а и за то, что есть".

     Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не
улучшились, но, как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно, что
Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину
постепенного уменьшения доходов.

     Он и сбирался сделать это, но все откладывал, отчасти и потому, что
поездка была для него подвигом, почти новым и неизвестным.

     Он в жизни совершил только одно путешествие, на долгих, среди перин,
ларцов, чемоданов, окороков, булок, всякой жареной и вареной скотины и
птицы и в сопровождении нескольких слуг.

     Так он совершил единственную поездку из своей деревни до Москвы и эту
поездку взял за норму всех вообще путешествий. А теперь, слышал он, так не
ездят: надо скакать сломя голову!

     Потом Илья Ильич откладывал свою поездку еще и оттого, что не
приготовился как следует заняться своими делами.

     Он уж был не в отца и не в деда. Он учился, жил в свете: все это
наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение
не только не грех, но что долг всякого гражданина честными трудами
поддерживать общее благосостояние.

     От этого большую часть узора жизни, который он чертил в своем
уединении, занимал новый, свежий, сообразный с потребностями времени план
устройства имения и управления крестьянами.

     Основная идея плана, расположение, главные части - все давно готово у
него в голове; остались только подробности, сметы и цифры.

     Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и
ходя, и лежа, и в людях; то дополняет, то изменяет разные статьи, то
возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг,
как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит в голове - и пойдет
работа.

     Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он сам
творец и сам исполнитель своих идей.

     Он как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван,
подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец,
голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано
сегодня для общего блага.

     Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую
позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги.

     Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в
созданном им мире.

     Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был
всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору
над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и
тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал
его бывало Штольц.

     Сладкие слезы потекут по щекам его...

     Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко
лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать
человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в
нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в
стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит
две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели,
протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот-вот стремление
осуществится, обратится в подвиг... и тогда, господи! Каких чудес, каких
благих последствий могли бы ожидать от такого высокого усилия!..

     Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним
клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в
душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам.
Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный
взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно
садящееся за чей-то четырехэтажный дом.

     И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!

     Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он любит вообразить себя
иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только
Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину
ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он
новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города,
щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.

     Или изберет он арену мыслителя, великого художника: все поклоняются
ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая: "Посмотрите,
посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!"

     В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок,
ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели
на колена и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить
как-нибудь угрожающую бурю.

     Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и
равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет.

     Так пускал он в ход свои нравственные силы, так волновался часто по
целым дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной
мечты или от мучительной заботы, когда день склонится к вечеру и солнце
огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом.

     Тогда он опять проводит его задумчивым взглядом и печальной улыбкой и
мирно опочиет от волнений.

     Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все
думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что
больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове.
Так о нем и толковали везде, где его знали.

     О способностях его, об его внутренней вулканической работе пылкой
головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но
Штольца почти никогда не было в Петербурге.

     Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина, знал еще
подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они с барином
дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.

                                    VII

     Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских
Калебов, рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к
господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели
никаких пороков.

     Этот рыцарь был и со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохам,
и обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству
безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей,
утонченность и развращение нравов.

     Страстно преданный барину, он, однакож, редкий день в чем-нибудь не
солжет ему. Слуга старого времени удерживал бывало барина от
расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на
барский счет; прежний слуга был целомудрен, как евнух, а этот все бегал к
куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские
деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке
гривенник и непременно присвоить себе лежащую на столе медную гривну или
пятак. Точно так же, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара,
она уже к нему обратно никогда не поступит.

     Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои
измерял гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, но, во всяком
случае, не от избытка честности.

     Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья
собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и
выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а
этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.

     Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот
он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не
слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем,
что, словом, лучше умереть, чем жить у него.

     Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, а так,
по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца - обругать
барина при всяком удобном случае.

     Он иногда, от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб
внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина
какую-нибудь небывальщину.

     - Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, - хрипел он тихо, по
доверенности, - вчера писал записку к ней.

     Или объявит, что барин его такой картежник и пьяница, какого свет не
производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.

     А ничего не бывало: Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно
почивает, карт в руки не берет.

     Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но,
кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда
он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два
красными, а потом опять черными.

     Он очень неловок: станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну
половинку, другая затворяется; побежит к той, эта затворяется.

     Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь
вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в
четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.

     Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого
же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна;
он вдруг делает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и
уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не
на те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи
продолжают падать, - и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну
рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее,
что осталось в руках.

     Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не
всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о
другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника,
который их делал.

     У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно
мелкие, требующие осторожного обращения с ними, - и всё по милости Захара.
Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не
делая никакого различия в способе обращения с той или другой вещью.

     Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды: он употребит
на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота.

     Не дай бог, когда Захар воспламенился усердием угодить барину и
вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок!
Бедам и убыткам не бывало конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись
в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, падение разных вещей, битье
посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из
комнаты, или он сам уходил с бранью и проклятиями,

     К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием.

     Все это происходило, конечно, оттого, что он получил воспитание и
приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных
кабинетов и будуаров, где черт знает чего ни наставлено, а в деревне, на
покое, просторе и вольном воздухе.

     Там он привык служить, не стесняя своих движений ничем, около
массивных вещей: обращался все больше с здоровыми и солидными
инструментами, как-то: с лопатой, ломом, железными дверными скобками и
такими стульями, которых с места не своротишь.

     Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс-папье, стоит года
три, четыре на месте - ничего; чуть он возьмет ее, смотришь - сломалась.

     - Ах, - скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. -
Посмотрите-ка, сударь, какая диковина: взял только в руки вот эту штучку, а
она и развалилась!

     Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое
место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается,
как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть
будь она железная, что не век ей жить.

     В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в
крайности, вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было
бесполезно, и он оставался правым без апелляции.

     Захар начертал себе однажды навсегда определенный круг деятельности,
за который добровольно никогда не переступал.

     Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин
спрашивал, но отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет.

     Потом он мел - не всякий день, однакож, - середину комнаты, не
добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего
не стояло, чтоб не снимать вещей.

     Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с
Анисьей в кухне и с дворней у ворот, ни о чем не заботясь.

     Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял
приказание неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания
или невозможности исполнить его.

     Никакими средствами нельзя было заставить его внести новую постоянную
статью в круг начертанных им себе занятий.

     Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то,
принести это, он, по обыкновению с ворчаньем, исполнял приказание; но если
б кто захотел, чтоб он потом делал то же самое постоянно сам, то этого уже
достигнуть было невозможно.

     На другой, на третий день и так далее нужно было бы приказывать то же
самое вновь, и вновь входить с ним в неприятные объяснения.

     Несмотря на все это, то есть что Захар любил выпить, посплетничать,
брал у Обломова пятаки и гривны, ломал и бил разные вещи и ленился,
все-таки выходило, что он был глубоко преданный своему барину слуга.

     Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого
подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это,
как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак
не смотрел, а поступал так, без всяких умозрений.

     Теорий у него на этот предмет не было никаких. Ему никогда не
приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье
Ильичу; он не сам выдумал их; они перешли от отца, деда, братьев, дворни,
среди которой он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь.

     Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежным и природным
долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так
же как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не
рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин.

     Но зато, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле
постели барина, не смыкая глаз, и от этого бы зависело здоровье или даже
жизнь барина, Захар непременно бы заснул.

     Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был
грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него не шутя за всякую
мелочь и даже, как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим только
на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство
преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя
Обломова, что близко, мило, дорого ему.

     Может быть, даже это чувство было в противоречии с собственным
взглядом Захара на личность Обломова, может быть, изучение характера барина
внушало другие убеждения Захару. Вероятно, Захар, если б ему объяснили о
степени привязанности его к Илье Ильичу, стал бы оспаривать это.

     Захар любил Обломовку, как кошка свой чердак, лошадь - стойло, собака
- конуру, в которой родилась и выросла. В сфере этой привязанности у него
выработывались уже свои особенные, личные впечатления.

     Например, обломовского кучера он любил больше, нежели повара, скотницу
Варвару больше их обоих, а Илью Ильича меньше их всех; но все-таки
обломовский повар для него был лучше и выше всех других поваров в мире, а
Илья Ильич выше всех помещиков.

     Тараску, буфетчика, он терпеть не мог; но этого Тараску он не променял
бы на самого хорошего человека в целом свете потому только, что Тараска был
обломовский.

     Он обращался фамильярно и грубо с Обломовым, точно так же как шаман
грубо и фамильярно обходится с своим идолом: он и обметает его, и уронит,
иногда, может быть, и ударит с досадой, но все-таки в душе его постоянно
присутствует сознание превосходства натуры этого идола над своей.

     Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины
души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже
удариться от умиления в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого
какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с своим! Боже сохрани,
если б это вздумал сделать и другой!

     Захар на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел
несколько свысока и служил им - подавал чай и проч. - с каким-то
снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они
пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: "Барин-де
почивает", - говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.

     Иногда вместо сплетней и злословия он вдруг принимался неумеренно
возвышать Илью Ильича по лавочкам и на сходках у ворот, и тогда не было
конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум,
ласковость, щедрость, доброту; и если у барина его не доставало качеств для
панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство или
необычайное могущество.

     Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого
хозяина, он стращал всегда барином. "Вот постой, я скажу барину, - говорил
он с угрозой, - будет ужо тебе!" Сильнее авторитета он и не подозревал на
свете.

     Но наружные отношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны.
Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение
человека с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с
той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб,
наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными
недостатками.

     Илья Ильич знал уже одно необъятное достоинство Захара - преданность к
себе, и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может и не
должно быть иначе; привыкши же к достоинству однажды навсегда, он уже не
наслаждался им, а между тем не мог, и при своем равнодушии к всему, сносить
терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара.

     Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную
старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья
Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему
того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние
господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.

     Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую
службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою
принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска
старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка
утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.

     Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому
воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар,
ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую,
в кухню; не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.

     И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на
плечах службу целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, он и на
побегушках! От всего этого в душу ег