Еще протолкуешь с час, а мне и есть хочется и жарко! Да и Ольга ждет
меня... До другого раза!"

     - Ступай скорей! - сказал он кучеру.

     "А квартиру другую посмотреть? - вдруг вспомнил он, глядя по сторонам,
на заборы. - Надо опять назад, в Морскую или в Конюшенную... До другого
раза!" - решил он.

     - Пошел скорей!

                                    III

     В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были
печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец,
мало-помалу, дачи опустели.

     Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и
понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он
не знал, где и на ночь приклонить голову.

     Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись
ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.

     Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце
теснила ему грусть.

     Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился
оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал
наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.

     Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и
вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день;
здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять
верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла
ленивее, как будто не хватило в ней содержания.

     Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про
себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди,
гораздо дальше настоящего момента.

     Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно,
или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной
покорности, безмолвного счастья в его глазах.

     Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом,
что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не
располагается на новой квартире, как дома.

     Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив
около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.

     На пятый день они не обедали дома.

     На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что
она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет
ехать сзади.

     Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись,
некоторые останавливались поговорить.

     - Ах ты, боже мой, какая мука! - говорил он весь в поту от страха и
неловкого положения.

     Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво
нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая
даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад - три часа!

     - Скажем тетке, - настаивал Обломов, - тогда я могу оставаться у вас с
утра, и никто не будет говорить...

     - А ты в палате был? - спросила Ольга.

     Обломова так и подмывало сказать: "был и все сделал", да он знает, что
Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он
вздохнул в ответ.

     - Ах, если б ты знала, как это трудно! - говорил он.

     - А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? - спросила она потом,
не поднимая глаз.

     - Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, - сказал Обломов,
обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.

     Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.

     - Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, - успокаивал ее
Обломов, - завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.

     - Пока это все не устроится, - сказала задумчиво Ольга, - говорить ma
tante нельзя и видеться надо реже...

     - Да, да... правда, - струсив, прибавил Обломов.

     - Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду,
один, - решила она. - А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать,
когда мы едем, и тоже поезжай.

     - Да, это правда, - говорил он, обрадованный, что она попечение о
порядке свиданий взяла на себя.

     - Если ж выдастся хороший день, - заключила она, - я поеду в Летний
сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! -
повторила она с чувством.

     Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она
уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в
звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь - не
поется!

     На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на
даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.

     Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с
кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины
из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас,
без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или
стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб
удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом
на жену и замахнется локтем ей в грудь.

     - Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.

     - Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. "Вы, говорит,
много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!"

     - Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее.

     - Вон она сама, - говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь
боковой комнаты. - Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них
чай, сахар, кофе лежит и посуда.

     Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да
голые локти.

     - Что это она там локтями-то так живо ворочает? - спросил Обломов.

     - Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.

     Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и
выпрямлялась опять.

     Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и
круглые, полные ноги.

     "Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!" -
подумал Обломов.

     В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога:
хозяйка велела предложить.

     - Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!

     - Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком
да с морковью...

     - Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с
свежими грибами.

     - Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная
баба-то?

     - Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и
опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей
вдвоем испекли.

     Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука,
едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился,
испуская горячий пар, огромный кусок пирога.

     - Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и,
заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь
торопливо затворилась.

     - Водки не угодно ли? - спросил голос.

     - Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас
какая?

     - Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил
голос.

     - Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!

     Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил:
ему очень понравилась.

     - Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь
захлопнулась.

     - Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? -
упрекнул Обломов.

     Хозяйка усмехнулась за дверью.

     - Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец
скоро от обедни придут, - отвечала она.

     - Ах, a propos о братце, - заметил Обломов, - мне надо с ним
поговорить. Попросите его зайти ко мне.

     - Хорошо, я скажу, как они придут.

     - А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? - спросил
Обломов.

     - Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.

     И дверь захлопнулась.

     "Какая она... простая, - подумал Обломов, - а есть в ней что-то
такое... И держит себя чисто!"

     До сих-пор он с "братцем" хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел
только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку
забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в
переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо
окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не
было слышно.

     А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на
кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как
дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной
плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.

     У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка
с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в
так называемой светелке.

     Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к
садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна
были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.

     По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял
ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели
четыре клетки с чижами и канарейками.

     Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие
Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя
было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом и
концы спрятаны вниз.

     Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер
пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней
величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали
украдкой, а во второй раз уж останавливались.

     Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать
или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику
бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой
руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и,
показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были
толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не
совсем приличным выставлять их часто напоказ.

     - Вы изволили, - начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, -
приказать мне прийти к себе.

     - Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! -
вежливо отвечал Обломов.

     Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть,
перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава.

     - По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, - сказал
Обломов, - поэтому желал бы эту передать.

     - Теперь трудно передать, - кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в
рукав, отозвался Иван Матвеевич. - Если б в конце лета пожаловали, тогда
много ходили смотреть...

     - Я был, да вас не было, - перебил Обломов.

     - Сестра сказывала, - прибавил чиновник. - Да вы не беспокойтесь
насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?

     - Какая птица?

     - Куры-с.

     Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое
кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился
образ Ольги, и он едва замечал окружающее.

     - Нет, это ничего, - сказал он, - я думал, вы говорите о канарейках:
они с утра начинают трещать.

     - Мы их вынесем, - отвечал Иван Матвеевич.

     - И это ничего, - заметил Обломов, - но мне, по обстоятельствам,
нельзя оставаться.

     - Как угодно-с, - отвечал Иван Матвеевич. - А если не приищете жильца,
как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.

     - А сколько там следует? - спросил Обломов.

     - Да вот я принесу расчет.

     Он принес контракт и счеты.

     - Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей
получено задатку, осталось семьсот рублей, - сказал он.

     - Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух
недель не прожил? - перебил его Обломов.

     - Как же-с? - кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. - Сестра
убыток понесет несправедливо. Она бедная вдова, живет только тем, что с
дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку
ребятишкам.

     - Помилуйте, я не могу, - заговорил Обломов, - посудите, я не прожил
двух недель. Что же это, за что?

     - Вот-с, в контракте сказано, - говорил Иван Матвеевич, показывая
средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, - извольте прочесть:
"Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан
передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае,
удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня
будущего года", - прочитал Обломов.

     - Как же это? - говорил он. - Это несправедливо.

     - По закону так-с, - заметил Иван Матвеевич. - Сами изволили
подписать: вот подпись-с!

     Опять появился палец под подписью и опять спрятался.

     - Сколько же? - спросил Обломов.

     - Семьсот рублей, - начал щелкать тем же пальцем Иван Матвеевич,
подгибая его всякий-раз проворно в кулак, - да за конюшню и сарай сто
пятьдесят рублей.

     И он щелкнул еще.

     - Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и
сарай? - с живостью возразил Обломов.

     - В контракте есть-с, - заметил, показывая пальцем строку, Иван
Матвеевич. - Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут.

     - Врет Михей Андреич! - с досадой сказал Обломов. - Дайте мне
контракт!

     - Вот-с, копию-извольте получить, а контракт принадлежит сестре, -
мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. - Сверх того, за
огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая
на одно лицо, - читал Иван Матвеевич, - примерно двести пятьдесят рублей...

     И он хотел щелкнуть на счетах.

     - Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! - почти
грозно возражал Обломов.

     - Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете.

     - Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не
хочу ни капусты, ни репы... - говорил Обломов вставая.

     Иван Матвеевич встал со стула.

     - Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! - возразил он.

     И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его
руке.

     - Сколько всего считаете вы? - нетерпеливо спросил Обломов.

     - Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые
пробои к дверям - сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек
ассигнациями.

     - Как, и это на мой счет? - с изумлением спросил Обломов. - Это всегда
на счет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?..

     - Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, - сказал Иван
Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. - Тысячу
триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с!
- кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.

     - Да где я возьму? У меня нет денег! - возразил Обломов, ходя по
комнате. - Нужно мне очень вашей репы да капусты!

     - Как угодно-с! - тихо прибавил Иван Матвеевич. - Да не беспокойтесь:
вам здесь будет удобно, - прибавил он. - А деньги... сестра подождет.

     - Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите?

     - Слушаю-с. Как угодно, - послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на
шаг.

     - Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! - сказал Обломов,
кивнув чиновнику головой.

     - Трудно-с; а впрочем, как угодно! - заключил Иван Матвеевич и,
троекратно поклонясь, вышел вон.

     Обломов вынул бумажник и счел деньги: всего триста пять рублей. Он
обомлел.

     "Куда ж я дел деньги? - с изумлением, почти с ужасом спросил самого
себя Обломов. - В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а
теперь всего триста!"

     Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести
пятьдесят рублей.

     - Куда ж это вышли деньги? - говорил он.

     - Захар, Захар!

     - Чего изволите?

     - Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! - спросил
он.

     Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на
стол.

     - Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, - сказал он.

     - Что ты мне мелочь-то суешь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись?

     - Почем я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам
за коляски платите?

     - Да, вот на экипаж много вышло, - вспомнил Обломов, глядя на Захара.
- Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?

     - Где помнить? - отозвался Захар. - Один раз вы велели мне тридцать
рублей отдать, так я и помню.

     - Что бы тебе записывать? - упрекнул его Обломов. - Худо быть
безграмотным!

     - Прожил век и без грамоты, слава богу, не хуже других! - возразил
Захар, глядя в сторону.

     "Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!" - подумал
Обломов.

     - Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, - продолжал Захар,
- да серебро из буфета и стащил.

     "Прошу покорнейше! - трусливо подумал Обломов. - В самом деле, эти
грамотеи - всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да
чаи... Нет, рано школы заводить!.."

     - Ну, куда еще вышли деньги? - спросил он.

     - Почем я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче...

     - В самом деле, - обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. - Так
вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву... Еще
куда?

     Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной,
смотрел на него.

     - Не помнит ли Анисья? - спросил Обломов.

     - Где дуре помнить? Что баба знает? - с презрением сказал Захар.

     - Не припомню! - с тоской заключил Обломов. - Уж не воры ли были?

     - Кабы воры, так все бы взяли, - сказал Захар уходя.

     Обломов сел в кресло и задумался. "Где же я возьму денег? - до
холодного пота думал он. - Когда пришлют из деревни и сколько?"

     Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный
день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и
поехал в Морскую.

                                     IV

     Он сказал Ольге, что переговорил с братом хозяйки, и скороговоркой
прибавил от себя, что есть надежда на этой неделе передать квартиру.

     Ольга поехала с теткой с визитом до обеда, а он пошел глядеть квартиры
поблизости. Заходил в два дома; в одном нашел квартиру в четыре комнаты за
четыре тысячи ассигнациями, в другом за пять комнат просили шесть тысяч
рублей.

     - Ужас! ужас! - твердил он, зажимая уши и убегая от изумленных
дворников. Прибавив к этим суммам тысячу с лишком рублей, которые надо было
заплатить Пшеницыной, он, от страха, не поспел вывести итога и только
прибавил шагу и побежал к Ольге.

     Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела
фурор. Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него,
чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело
беспрестанно в нем самом.

     - Приезжай завтра в театр, у нас ложа, - сказала она.

     "Вечером, по грязи, этакую даль!" - подумал Обломов, но, взглянув ей в
глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия.

     - Абонируйся в кресло, - прибавила она, - на той неделе приедут
Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.

     И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обрадуется.

     "