ался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его
полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и
ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и
смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как
она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за
пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и
жужжит у него в лапах. Ребенок кончит тем, что убьет и жертву и мучителя.

     Потом он заберется в канаву, роется, отыскивает какие-то корешки,
очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые дает
маменька.

     Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так близко
кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по
дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и
лешие, и разбойники, и страшные звери.

     Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада;
ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в кратер
вулкана... но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге:
его объял ужас, и он, ни жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха,
бросился к няньке и разбудил старуху.

     Она вспрянула от сна, поправила платок на голове, подобрала под него
пальцем клочки седых волос и, притворяясь, что будто не спала совсем,
подозрительно поглядывает на Илюшу, потом на барские окна и начинает
дрожащими пальцами тыкать одну в другую спицы чулка, лежавшего у нее на
коленях.

     Между тем жара начала понемногу спадать; в природе стало все поживее;
солнце уже подвинулось к лесу.

     И в доме мало-помалу нарушалась тишина: в одном углу где-то скрипнула
дверь; послышались по двору чьи-то шаги; на сеновале кто-то чихнул.

     Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести,
огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза
заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий
говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает
голову и разминается, едва приходя в себя.

     Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло; выпивается
чашек по двенадцати чаю, но это не помогает: слышится оханье, стенанье;
прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к врачебному
пособию, чтоб только залить засуху в горле.

     Все искали освобождения от жажды, как от какого-нибудь наказания
господня; все мечутся, все томятся, точно караван путешественников в
аравийской степи, не находящий нигде ключа воды.

     Ребенок тут, подле маменьки: он вглядывается в странные окружающие его
лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему смотреть на
них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.

     После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по
берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами
каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка,
наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа,
поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по
целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая
всякого прохожего.

     Мать возьмет голову Илюши, положит к себе на колени и медленно
расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и
Настасью Ивановну и Степаниду Тихоновну, и разговаривает с ними о
будущности Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной
эпопеи. Те сулят ему золотые горы.

     Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь, опять
раздается дробный стук ножей: готовится ужин.

     Дворня собралась у ворот: там слышится балалайка, хохот. Люди играют в
горелки.

     А солнце уж опускалось за лес; оно бросало несколько чуть-чуть теплых
лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая
золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч
оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот
потух.

     Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую, потом в
темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли,
кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей
тишины одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та
наконец свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка
пошевелив листья вокруг себя... и заснула.

     Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли
поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже
присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний
раз, и она стала неподвижна.

     Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья
сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг
заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и
сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.

     На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, и в окнах
дома замелькали огоньки.

     Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты,
когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в
сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой
душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда... в
Обломовке все почивают так крепко и покойно.

     - Пойдем, мама, гулять, - говорит Илюша.

     - Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, - отвечает она, - сыро, ножки
простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких
детей.

     - Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет? - спрашивает ребенок.

     И мать давала волю своей необузданной фантазии.

     Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не
сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила
сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.

     - Вот день-то и прошел, и слава богу! - говорили обломовцы, ложась в
постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. - Прожили благополучно;
дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!

     Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер
робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне,
где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки
меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да
красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

     Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки,
которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного - другими
словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, - да и осыпает его ни
с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в
готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице,
Милитрисе Кирбитьевне.

     Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.

     Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что
существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом,
оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием
повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших
прадедов, а может быть, еще и на нас самих.

     Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных
рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни,
но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у
него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка
не жизнь, а жизнь не сказка.

     Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту
сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него
навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом,
незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.

     И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в
стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и
поколения.

     Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.

     Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи
Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище
прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища
басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина
и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах,
окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к
мертвецам, к чудовищам и к оборотням.

     Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею
верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и
воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных
времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни,
когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича
искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу,
и в поле царствовали чудеса.

     Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему
выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник,
отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких
следов.

     А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там,
над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто
с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.

     И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек
долго и хорошо - ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет
кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни
с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.

     Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в
воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.

     А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и
всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека
творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать
разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений
обстоятельств и причин явления вне самого явления.

     Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей
воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались
причин у немых, неясных иероглифов природы.

     Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника
головой, а не ногами из ворот; пожар - от того, что собака выла три ночи
под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели
все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку
били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину
гнилого пола.

     И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной
вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и
долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.

     Слушая от няни сказки о нашем золотом руне - Жар-птице, о преградах и
тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем
подвига, - и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи
храбреца.

     Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с
увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила
рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос
возвышался до непривычных нот.

     Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.

     Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о
жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой,
который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, - волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то
застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс;
нервы напрягались, как струны.

     Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: "Скрипи, скрипи, нога
липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит,
на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет" и т.д.; когда
медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у
него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в
когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.

     Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска
засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и
все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет
зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо
кормят и одевают даром...

     Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца
жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина,
жены его и до дюжего кузнеца Тараса, - все трепещут чего-то в темный вечер:
всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст - в вертеп
разбойников.

     Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и
женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один
за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать
там домового.

     В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им,
что копна сена разгуливала по полю, - они не задумаются и поверят;
пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или
что такая-то Марфа или Степанида - ведьма, они будут бояться и барана и
Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а
Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал
усомниться в этом, - так сильна вера в чудесное в Обломовке!

     Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают
мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в
балаган, и разбойников - в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки,
то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.

     Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть - едва знает, и
на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись
в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве
зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять
бледнеет вечером.

     Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или
четырнадцати.

     Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего
управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей
окрестных дворян.

     У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще
отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше
страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или
ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого
пирожка не испечет ему.

     Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.

     Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это
стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.

     Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть,
у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка
была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние
обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало
тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.

     Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта
прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается
развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в
младенческой душе первых понятий и впечатлений?

     Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще
вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем
пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж
видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только
не признавалось в этом ни себе, ни другим.

     Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают
при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной
ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол,
заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько
копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро
носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.

     Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А
как жили взрослые в Обломовке?

     Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали
на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.

     Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих
томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли
или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.

     Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь
круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня,
увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от
вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев
мирно, без помехи утопала в мягком теле.

     Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни
нравственными разрушительными ударами и недугами.

     Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия,
нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то:
болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.

     Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это
возможным и должным.

     Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или
нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого
там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись
с трудной, мучительной смертью. а, дожив до невозможности, умирали как
будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого
и говорят, что прежде был крепче народ.

     Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку
значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и
нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму
вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.

     Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее,
тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее
целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и
теперь в Обломовке.

     О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких
целей добиваться?

     Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им
оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные
явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.

     И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как
живые к