Господи! - подумал он в ужасе. - А у меня всего триста рублей денег".

     - Вот, попроси барона; он там со всеми знаком, завтра же пошлет за
креслами.

     И она опять улыбнулась, и он улыбнулся глядя на нее, и с улыбкой
просил барона; тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.

     - Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела, - прибавила Ольга,
- ты уж займешь по праву место в нашей ложе.

     И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно
счастлива.

     Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного
приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!

     Обломов и про деньги забыл; только когда, на другой день утром, увидел
мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил
Ивана Матвеевича засвидетельствовать ее в палате. Тот прочитал
доверенность, объявил, что в ней есть один неясный пункт, и взялся
прояснить.

     Бумага была вновь переписана, наконец засвидетельствована и отослана
на почту. Обломов с торжеством объявил об этом Ольге и успокоился надолго.

     Он радовался, что до получения ответа квартиры приискивать не
понадобится и деньги понемногу заживаются.

     "Оно бы и тут можно жить, - думал он, - да далеко от всего, а в доме у
них порядок строгий и хозяйство идет славно".

     В самом деле, хозяйство шло отлично. Хотя Обломов держал стол особо,
но глаз хозяйки бодрствовал и над его кухней.

     Илья Ильич зашел однажды в кухню и застал Агафью Матвеевну с Анисьей
чуть не в объятиях друг друга.

     Если есть симпатия душ, если родственные сердца чуют друг друга
издалека, то никогда это не доказывалось так очевидно, как на симпатии
Агафьи Матвеевны и Анисьи. С первого взгляда, слова и движения они поняли и
оценили одна другую.

     По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с
засученными рукавами, в пять минут привела полгода нетопленную кухню в
порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола; какие
широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла
из печки золу - Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она
великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той
поры у себя место в сердце.

     И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья
Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое
неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть,
поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много
прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду,
давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, - она с
удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она,
Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее - не кухня Обломова, где
торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений
устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку
или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною
завистью и грубым высокомерием мужа. Две женщины поняли друг друга и стали
неразлучны.

     Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки
и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки,
почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и
захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело.

     Зато наградой Анисье был обед, чашек шесть кофе утром и столько же
вечером и откровенный, продолжительный разговор, иногда доверчивый шопот с
самой хозяйкой.

     Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала,
словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу
прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не
так, а вот как...

     И боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном деле, не по
одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья
белья, платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных
материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав -
всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые
опыты!

     Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решетку
забора мелькнувший бумажный пакет под мышкой уходящего в должность братца,
потом примется за кофе. Кофе все такой же славный, сливки густые, булки
сдобные, рассыпчатые.

     Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело
кудахтает наседка, как пищат цыплята, как трещат канарейки и чижи. Он не
велел убирать их. "Деревню напоминают, Обломовку", - сказал он.

     Потом сядет дочитывать начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно
с книгой на диван и читает.

     Тишина идеальная: пройдет разве солдат какой-нибудь по улице или кучка
мужиков, с топорами за поясом. Редко-редко заберется в глушь разносчик и,
остановясь перед решетчатым забором, с полчаса горланит: "Яблоки, арбузы
астраханские" - так, что нехотя купишь что-нибудь.

     Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать,
что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или
зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит
прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.

     Если дети не затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие,
вечно движущиеся локти и спину хозяйки.

     Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет и уже не
церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит ее сквозь
полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет, гладит и
трет на большом столе.

     Он иногда с книгой подойдет к двери, заглянет к ней и поговорит с
хозяйкой.

     - Вы все за работой! - сказал он ей однажды.

     Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной
мельницы, и локоть ее так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в
глазах.

     - Ведь вы устанете, - продолжал он.

     - Нет, я привыкла, - отвечала она, треща мельницей.

     - А когда нет работы, что ж вы делаете?

     - Как нет работы? Работа всегда есть, - сказала она. - Утром обед
готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин.

     - Разве вы ужинаете?

     - Как же без ужина? ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим.

     - Это хорошо, - похвалил Обломов. - В какую же церковь?

     - К рождеству: это наш приход.

     - А читаете что-нибудь?

     Она поглядела на него тупо и молчала.

     - Книги у вас есть? - спросил он.

     - У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берем, так
иногда братец вслух читают... да вот у Ванечки много книг.

     - Ужель же вы никогда не отдыхаете?

     - Ей-богу, правда!

     - И в театре не бываете?

     - Братец на святках бывают.

     - А вы?

     - Когда мне? А ужин как? - спросила она, боком поглядев на него.

     - Кухарка может без вас...

     - Акулина-то! - с удивлением возразила она. - Как же можно? Что она
сделает без меня? Ужин и к завтрему не поспеет. У меня все ключи.

     Молчание. Обломов любовался ее полными, круглыми локтями.

     - Как у вас хороши руки, - вдруг сказал Обломов, - можно хоть сейчас
нарисовать.

     Она усмехнулась и немного застыдилась.

     - Неловко с рукавами, - оправдывалась она, нынче ведь вон какие пошли
платья, рукава все выпачкаешь.

     И замолчала. Обломов тоже молчал.

     - Вот только домелю кофе, - шептала про себя хозяйка, - сахар буду
колоть. Еще не забыть за корицей послать.

     - Вам бы замуж надо выйти, - сказал Обломов, - вы славная хозяйка.

     Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку.

     - Право, - прибавил Обломов.

     - Кто меня с детьми-то возьмет? - отвечала она и что-то начала считать
в уме.

     - Два десятка... - задумчиво говорила она, - ужели она их все положит?
- И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушел к себе и стал
читать книгу...

     - Какая еще свежая, здоровая женщина и какая хозяйка! Право бы, замуж
ей... - говорил он сам себе и погружался в мысль... об Ольге.

     Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдет окрестность; там
попадет в грязь, здесь войдет в неприятное сношение с собаками и вернется
домой.

     А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто. Иногда
сквозь двери просунется голая рука с тарелкой - просят попробовать
хозяйского пирога.

     - Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно! - говорил Обломов,
уезжая в оперу.

     Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в
ворота; собака, от скаканья на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и
рассердился, объявив, что съедет на другой же день. Но и другой, и третий
день, и неделя прошла - он еще не съезжал.

     Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать
ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви,
счастья.

     Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался ее пения или
глядел ей в глаза; а при свидетелях довольно было ему одного ее взгляда,
равнодушного для всех, но глубокого и знаменательного для него.

     По мере того, однакож, как дело подходило к зиме, свидания их
становились реже наедине. К Ильинским стали ездить гости, и Обломову по
целым дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Ее
взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.

     Она с нахмуренными бровями глядела на всех гостей. Обломов раза два
даже соскучился и после обеда однажды взялся было за шляпу.

     - Куда? - вдруг с изумлением спросила Ольга, очутясь подле него и
хватая за шляпу.

     - Позвольте домой...

     - Зачем? - спросила она. Одна бровь у ней лежала выше другой. - Что вы
станете делать?

     - Я так... - говорил он, едва тараща глаза от сна.

     - Кто ж вам позволит? Уж не спать ли вы собираетесь? - спрашивала она,
строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой.

     - Что вы! - живо возразил Обломов. - Спать днем! Мне просто скучно.

     И он отдал шляпу.

     - Сегодня в театр, - сказала она.

     - Не вместе в ложу, - прибавил он со вздохом.

     - Так что же? А это разве ничего, что мы видим друг друга, что ты
зайдешь в антракте, при разъезде подойдешь, подашь руку до кареты?..
Извольте ехать! - повелительно прибавила она. - Что это за новости!

     Нечего делать, он ехал в театр, зевал, как будто хотел вдруг
проглотить сцену, чесал затылок и перекладывал ногу на ногу.

     "Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль
сюда! - думал он. - А то после такого лета да видеться урывками, украдкой,
играть роль влюбленного мальчика.. Правду сказать, я бы сегодня не поехал в
театр, если б уж был женат: шестой раз слышу эту оперу.."

     В антракте он пошел в ложу к Ольге и едва протеснился до нее между
двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнул и остановился у входа
в кресла, в толпе. Акт начался, и все торопились к своим местам. Франты из
ложи Ольги тоже были тут и не видели Обломова.

     - Что это за господин был сейчас в ложе у Ильинских? - спросил один у
другого.

     - Это Обломов какой-то, - небрежно отвечал другой.

     - Что это за Обломов?

     - Это... помещик, друг Штольца.

     - А! - значительно произнес другой. - Друг Штольца. Что ж он тут
делает?

     - Dieu sait! - отвечал другой, и все разошлись по местам. Но Обломов
потерялся от этого ничтожного разговора.

     "Что за господин?.. какой-то Обломов... что он тут делает... Dieu
sait", - все это застучало ему в голову. - "Какой-то"! Что я тут делаю? Как
что? Люблю Ольгу; я ее... Однакож вот уж в свете родился вопрос: что я тут
делаю? Заметили... Ах, боже мой! как же, надо что-нибудь..."

     Он уж не видел, что делается на сцене, какие там выходят рыцари и
женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и
считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там - везде сидят, все
спрашивают: "Что это за господин входил к Ольге в ложу ?.." - "Какой-то
Обломов!" - говорят все.

     "Да, я "какой-то"! - думал он в робком унынии. - Меня знают, потому
что я друг Штольца. Зачем я у Ольги? - "Dieu sait!.." Вон, вон, эти франты
смотрят на меня, потом на ложу Ольги!"

     Он взглянул на ложу: бинокль Ольги устремлен был на него.

     "Ах ты, господи! - думал он. - А она глаз не спускает с меня! Что она
нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену
указывает... франты, кажется, смеются, смотря на меня... Господи, господи!"

     Он опять в волнении неистово почесал затылок, опять переложил ногу на
ногу.

     Она звала франтов из театра пить чай, обещала повторить каватину и ему
велела приехать.

     "Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей, да потом... Что
это, ответа поверенный не шлет из деревни?.. Я бы давно уехал, перед
отъездом обручился бы с Ольгой... Ах, а она все смотрит на меня! Беда,
право!"

     Он, не дождавшись конца оперы, уехал домой. Мало-помалу впечатление
его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине,
слушал, с подавленными слезами восторга, ее пение при всех и, приезжая
домой, ложился, без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать
мертвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в счастье и волноваться,
заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет
сиять Ольга, - и все засияет около нее. Заглядывая в будущее, он иногда
невольно, иногда умышленно заглядывал в полуотворенную дверь, и на
мелькавшие локти хозяйки.

     Однажды тишина в природе и в доме была идеальная; ни стуку карет, ни
хлопанья дверец; в передней на часах мерно постукивал маятник да пели
канарейки; но это не нарушает тишину, а придает ей только некоторый оттенок
жизни.

     Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял ее на пол,
поднимал на воздух, повертит там, она упадет, он подхватывает с пола
ногой... Вошел Захар и стал у дверей.

     - Ты что? - небрежно спросил Обломов.

     Захар молчал и почти прямо, не стороной, глядел на него.

     - Ну? - спросил Обломов, взглянув на него с удивлением. - Пирог, что
ли, готов?

     - Вы нашли квартиру? - спросил, в свою очередь, Захар.

     - Нет еще. А что?

     - Да я не все еще разобрал: посуда, одежа, сундуки - все еще в чулане
горой стоит. Разбирать, что ли?

     - Погоди, - рассеянно сказал Обломов, - я жду ответа из деревни.

     - Стало быть, свадьба-то после рождества будет? - прибавил Захар.

     - Какая свадьба? - вдруг встав, спросил Обломов.

     - Известно какая: ваша! - отвечал Захар положительно, как о деле давно
решенном. - Ведь вы женитесь?

     - Я женюсь! На ком? - с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара
изумленными глазами.

     - На Ильинской барыш... - Захар еще не договорил, а Обломов был у него
почти на носу.

     - Что ты, несчастный, кто тебе внушил эту мысль? - патетически,
сдержанным голосом воскликнул Обломов, напирая на Захара.

     - Что я за несчастный? Слава тебе господи! - говорил Захар, отступая к
дверям. - Кто? Люди Ильинские еще летом сказывали.

     - Цссс!.. - зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на
Захара. - Ни слова больше!

     - Разве я выдумал? - говорил Захар.

     - Ни слова! - повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему
дверь.

     Захар ушел и вздохнул на все комнаты.

     Обломов не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом
глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянии положил руки на голову
и сел в кресло.

     "Люди знают! - ворочалось у него в голове. - По лакейским, по кухням,
толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А
тетка еще не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое,
недоброе... Ай, ай, ай, что она может подумать! А я? А Ольга?"

     - Несчастный, что я наделал! - говорил он, переваливаясь на диван
лицом к подушке. - Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец
счастья - о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще ничего не решено, когда
ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не
найдена...

     Он стал разбирать поэтический миг, который вдруг потерял краски, как
только заговорил о нем Захар. Обломов стал видеть другую сторону медали и
мучительно переворачивался с боку на бок, ложился на спину, вдруг
вскакивал, делал три шага по комнате и опять ложился.

     "Ну, не бывать добру! - думал со страхом Захар у себя в передней. - Эк
меня дернула нелегкая!"

     - Откуда они знают? - твердил Обломов, - Ольга молчала, я и подумать
вслух не смел, а в передней все решили! Вот что значит свидания наедине,
поэзия утренних и вечерних зорь, страстные взгляды и обаятельное пение! Ох,
уж эти поэмы любви, никогда добром не кончаются! Надо прежде стать под
венец и тогда плавать в розовой атмосфере!.. Боже мой! Боже мой! Бежать к
тетке, взять Ольгу за руку и сказать: "Вот моя невеста!", да не готово
ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет! Нет, надо выбить
прежде из головы Захара эту мысль, затушить слухи, как пламя, чтоб оно не
распространилось, чтоб не было огня и дыма... Свадьба! Что такое свадьба?..

     Он было улыбнулся, вспомнив прежний свой поэтический идеал свадьбы,
длинное покрывало, померанцевую ветку, шепот толпы...

     Но краски были уже не те: тут же, в толпе, был грубый, неопрятный
Захар и вся дворня Ильинских, ряд карет, чужие, холодно-любопытные лица.
Потом, потом мерещилось все такое скучное, страшное...

     "Надо выбить из головы Захара эту мысль, чтоб он счел это за
нелепость", - решил он, то судорожно волнуясь, то мучительно задумываясь.

     Через час он кликнул Захара.

     Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться на
кухню. Он уж отворил без скрипу дверь, да не попал боком в одну половинку и
плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.

     - Захар! - повелительно закричал Обломов.

     - Чего вам? - из передней отозвался Захар.

     - Поди сюда! - сказал Илья Ильич.

     - Подать, что ли, что? Так говорите, я подам! - ответил он

     - Поди сюда! - расстановисто и настойчиво произнес Обломов.

     - Ах, смерть нейдет! - прохрипел Захар, влезая в комнату.

     - Ну, чего вам? - спросил он, увязнув в дверях.

     - Подойди сюда! - торжественно-таинственным голосом говорил Обломов,
указывая Захару, куда стать, и указал так близко, что почти пришлось бы ему
сесть на колени барину.

     - Куда я туда подойду? Там тесно, я и отсюда слышу, - отговаривался
Захар, остановясь прямо у дверей.

     - Подойди, тебе говорят! - грозно произнес Обломов.

     Захар сделал шаг и стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и
подставляя барину, как щетку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от
волнения, изменился, будто осунулся в лице; глаза бегали беспокойно.

     "Ну, будет теперь!" - подумал Захар, делаясь мрачнее и мрачнее.

     - Как ты мог сделать такой несообразный вопрос барину? - спросил
Обломов.

     "Вона, пошел!" - думал Захар, крупно мигая, в тоскливом ожидании
"жалких слов".

     - Я тебя спрашиваю, как ты мог забрать такую нелепость себе в голову?
- повторил Обломов.

     Захар молчал.

     - Слышишь, Захар? Зачем ты позволяешь себе не только думать, даже
говорить?..

     - Позвольте, Илья Ильич, я лучше Анисью позову... - отвечал Захар и
шагнул было к двери.

     - Я хочу с тобой говорить, а не с Анисьей, - возразил Обломов. - Зачем
ты выдумал такую нелепость?

     - Я не выдумывал, - сказал Захар. - Ильинские люди сказывали.

     - А им кто сказывал?

     - Я почем знаю! Катя сказала Семену, Семен Никите, Никита Василисе,