акие вечера, но целые недели,
месяцы и годы так проводимых дней и вечеров.

     Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не
тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья; а
если б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.

     Другой жизни и не хотели и не любили бы они. Им бы жаль было, если б
обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни были. Их загрызет
тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.

     Зачем им разнообразие, перемены, случайности, на которые напрашиваются
другие? Пусть же другие и расхлебывают эту чашу, а им, обломовцам, ни до
чего и дела нет. Пусть другие живут как хотят.

     Ведь случайности, хоть бы и выгоды какие-нибудь, беспокойны: они
требуют хлопот, забот, беготни, не посиди на месте, торгуй или пиши -
словом, поворачивайся, шутка ли!

     Они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать или
заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в
кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне.

     Если сон был страшный - все задумывались, боялись не шутя; если
пророческий - все непритворно радовались или печалились, смотря по тому,
горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения
какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.

     Не это, так играют в дураки, в свои козыри, а по праздникам с гостями
в бостон, или раскладывают гранпасьянс, гадают на червонного короля да на
трефовую даму, предсказывая марьяж.

     Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на
две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живет, кто что
делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в
сокровенные помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят
недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи:
именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.

     Уставши от этого, начнут показывать обновки, платья, салопы, даже юбки
и чулки. Хозяйка похвастается какими-нибудь полотнами, нитками, кружевами
домашнего изделия.

     Но истощится и это. Тогда пробавляются кофеями, чаями, вареньями.
Потом уже переходят к молчанию.

     Сидят подолгу, глядя друг на друга, по временам тяжко о чем-то
вздыхают. Иногда которая-нибудь и заплачет.

     - Что ты, мать моя? - спросит в тревоге другая.

     - Ох, грустно, голубушка! - отвечает с тяжким вздохом гостья. -
Прогневали мы господа бога, окаянные. Не бывать добру.

     - Ах, не пугай, не стращай, родная! - прерывает хозяйка.

     - Да, да, - продолжает та. - Пришли последние дни: восстанет язык на
язык, царство на царство... наступит светопреставление! - выговаривает
наконец Наталья Фаддеевна, и обе плачут горько.

     Основания никакого к такому заключению со стороны Натальи Фаддеевны не
было, никто ни на кого не восставал, даже кометы в тот год не было, но у
старух бывают иногда темные предчувствия.

     Изредка разве это провождение времени нарушится каким-нибудь нечаянным
случаем, когда, например, все угорят целым домом, от мала до велика.

     Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне; разве
кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется с
сеновала, или с крыши свалится доска, да ударит по голове.

     Но все это случалось редко, и против таких нечаянностей употреблялись
домашние испытанные средства: ушибленное место потрут бодягой или зарей,
дадут выпить святой водицы или пошепчут - и все пройдет.

     Но угар случался частенько. Тогда все валяются вповалку по постелям;
слышится оханье, стоны; один обложит голову огурцами и повяжется
полотенцем, другой положит клюквы в уши и нюхает хрен, третий в одной
рубашке уйдет на мороз, четвертый просто валяется без чувств на полу.

     Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла
даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще
такие огоньки, как в "Роберте-Дьяволе". Ни к одной лежанке, ни к одной
печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.

     Однажды только однообразие их быта нарушилось уж подлинно нечаянным
случаем.

     Когда, отдохнув после трудного обеда, все собрались к чаю, вдруг
пришел воротившийся из города обломовский мужик, и уж он доставал, доставал
из-за пазухи, наконец насилу достал скомканное письмо на имя Ильи Иваныча
Обломова.

     Все обомлели; хозяйка даже изменилась немного в лице; глаза у всех
устремились и носы вытянулись по направлению к письму.

     - Что за диковина! От кого это? - произнесла наконец барыня,
опомнившись.

     Обломов взял письмо и с недоумением ворочал его в руках, не зная, что
с ним делать.

     - Да ты где взял? - спросил он мужика. - Кто тебе дал?

     - А на дворе, где я приставал в городе-то, слышь ты, - отвечал мужик,
- с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли обломовских мужиков:
письмо, слышь, к барину есть.

     - Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да
верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли
вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил,
что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости
отдать.

     - А ты бы не брал, - сердито заметила барыня.

     - Я и то не брал. На что, мол, нам письмо-то - нам не надо. Нам, мол,
не наказывали писем брать - я не смею: подите вы, с письмом-то! Да пошел
больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.

     - Дурак! - сказала барыня.

     - От кого ж бы это? - задумчиво говорил Обломов, рассматривая адрес. -
Рука как будто знакомая, право!

     И письмо пошло ходить из рук в руки. Начались толки и догадки: от кого
и о чем оно могло быть? Все наконец стали в тупик.

     Илья Иванович велел сыскать очки: их отыскивали часа полтора. Он надел
их и уже подумывал было вскрыть письмо.

     - Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, - с боязнью установила его
жена, - кто его знает, какое оно там, письмо-то? может быть, еще страшное,
беда какая-нибудь. Вишь ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или
послезавтра успеешь - не уйдет оно от тебя.

     И письмо с очками было спрятано под замок. Все занялись чаем. Оно бы
пролежало там годы, если б не было слишком необыкновенным явлением и не
взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и
разговора было, что о письме.

     Наконец не вытерпели и на четвертый день, собравшись толпой, с
смущением распечатали. Обломов взглянул на подпись.

     - "Радищев", - прочитал он. - Э! Да это от Филиппа Матвеича!

     - А! Э! Вот от кого! - поднялось со всех сторон. - Да как это он еще
жив по сю пору? Подь ты, еще не умер! Ну, слава богу! Что он пишет?

     Обломов стал читать вслух. Оказалось, что Филипп Матвеевич просит
прислать ему рецепт пива, которое особенно хорошо варили в Обломовке.

     - Послать, послать ему! - заговорили все. - Надо написать письмецо.

     Так прошло недели две.

     - Надо, надо написать! - твердил Илья Иванович жене. - Где рецепт-то?

     - А где он? - отвечала жена. - Еще надо сыскать. Да погоди, что
торопиться? Вот, бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и
напишешь; еще не уйдет...

     - В самом деле, о празднике лучше напишу, - сказал Илья Иванович.

     На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович собрался совсем
писать. Он удалился в кабинет, надел очки и сел к столу.

     В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и
шуметь. "Барин пишет!" - говорили все таким робко-почтительным голосом,
каким говорят, когда в доме есть покойник.

     Он только было вывел: "Милостивый государь", медленно, криво, дрожащей
рукой и с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело,
как к нему явилась жена.

     - Искала, искала - нету рецепта, - сказала она. - Надо еще в спальне в
шкафу поискать. Да как посылать письмо-то?

     - С почтой надо, - отвечал Илья Иванович.

     - А что туда стоит?

     Обломов достал старый календарь.

     - Сорок копеек, - сказал он.

     - Вот, сорок копеек на пустяки бросать! - заметила она. - Лучше
подождем, не будет ли из города оказии туда. Ты вели узнавать мужикам.

     - И в самом деле, по оказии-то лучше, - отвечал Илья Иванович и,
пощелкав перо об стол, всунул в чернильницу и снял очки.

     - Право, лучше, - заключил он, - еще не уйдет: успеем послать.

     Неизвестно, дождался ли Филипп Матвеевич рецепта.

     Илья Иванович иногда возьмет и книгу в руки - ему все равно,
какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а
считал его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так
точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти
прогуляться, можно и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была
книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от
скуки и от нечего делать.

     - Давно не читал книги, - скажет он или иногда изменит фразу:- Дай-ка
почитаю книгу, - скажет или просто мимоходом, случайно увидит доставшуюся
ему после брата небольшую кучку книг и вынет, не выбирая, что попадется.
Голиков ли попадется ему, Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда или
трагедии Сумарокова, или, наконец, третьегодичные ведомости - он все читает
с равным удовольствием, приговаривая по временам:

     - Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник! Ах, чтоб тебе пусто было!

     Эти восклицания относились к авторам - звание, которое в глазах его не
пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к
писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие
тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и
потешником, вроде плясуна.

     Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так
сообщает им известия.

     - Вот из Гаги пишут, - скажет он, - что его величество король изволил
благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец, - и
при этом поглядит через очки на всех слушателей.

     Или:

     - В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты.

     - А вот тут пишут, - читал он еще, - что сочинения госпожи Жанлис
перевели на российский язык.

     - Это все, чай, для того переводят, - замечает один из слушателей,
мелкопоместный помещик, - чтоб у нашего брата, дворянина, деньги
выманивать.

     А бедный Илюша ездит да ездит учиться к Штольцу. Как только он
проснется в понедельник, на него уж нападает тоска. Он слышит резкий голос
Васьки, который кричит с крыльца:

     - Антипка! Закладывай пегую: барчонка к немцу везти!

     Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та знает,
отчего, и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на
целую неделю.

     Не знают, чем и накормить его в то утро, напекут ему булочек и
крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и
других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Все это
отпускалось в тех видах, что у немца не жирно кормят.

     - Там не разъешься, - говорили обломовцы, - обедать-то дадут супу, да
жаркого, да картофелю, к чаю масла, а ужинать-то морген фри - нос утри.

     Впрочем, Илье Ильичу снятся больше такие понедельники, когда он не
слышит голоса Васьки, приказывающего закладывать пегашку, и когда мать
встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:

     - Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад
и вперед на три дня?

     Или иногда вдруг объявит ему: "Сегодня родительская неделя, - не до
ученья: блины будем печь".

     А не то так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да
и скажет:

     - Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли ты? - и покачает
головой.

     Лукавый мальчишка здоровехонек, но молчит.

     - Посиди-ка ты эту недельку дома, - скажет она, - а там - что бог
даст.

     И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская
суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг -
неодолимая преграда к ученью на всю неделю.

     Разве только иногда слуга или девка, которым достанется за барчонка,
проворчат:

     - У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?

     В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди
или в начале недели, за Ильей Ильичом.

     - Приехала, дескать, Марья Савишна или Наталья Фаддеевна гостить или
Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!

     И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до страстной недели
уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то
решит, что на фоминой неделе не учатся; до лета остается недели две - не
стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.

     Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это
время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него в доме,
замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и
бледен.

     - Долго ли до греха? - говорили отец и мать. - Ученье-то не уйдет, а
здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как
из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой... да и шалун:
все бы ему бегать!

     Да, - заметит отец, - ученье-то не свой брат: хоть кого в бараний рог
свернет!

     И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына
дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им
холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет,
осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не
пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется
где-нибудь.

     Обломовы старались, впрочем, придать как можно более законности этим
предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах Штольца, который
не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое баловство.

     Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица ученье
свет, а неученых тьма бродила уже по селам и деревням вместе с книгами,
развозимыми букинистами.

     Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они
видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты
и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым
на службе дельцам, состарившимся в давнишних привычках, кавычках и крючках,
приходилось плохо.

     Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания
грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между
титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом
через которую служил какой-то диплом.

     Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать.
Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность, других
отдали под суд; самые счастливые были те, которые, махнув рукой из новый
порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретенные углы.

     Обломовы смекали это и понимали выгоду образования, но только эту
очевидную выгоду. О внутренней потребности ученья они имели еще смутное и
отдаленное понятие, и оттого им хотелось уловить для своего Илюши пока
некоторые блестящие преимущества.

     Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в
палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им
достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком
разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь
перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения
души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты,
а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь
аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и
искусства.

     Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в
системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто
и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными
и другими хитростями.

     Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и
преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил
затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться
ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал
Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.

     Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житье у Штольца.

     Он только что проснется у себя дома, как у постели его уже стоит
Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.

     Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а
Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему
лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст
Захарке ногой в нос.

     Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от
старших колотушку.

     Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки
Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье
Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т.п.

     Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж
трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь,
достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли за
чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать
все самому, а тут вдруг отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:

     - Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька!
Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

     И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя.

     После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился
покрикивать: "Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу
этого! Сбегай, принеси!"

     Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.

     Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается в
десять отчаянных голосов: "Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадет,
расшибется... стой, стой!"

     Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку - опять
крики: "Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься,
простудишься..."

     И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в
теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло.
Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.

     А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в
нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так
и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в
луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить
деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в
поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или
увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.

     Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не
вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за
ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.

     Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло
пахнуло холодом, а грудь охватило радостью - он мчится, откуда ноги
взялись, сам и визжит и хохочет.

     Вот и мальчишки: он бац снегом - мимо: сноровки нет; только хотел
ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, -
и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на
глазах...

     А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним
Ва