горели ее  разноцветные  волосы:  одна  прядь  -
седая, другая - рыжая, третья  -  черная.  Ах,  Машка,  Машка!  Рабигуль
отодвинула стул, встала, подошла к подруге.
   - Машенька, не сердись. Но я за тебя волнуюсь...  Странный  он,  этот
твой Сапта.
   - " Да он в сто раз порядочнее твоего поэта! - взорвалась Маша.  -  У
него все честно, открыто: да, жил со всеми, как принято в их общине, да,
они вместе растят детей и не знают, кто у кого отец - это их общие дети,
- но возникла в его жизни я, и все для него изменилось!
   - Это он так говорит, - грустно вставила свое слово  в  речь  подруги
Рабигуль.
   - Да не будет он врать! - возвысила голос Маша. - Ему это  просто  не
нужно!
   - Машка, ты доверчива, как ребенок, - вздохнула Рабигуль.
   - А  в  любви  человек  всегда  доверчив,  -  призадумалась  Маша.  -
Доверчив, как в детстве. Вот вспомни, когда ты была маленькой, возникала
у тебя мысль, верить кому бы то ни было или нет? Молчишь? То-то...
   Снег валил густыми, тяжелыми хлопьями, превращая  в  белое  поле  все
пространство небес, застилая Москву своим покрывалом.
   - Останешься? - сладко потянулась Маша. - В твоих сапожках...
   - Останусь. - Рабигуль прищурилась на огонь. - Хорошо у  тебя,  Маша.
Уютно, тепло, как-то солнечно.
   - И вкусно! - добавила Маша.
   - И вкусно, - согласилась с ней Рабигуль: сегодня Маша  испекла  свой
знаменитый пирог.
   Телефон загудел на низких басах, как шмель.
   - Это меня, - вскочила Рабигуль. - Я дала Володе твой  номер.  Возьми
скорее трубку!
   - Эта мне интеллигенция, - проворчала  Маша.  -  В  моем-то  доме  уж
можешь себе позволить снять трубку? Чай не чужие... Але, Сапта? Повторяю
ли я мантры?
   А как же! - Маша, прикрыв ладонью трубку, хихикнула. - Как раз сейчас
этим и занимаюсь!
   Рабигуль перешла из кухни в  комнату  -  пусть  Маша  чувствует  себя
свободно, - стала стелить постель  -  ее  белье  лежало  в  целлофановом
пакете, в шкафчике, - потом прошла в ванную,  приняла  душ  и  почистила
зубы, вернулась, легла, взяв в руки книжку. А Маша все общалась со своим
Саптой. "Когда же  она  играет?  -  подумала  Рабигуль.  -  К  концертам
готовится-то она когда?"
   Не успела трубка коснуться рычага, как телефон зазвонил снова.
   - Твой! - крикнула из кухни Маша.
   - Здравствуй, - выдохнула в трубку сразу счастливая Рабигуль.
   - Еле прорвался, - не ответив на приветствие, буркнул Володя.  -  Это
ты, что ли, там трепалась?
   - Нет, Маша, - виновато шепнула Рабигуль в трубку.
   - Ничего себе...
   - Но она в своем доме...
   - Значит, нечего было давать ее телефон! Ладно, до завтра.
   Не дожидаясь ответа, Володя  бросил  трубку.  А  Рабигуль  еще  долго
сидела в длинной ночной рубахе, в накинутом на плечи  халате,  бессильно
опустив руки.
   "Это жизнь, - говорила она себе. -  В  жизни  тебя  могут  разлюбить.
Похоже, меня разлюбили".  Кровь  бросилась  ей  в  голову,  застучала  в
висках. "Нет, такого не  может  быть!  Он  просто  сердится,  что  я  не
написала Алику. Надо написать, и тогда он не будет сердиться и мы  будем
по-настоящему вместе!"
   Лежа  в  постели,  прислушиваясь  к   ровному   дыханию   спавшей   у
противоположной стены Маши, Рабигуль искала и находила  причину  горьких
для нее перемен в себе. Она терзала и укоряла себя. "Эх ты!
   Столько лет мечтать о любви и струсить. Конечно, он прав: я веду себя
просто подло. Надо освободиться самой и освободить Алика.  Разве  он  не
достоин любви? А Соня..."
   Мысль о Соне смутила. Какая-то женщина будет из-за нее плакать...  Но
ведь Володя не раз говорил, что они с Соней давно не близки, что Соне  в
общем-то все равно, что они давно не любят друг друга... Так успокаивала
себя Рабигуль, стараясь не  думать  об  их  общей  дочери,  общем  доме,
многолетней  привычке...  Когда  нам  надо,  мы  всегда   находим   себе
оправдание.

6

   Шел снег. Приближался,  стоял  уже  на  пороге  Новый  год.  Странное
оцепенение нашло на Рабигуль.
   Она словно вслушивалась в себя: что же с ней происходит?  Машинально,
механически  отрабатывала  положенные  уроки  -  виолончель  стонала   и
жаловалась, задумываясь, грустила, и Рабигуль, спохватившись, что играет
уже свое, поспешно  переходила  на  партию,  которую  предстояло  играть
сегодня. Иногда записывала свое,  если  чувствовала,  что  в  дальнейшем
фрагмент пригодится, иногда - нет. Вечером надевала вечернее  платье,  а
сверху шубку и шла на концерт.
   Там начиналась ее настоящая жизнь.  Ярко  освещенная  сцена,  темный,
притихший зал, раздраженный, как  всегда  перед  концертом,  маэстро,  а
потом взмах палочки и - музыка. Все исчезало - все  горести  и  тревоги,
весь мир пропадал, даже любовь. Оставалась музыка.
   По ночам звонил Володя, после концертов. Злился,  жаловался,  что  не
пишется,  ревниво  спрашивал,  как  у  нее.  Рабигуль  чувствовала,  что
приближается  к   чему-то   значительному   -   недаром   своевольничала
виолончель,  -  но  Володе  не  говорила,  потому  что  знала,  что   он
расстроится, еще по Алику знала:  мужчины  не  любят,  когда  женщина  в
чем-то их обгоняет.
   - А когда ты напишешь своему благоверному? - снова и снова терзал  ее
Володя.
   "А ты меня любишь? А ты не предашь?" - хотелось спросить Рабигуль, но
она стеснялась: вроде требовала гарантий. А какие  в  любви  могут  быть
гарантии?
   "Надо порвать с Аликом, тогда он и решится". Так думала  Рабигуль,  а
сама все тянула, тянула... Видно, ангел-хранитель отводил ее руку.
   Затаился  и  Алик.   Письма   его   стали   короткими   и   какими-то
отстраненными, хотя он и напоминал Рабигуль, что она  обещала  приехать,
писал, что ждет и купил ей вечернее платье.
   - Вот это, с блестками, - решила Инна  и  ткнула  пальцем  во  что-то
переливающееся.
   Гена стоял с ним рядом.
   - А ты как думаешь? - повернулся к нему Алик.
   - Да не секу я в таких делах, - отвел глаза в сторону Гена.
   "Неужели знает?" - екнуло у  Алика  сердце.  Платье  не  нравилось  -
слишком блестело, - но Инне виднее... А Гена все смотрел  в  сторону,  а
потом решительно их покинул и отправился в отдел игрушек.
   - Эй, ты куда? - крикнула Инна, но он будто не слышал.
   Платье уложили в пакет с ручками - такой пакет для  Москвы  ценность,
очень  даже  неплохой  сувенир,  -  двинулись  к  кассе,  и  тут  к  ним
присоединился Гена.
   - Что это?  -  холодно  спросила  Инна,  глянув  на  плоскую  большую
коробку.
   - Кукла.
   - Сколько?
   И когда Гена назвал цену, Инна в бешенстве рванула коробку у него  из
рук.
   - Ты что, рехнулся?
   Но Гена коробки не отдал.
   - Я, кажется, неплохо зарабатываю, так? И это мои деньги,  и  дочь  -
тоже моя.
   Инна остолбенела от неожиданности и гнева. А Гена спокойно обошел  ее
с Аликом, как обошел бы стол или стул, заплатил, вышел на улицу,  сел  в
машину и стал хмуро ждать. С окаменевшим лицом, сжатыми в тонкую полоску
губами вышла к машине Инна.
   - Я, пожалуй, пешком,  -  неуверенно  сказал  Алик  и"  не  дожидаясь
ответа, ретировался.
   "Ну,  все.  Вот  и  все",  -  повторял  он  себе,  чувствуя  странное
облегчение. Но на следующий день ждал Инну с возрастающим нетерпением, и
когда она  пришла,  ринулся  ей  навстречу,  сжал  в  объятиях  с  такой
страстью, словно они не виделись долгие годы.
   - Хочешь? - понимающе шепнула она. - Ах ты... - и не докончила фразы.
   Да, он хотел эту женщину, так боялся, что она не придет,  и  рядом  с
этим безудержным, безумным желанием все остальное было не важно.
   - Он знает? - спросил Алик, когда страсть,  как  голодный  зверь,  на
время насытилась.
   - А и хрен с ним! - весело ответила Инна. - Ты, что ли, трусишь?
   Алик покраснел и закашлялся.
   - Не в этом дело, - сказал он с трудом. - Но я берегу твой покой.
   - А может, свой? - приподнялась на локтях Инна, и он  увидел  длинные
волосы под мышками и почувствовал сладковатый запах ее пота.
   - Может, и свой, - стиснул зубы Алик. - Но твой - в первую очередь.
   - А может, в первую очередь - покой своей  Гулечки?  -  не  унималась
Инна. - Интересно, как ты ей посмотришь в глаза?
   - Наверное, так же, как ты - Гене.
   Алик понимал, что хамит, но остановиться не мог.
   Глухое раздражение  поднялось  в  нем  -  претив  этой  не  по  летам
располневшей женщины, против той легкости, с которой она вступила с  ним
в связь - ведь не  любит,  балуется  от  скуки!  -  заговорила  какая-то
странная солидарность со всеми обманутыми мужьями, в том числе с  Геной.
А вдруг и Рабигуль... Неожиданная  мысль  обожгла  огнем.  Нет,  она  не
может. Не посмеет! Она совсем другая: чистая, гордая и  порядочная.  Она
никогда...
   - Ну ладно, - сказала Инна, протянув руку за его халатом, в который с
удовольствием облачалась всегда, и он  снова  почувствовал  запах  пота,
который еще недавно возбуждал, а теперь стал противен. - Мне пора: скоро
Гена придет. Да не переживай ты так, - с  неожиданной  проницательностью
усмехнулась она, - никуда твоя Гуль-Гуль не денется.
   - Почему "Гуль-Гуль"? - напряженно спросил Алик.
   - Ну мы ж на Востоке, - засмеялась Инна. - Пока.
   Стараясь ступать легко, она выпорхнула из их  любовного  гнездышка  -
пол заскрипел под ногами, - и Алик остался наконец один.
   Смятые  простыни,  халат,  хранящий  запах  чужого  тела,  задернутые
предусмотрительно занавески.  Зачем  это  все?  Почему?  "Потому  что  я
мужчина, - сказал себе Алик. - Так устроила нас природа. И еще -  потому
что меня мучает Рабигуль".
   Он тщательно прибрал  в  комнате,  сменил  простыни,  пододеяльник  и
наволочки, скомкав и бросив грязное  в  корзину  с  дырочками,  подумав,
бросил туда халат, проветрил дом и уселся  за  письмо.  Завтра  как  раз
диппочта, Рабигуль получит письмо дня через два.
   Хотя, говорят, по Москве сейчас письма идут неделями и не все доходят
- абсолютно все развалилось, - но вдруг ему повезет?
   "Родная моя, приезжай! - торопливо писал Алик. - Как ты не понимаешь,
мужчина не может оставаться один! Прости, что пишу так откровенно, но ты
меня вынуждаешь. Что ж мне теперь делать?
   Идти к танцовщицам?.." Он писал и писал, умоляя и призывая,  искренне
негодуя и жалуясь, ни на минуту не вспомнив об Инне, будто ее и не было.
   Только когда сообщил о платье, увидел перед  собой  прозрачные,  злые
глаза и палец, ткнувший в блестки: "Вот это!"
   Через день здоровенный детина положил его письмо  в  свою  знаменитую
сумку - за такими сумками от века  охотились  все  разведки  мира,  -  и
письмо полетело в Москву. Инна тоже принесла толстый  конверт  -  дочке.
Они столкнулись  в  дверях,  Алик  молча  посторонился,  буркнул  что-то
невнятное в ответ на сказанное с нажимом и вызывающе: "Добрый день!" - и
она поняла, что все кончено. "Но ведь так не бывает! -  взмолилась  она,
сама не зная кому. - Нам так хорошо вместе, и я же ничего не требую! Так
не бывает - без слов, объяснений! Только вчера еще мы были вместе, и что
уж я такого сказала? Это все из-за нее,  проклятой  чечмечки,  чтоб  она
сдохла!"
   Инна сидела в посольском садике, сжав сложенные на  коленях  руки,  и
проклинала Рабигуль за ту непонятную ей власть, которую  она  имела  над
Аликом. Потом вспыхнула ненависть к мужу: нажрется  и  лапает  и  сопит,
шоферюга! Что он понимает в любви? Осчастливил раз в жизни - женился - и
все дела!
   Ну, дочку сделал - за дочь спасибо. Но разве  можно  сравнить  его  с
Аликом? Там столько нежности за один только вечер, сколько с Генкой - за
жизнь. И никогда не пахнет от Алика ни водкой, ни луком, ни чесноком,  а
от Генки - всегда! Конечно, там культура, там жена - музыкантша.  Только
где она, его музыкантша? Небось завела себе хахаля, вот и не едет.
   Так страдала, мучилась  Инна,  еще  раз  подтверждая  всем  известную
поговорку: "Все мужчины - подлецы, все бабы - дуры".
   - Нет, я его не отдам, - сказала она и встала. - Завтра приду как  ни
в чем не бывало - вроде ничего не заметила. А жена... Как приедет -  так
и уедет, не больно-то она, видать, в нем нуждается.
   Света, подруга, рассказывала: Сережка дал ей отставку в письме - трус
еще тот был! - а она возьми да и сделай вид, что письмо то не  получила.
Перетерпела, переждала, и все устаканилось.

***

   - И где же ты его встречаешь? - равнодушно спросил Володя.
   - В одной компании, - с запинкой ответила Рабигуль.
   - С Машей?
   - Маша со своим Саптой, в общине.
   - Да уж, вот будет потеха, - хмыкнул Володя. - Совсем  твоя  подружка
свихнулась.
   - Просто любит.
   - Ты ж говорила, он в сари?
   - Что ж, если в сари, так и любить нельзя?
   - И он лысый!
   - Не лысый, а выбритый. Они там все такие.
   Володя и Рабигуль лежали в постели, пили вино - столик был  придвинут
вплотную - и перебрасывались негромкими короткими фразами.  Одной  рукой
Володя обнял Рабигуль за плечи, другой сжал легонько сосок  -  это  была
его обычная ласка, - поднес к губам. Поцелуй  был  долгим,  мучительным:
язык  кружил  и  кружил,  и  Володя,  улыбаясь,  чувствовал,  как  сосок
набухает, твердеет...
   - Иди  ко  мне,  ласточка,  -  шепнул  Володя,  и  Рабигуль  послушно
раздвинула ноги.
   Да, эта женщина - для него, их словно скроили по одной мерке, так она
ему подходила.
   - Ему там тепло, как в гнездышке, - бормотал Володя. - Ему так уютно,
так плотно...
   Рабигуль закрыла глаза, страдальчески сдвинула брови: она  стеснялась
столь откровенных слов. А Володю ее застенчивость  только  подстегивала,
как подстегивали и собственные слова.
   - Как ты, ласточка, стонешь...
   Рабигуль закусила губу.
   - Не сдерживайся, кричи, стони, извивайся...
   - А-а-ах...
   Рабигуль откинулась на подушки.
   - Пей!
   Володя властно поднял ее голову, поднес к губам бокал вина.  Рабигуль
осушила бокал залпом. До Володи так пить вино она не умела.
   - Нам суждено быть вместе, - растягивая слова,  словно  читал  стихи,
сказал Володя. - Мы и в творчестве стимулировать будем друг друга. Давай
пиши своему благоверному. Я требую, слышишь, требую! И дай  телефон  той
компании, где будешь встречать Новый год. Я позвоню, поздравлю.
   - Там нет телефона, - мгновенно нашлась Рабигуль. - Мы едем на дачу.
   - Ах вот как...
   Володя почему-то обиделся. Впрочем, он знал почему:  скука  семейного
вечера угнетала заранее.
   - Значит, напишешь?
   - Да! - как в воду бросилась Рабигуль.

***

   Говорят, как встретишь Новый год, так весь год и проведешь.  Рабигуль
встречала Новый год одна. Сидела  за,  столом  и  сочиняла  письмо.  Как
объяснить родному, близкому человеку, что  его  покидаешь?  Какие  найти
слова, чтобы не ранили, не унижали? Нет таких слов  на  свете.  Рабигуль
отложила в сторону лист бумаги, прислушалась. Приглушенные звуки музыки,
смех, скрип сухого снега под торопливыми шагами опаздывающих. Скоро  все
стихнет, чтобы  затем  взорваться  хлопками  петард,  красными,  синими,
зелеными  ракетами,  воплями  молодежи  -  в  последние   годы   многие,
отпраздновав, высыпали на улицу. А у нее нет даже елки.  И  торт  забыла
купить.
   - Когда ты поедешь? - спросила накануне Любовь Петровна,  не  ответив
на поздравление "с наступающим Новым годом".
   - Скоро, - ответила Рабигуль.
   Зажужжал телефон. Рабигуль схватила трубку и тут же, как  обожженная,
бросила на  рычаг:  "Вдруг  Володя?"  В  двенадцать  позвонила  маме,  в
Талды-Курган.
   Как ни странно, соединили сразу.
   - Как ты, детка? -  встревоженно  спросила  мать.  -  Я  о  тебе  все
думаю... Когда ты едешь?
   - Скоро, - ответила Рабигуль.
   Она вернулась к столу. "Пойми, - писала она Алику,  -  я  никогда  не
любила. Просто не знала, что это такое. Нет, я, конечно, любила тебя, ты
не думай, но это была  какая-то  другая  любовь,  девичья,  ненастоящая.
Теперь все иначе: я без него не могу..."  Ей  казалось,  что  пишет  она
деликатно, выбирая слова самые щадящие,  мирные,  не  понимая,  что  нет
ничего страшнее мирных, щадящих слов. В минуту  прозрения  Рабигуль  это
почувствовала. Скомкав листок, бросила его в корзину и написала коротко,
жестко, что полюбила другого  и  просит  Алика  дать  ей  развод,  если,
конечно, это не помешает его карьере.

7

   Все получили весточки с этой диппочтой,  первой  в  Новом  году.  Все
заранее всех поздравили, отправив тщательно отобранные в супермаркете, с
золотом и серебром, открытки на далекую, холодную и не очень  счастливую
родину. Теперь ждали ответов и, конечно же, их  получили.  Из  холщового
мешка вывалился целый ворох разноцветных снегурок, елок и дедов морозов.
   - Тебе!
   Алику вручили три открытки - с работы и от друзей  -  и  два  письма:
толстое - от мамы, тоненькое - от Рабигуль. Весь день  пролежали  письма
на его рабочем столе, в углу, открытки же он положил под стекло.
   Он писал отчет о последней поездке и все поглядывал то  на  открытки,
то на письма в праздничных ярких конвертах.
   - Ну и выдержка у тебя, - сказал сидевший за соседним  столом  Андрей
Александрович. - Я, например, сразу прочел, залпом.
   - А зачем торопиться? - улыбнулся Алик. - Приду домой, вскипячу  чаек
и прочту.
   - Молодец! - непонятно за что похвалил  его  Андрей  Александрович  и
склонился над своими бумагами.
   Вечером никого из посольства, торгпредства  и  ГКЭСа  нигде  не  было
видно: ни на лавочках,  где  обычно  сидели  и  болтали  женщины,  ни  в
бильярдной,  ни  в  бассейне.  Все  читали  и  перечитывали  полученное,
стараясь прочесть между строк, как там на самом деле дома, все  строчили
ответы, чтобы успеть к обратному отъезду курьеров.
   Довольный своей выдержкой Алик заварил чай, выжал в  чай  пол-лимона,
как это делали здесь, в Алжире, положил  в  вазочку  печенье  "Мария"  и
уселся читать. Первым открыл, естественно, письмо Рабигуль. Прочитал три
фразы, написанные четким, старательным почерком. Дальше все было смутно,
все  куда-то  пропало:  время,  место,  состояние.  Разбился   вдребезги
отброшенный гневной рукой стакан, и крепко заваренный чай с  готовностью
впитала белоснежная  скатерть;  откуда-то  возникла  квадратная  бутылка
виски, Алик пил из горла, и тонкие, противные струйки текли,  скатываясь
к шее, по подбородку; подушка с дивана оказалась  вдруг  на  полу,  Алик
пинал ее ногами, добиваясь зачем-то, чтобы вылетел пух.  Подушка  упорно
не поддавалась, и тогда Алик варварски взрезал ее ножом, а там,  внутри,
оказались какие-то сушеные водоросли, и он с отвращением вытряхнул их на
мавританский ковер.
   Проснулся он среди ночи, не понимая, где он и что с  ним.  Почему  он
лежит на ковре и морда вся  в  водорослях,  да  еще  сушеных?  "А-а-а..,
вспомнил...  Моя  раскрасавица   наконец-то   откликнулась   на   мольбы
приехать..." Алик  встал  с  превеликим  трудом  -  качнулась,  поплыла,
завертелась комната, - жадно присосался к носику чайника: пить  хотелось
ужасно. А что это еще за бутылка? Он, что ли, один ее высосал?
   Ни фига себе... Где анальгин, мать его так! Ну,  аспирин,  что  ли...
Уф, вроде легче.
   Алик побрел по квартире, везде зажигая свет - страшно одному в пустом
доме, - скомкал скатерть и  поднял  с  пола  осколки  стакана,  разрезав
ладонь и залив ее йодом. Он не стал дожидаться рассвета. Смирив дрожание
пальцев, отстукал на машинке короткое заявление в суд. К  нему  приложил
письмо Рабигуль, аккуратно прикрепив его к заявлению скрепкой.  Подумав,
написал еще одно заявление, в загс, и к нему "собачку" для бывшей  жены:
"Кажется, если нет детей, то разводят в загсе. У нас их,  слава  Аллаху,
нет".
   Ни обращения, ни подписи, никаких "жалких" слов.
   Должно  быть,  не  было  признание  Рабигуль  такой   уж   для   него
неожиданностью. "Это  я  любил,  -  подумал  Алик.  -  Она  меня  только
терпела".
   Алик закурил горькую сигарету - здесь, в Алжире, он  стал  курить,  -
сел на постель, схватился  двумя  руками  за  гудящую,  больную  голову.
Десять лет, даже больше, скрывая от себя самого, притворяясь  спокойным,
уверенным, боялся