.

     - Дома, да спать легли.

     - Так завтра попросите его ко мне, - сказал Обломов, - мне нужно
видеться с ним.

                                     IX

     Братец опять тем же порядком вошли в комнату, так же осторожно сели на
стул, подобрали руки в рукава и ждали, что скажет Илья Ильич.

     - Я получил очень неприятное письмо из деревни, в ответ на посланную
доверенность - помните? - сказал Обломов. - Вот потрудитесь прочесть.

     Иван Матвеевич взял письмо и привычными глазами бегал по строкам, а
письмо слегка дрожало в его пальцах. Прочитав, он положил письмо на стол, а
руки спрятал за спину.

     - Как вы полагаете, что теперь делать? - спросил Обломов.

     - Они советуют вам ехать туда, - сказал Иван Матвеевич. - Что же-с:
тысячу двести верст не бог знает что! Через неделю установится дорога, вот
и съездили бы.

     - Я отвык совсем ездить; с непривычки, да еще зимой, признаюсь, мне бы
трудно было, не хотелось бы... Притом же в деревне одному очень скучно.

     - А у вас много оброчных? - спросил Иван Матвеевич.

     - Да... не знаю: давно не был в деревне.

     - Надо знать-с: без этого как же-с? нельзя справок навести, сколько
доходу получите.

     - Да, надо бы, - повторил Обломов, - и сосед тоже пишет, да вот
дело-то подошло к зиме.

     - А сколько оброку вы полагаете?

     - Оброку? Кажется... вот позвольте, у меня было где-то расписание...
Штольц еще тогда составил, да трудно отыскать: Захар, должно быть, сунул
куда-нибудь. Я после покажу... кажется, тридцать рублей с тягла.

     - Мужики-то у вас каковы? Как живут? - спрашивал Иван Матвеевич. -
Богатые или разорены, бедные? Барщина-то какова?

     - Послушайте, - сказал, подойдя к нему, Обломов и доверчиво взяв его
за оба борта вицмундира.

     Иван Матвеевич проворно встал, но Обломов усадил его опять.

     - Послушайте, - повторил он расстановисто, почти шепотом, - я не знаю,
что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что
богатый; не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком
месяце и что сеют и жнут, как и когда продают; не знаю, богат ли я или
беден, буду ли я через год сыт или буду нищий - я ничего не знаю! -
заключил он с унынием, выпустив борты вицмундира и отступая от Ивана
Матвеевича. - Следовательно, говорите и советуйте мне, как ребенку...

     - Как же-с, надо знать: без этого ничего сообразить нельзя, - с
покорной усмешкой сказал Иван Матвеевич, привстав и заложив одну руку за
спину, а другую за пазуху. - Помещик должен знать свое имение, как с ним
обращаться... - говорил он поучительно.

     - А я не знаю. Научите меня, если можете.

     - Я сам не занимался этим предметом, надо посоветоваться с знающими
людьми. Да вот-с, в письме пишут вам, - продолжал Иван Матвеевич, указывая
средним пальцем, ногтем вниз, на страницу письма, - чтоб вы послужили по
выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы в уездном суде и
узнали бы между тем временем и хозяйство.

     - Я не знаю, что такое уездный суд, что в нем делают, как служат! -
выразительно, но вполголоса опять говорил Обломов, подойдя вплоть к носу
Ивана Матвеевича.

     - Привыкнете-с. Вы ведь служили здесь, в департаменте: дело везде
одно, только в формах будет маленькая разница. Везде предписания,
отношения, протокол... Был бы хороший секретарь, а вам что заботы?
подписать только. Если знаете, как в департаментах дело делается...

     - Я не знаю, как дело делается в департаментах, - монотонно сказал
Обломов.

     Иван Матвеевич бросил свой двойной взгляд на Обломова и молчал.

     - Должно быть, всё книги читали-с? - с той же покорной усмешкой
заметил он.

     - Книги! - с горечью возразил Обломов и остановился.

     Недостало духа и не нужно было обнажаться до дна души перед
чиновником. "Я и книг не знаю", - шевельнулось в нем, но не сошло с языка и
выразилось печальным вздохом.

     - Изволили же чем-нибудь заниматься, - смиренно прибавил Иван
Матвеевич, как будто дочитав в уме Обломова ответ о книгах, - нельзя,
чтоб...

     - Можно, Иван Матвеич: вот вам живое доказательство - я! Кто же я? Что
я такое? Подите спросите у Захара, и он скажет вам: "барин!" Да, я барин и
делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а
за труд возьмите себе что хотите - на то и наука!

     Он начал ходить по комнате, а Иван Матвеевич стоял на своем месте и
всякий раз слегка ворочался всем корпусом в тот угол, куда пойдет Обломов.
Оба они молчали некоторое время.

     - Где вы учились? - спросил Обломов, остановясь опять перед ним.

     - Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и
определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике,
арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и
перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки...

     - Да, - со вздохом подтвердил Обломов, - правда, я проходил и высшую
алгебру, и политическую экономию, и права', а все к делу не приспособился.
Вот видите, с высшей алгеброй не знаю, много ли у меня дохода. Приехал в
деревню, послушал, посмотрел - как делалось у нас в доме и в имении и
кругом нас - совсем не те права'. Уехал сюда, думал как-нибудь с
политической экономией выйду в люди... А мне сказали, что науки пригодятся
мне со временем, разве под старость, а прежде надо выйти в чины, и для
этого нужна одна наука - писать бумаги. Вот я и не приспособился к делу, а
сделался просто барином, а вы приспособились: ну, так решите же, как
изворотиться.

     - Можно-с, ничего, - сказал наконец Иван Матвеевич.

     Обломов остановился против него и ждал, что он скажет.

     - Можно поручить это все знающему человеку и доверенность перевести на
него, - прибавил Иван Матвеевич.

     - А где взять такого человека? - спросил Обломов.

     - У меня есть сослуживец, Исай Фомич Затертый: он заикается немного, а
деловой и знающий человек. Три года управлял большим имением, да помещик
отпустил его по этой самой причине, что заикается. Вот он и вступил к нам.

     - Да можно ли положиться на него?

     - Честнейшая душа, не извольте беспокоиться! Он свое проживет, лишь бы
доверителю угодить. Двенадцатый год у нас состоит на службе.

     - Как же он поедет, если служит?

     - Ничего-с, отпуск на четыре месяца возьмет. Вы извольте решиться, а я
привезу его сюда. Ведь он не даром поедет...

     - Конечно, нет, - подтвердил Обломов.

     - Вы ему извольте положить прогоны, на прожиток, сколько понадобится в
сутки, а там, по окончании дела, вознаграждение, по условию. Поедет-с,
ничего!

     - Я вам очень благодарен: вы меня от больших хлопот избавите, - сказал
Обломов, подавая ему руку. - Как его?..

     - Исай Фомич Затертый, - повторил Иван Матвеевич, отирая наскоро руку
обшлагом другого рукава, и, взяв на минуту руку Обломова, тотчас спрятал
свою в рукав. - Я завтра поговорю с ним-с и приведу.

     - Да приходите обедать, мы и потолкуем. - Очень, очень благодарен вам!
- говорил Обломов, провожая Ивана Матвеевича до дверей.

                                     X

     Вечером в тот же день, в двухэтажном доме, выходившем одной стороной в
улицу, где