. Кажется...
   Но Алику все уже было ясно.
   - Где тут у вас холодильник? - сурово  спросил  он  и,  не  дожидаясь
ответа, скрылся в кухне.
   Там  он  рванул  на  себя  ручку  старенького  "Саратова",   прошелся
скептическим взглядом по  пустым  полкам.  На  гвоздике  у  холодильника
висела большая сумка. Ее Алик заприметил сразу.
   С сумкой в руке он вернулся к Рабигуль.
   - Ключ есть?
   - Какой ключ?
   - От квартиры.
   - Есть...
   Она не знала пока, как на это неожиданное вторжение  реагировать,  но
Алик не давал ей опомниться.
   - Ну, я пошел, - решительно сказал он. - Жди!
   И чтоб не вставала.
   Он шагнул на порог, оглянулся. Огромные глаза  Рабигуль  смотрели  на
него радостно, изумленно, смуглые щеки пылали.
   - Лекарства есть? - строго спросил Алик.
   - Есть.
   - Честно?
   - Честно.
   - Тогда все. Пока.
   Дверь за Аликом  затворилась,  и  Рабигуль,  изнемогая  от  слабости,
откинулась на подушки. Как хорошо, что не надо больше вставать...  Ни  о
чем больше не надо думать... Ни о чем не придется заботиться...
   Потому  что  есть  Алик.  Она  вздохнула,  закрыла  глаза   и   снова
провалилась в полусон-полубред. Опять пустыня, злой ветер,  и  от  ветра
пересыхают губы... Открывается-закрывается дверь,  постукивают  вилки  и
ложки на кухне. Сильные руки  приподнимают  Рабигуль,  подкладывают  под
спину вторую подушку.
   - Не трогай меня, я хочу спать.
   - Выпей молока с медом - я разогрел - и спи.
   Одной рукой Алик придерживает ей голову, вторая рука держит чашку.
   - Как вкусно.
   - Откуси кусочек, - просит Алик и подносит ко  рту  Рабигуль  хлеб  с
маслом. - Умница. А теперь спи.
   Я сварю куриный бульон.
   Он снова кладет подушки плашмя, заботливо укутывает одеялом ее прямые
плечи, подтыкает одеяло под ноги и скрывается в кухне. Никогда не думал,
что такое счастье - хозяйничать в доме у Рабигуль. Никогда не думал, что
посмеет сказать: "Умница". Это все, потому  что  она  заболела  и  стала
слабой. А он почувствовал себя мужчиной.
   Курица  -  кусок  льда,  но  откуда-то  берутся  сообразительность  и
сноровка. Алик ошпаривает ее кипятком, разрубает, стараясь не грохотать,
на части, ставит воду на газ. Где тут у них морковь? Где зелень?
   Ничего у девчонок нет! Как же тут не заболеть? Эх, нужно было  купить
аскорбинки! Ну, завтра купит.
   Алик не замечает, что улыбается. Он счастлив до неприличия.  Он  даже
напевает  -  негромко,  чуть   подвирая   -   какой-то   шлягер.   Маша,
раскрасневшаяся  от  мороза,  со  своею  закутанной  скрипочкой  и  сама
укутанная в сто одежек, замирает на месте от изумления: снова  возникает
этот невероятный парень, а вместе  с  ним  -  чистота  и  порядок  в  их
небрежном жилище,  пахнет  чем-то  невиданно  вкусным,  и  он  серьезно,
ответственно сервирует стол.
   - Здрасте! - Маша шутливо наклоняет голову.
   - Привет, - добродушно улыбается Алик. - Как раз к обеду.
   - Почуяла запах съестного! - веселится Маша. - Как наша Гулька?
   "Наша"... Какое чудесное слово!
   - Спит, как сурок. Что ли разбудим? Надо же ее кормить, правда?
   Алик не очень в этом уверен, но ведь и вправду пора  обедать.  И  так
хочется заглянуть  ей  в  глаза,  что-нибудь  от  нее  услышать:  какой,
дескать, он молодец!
   Маша ныряет в комнату. Слышен веселый ее говорок, а в ответ -  слабый
голос Рабигуль, перемежаемый долгим, мучительным  кашлем.  "Надо  ее  на
рентген, - волнуется Алик. - Пригнать такси, и все дела".
   - Ты почему босая? - вскидывается  он,  когда  возникает  Рабигуль  в
дверях.
   - Так ведь тепло, - неуверенно оправдывается Рабигуль. - И потом я  в
носках.
   - Ну и что? - возмущается Алик. - Тоже мне, защита! Сейчас же  влезай
в какие-нибудь брючки или что там еще...
   Рабигуль улыбается, исчезает, возникает вновь - в коротких, до колен,
брючках и свитере. В этих брючках она такая прелестная!
   Обед проходит совсем как в семейном доме. Только вместо ребенка Маша.
Она болтает без умолку - новостей тьма, да и вообще Маша болтушка,  -  а
эти двое молчат, улыбаясь и поглядывая друг на друга.
   Один только раз Алик прерывает Машу.
   - Есть направление на рентген? - неожиданно спрашивает он.
   - Врач дала, но сказала...
   - Завтра поедем, - решает Алик. - Пригоню такси прямо к подъезду.
   - А оттуда? - беспокоится Маша.
   - Гулечка посидит в коридоре, а я поймаю, - успокаивает ее Алик.
   Всей кожей, всем своим существом чувствует он теперь, как это здорово
- быть мужчиной. И это вовсе не тогда,  когда  обнимаешь  женщину  и  не
когда укладываешь ее в постель. Это когда ты о  ней  заботишься,  а  она
заботу твою принимает. Он всегда, всю жизнь будет заботиться о Рабигуль.
Ей никогда ничего не придется решать. Он все возьмет на  себя.  Лишь  бы
она согласилась.

***

   С этого морозного дня Алик не оставлял Рабигуль. Как он умудрился при
этом не вылететь из института, он  и  сам  потом  удивлялся.  Утроились,
удесятерились  силы.  Он  мотался  между  Гнесинкой  и  Губкинским   как
ошпаренный. Сложнейшие предметы изучал в  метро.  Лекции  перекатывал  у
Кирилла.
   На практике вкалывал так, что заработал уйму денег.
   Сердце замирало при мысли, что так надолго расстался он  с  Рабигуль.
Вдруг найдется кто-нибудь там, в Талды-Кургане?  Да  нет  же,  нет:  она
принадлежит уже другой культуре! Но - вдруг?.. От ужаса ночи  лежал  без
сна - после такой-то работы! Выходил из вагончика, курил, с тоской глядя
на звезды. Внезапно стал суеверен, почти молился: "Только бы она  никого
не встретила!" Вернулся  в  Москву  черным  от  загара,  осунувшимся  от
душевных мук, повзрослевшим от неудовлетворенной страсти.
   - Мальчик мой, - погладила его по плечу мама. -  Дорогой  мой,  милый
мой мальчик...
   И больше ничего не сказала, потому что знала, как скрытен  Алик,  как
молчалив, весь в отца. И, как отец, может преподнести сюрприз, дай  Бог,
чтобы не такой жестокий. "Кто же она такая? - маялась  Любовь  Петровна,
глядя на узкую полоску света, пробивавшуюся из-под двери комнаты сына. -
Кто так его мучит? Взглянуть бы, хоть одним глазком..."
   - Да я ее сам не видел! - обиженно воскликнул  Кирилл,  когда  Любовь
Петровна, набравшись храбрости, попыталась что-нибудь у него выведать. -
Знаю только, что музыкантша, из Гнесинки.
   - Музыкантша? - ахнула Любовь Петровна. - Только  этого  нам  еще  не
хватало...
   А когда увидела  Рабигуль  -  высокую,  тонкую,  с  черными  гладкими
волосами,  стянутыми  в  "конский  хвост",  открывающими   непроницаемое
восточное лицо, когда Рабигуль протянула,  знакомясь,  руку  с  длинными
пальцами, узким запястьем, совсем оробела. "Что он делает? - подумала  о
сыне испуганно. - Разве  такими  должны  быть  жены?"  Потому  что  Алик
познакомил мать не просто со своей девушкой, а  с  невестой.  Он  сделал
предложение  сразу,  как  только  приехала   из   своего   таинственного
Талды-Кургана Рабигуль. Он не мог больше ждать, терпеть и страдать.
   Она взглянула на него, опустила ресницы, и, трепеща от волнения, чуть
не страха, Алик впервые обнял свою красавицу, прижал к себе и  поцеловал
эти гордые губы, слабо шевельнувшиеся ему в ответ.

6

   "Расстались мы, но твой портрет я на груди моей  храню.  Как  бледный
призрак лучших лет, он душу радует мою..."
   Рабигуль неслышно скользнула в темную комнату, тихо подошла  к  своей
тумбочке, открыла дверцу, нащупала в глубине атласный алжирский  платок,
надела на голову, завязав тугим узлом под подбородком, взяла  с  вешалки
плащ и выскользнула в коридор.
   При слабом свете оставленной на ночь лампы надела плащ, спустилась  к
выходу. На ночь корпус теперь запирали на мудреный кодовый замок, но все
этот код знали, и он не  служил  препятствием.  С  тихим  щелчком  дверь
отворилась, и Рабигуль вышла в мокрый от ночного тумана сад.
   Какая ночь... Какие звезды... Пахнет весной и  надеждой.  Она  всегда
теперь будет сюда приезжать, и всегда  весной.  Что  там  пророчил  этот
чудак доктор?
   "Пока на Кавказе еще не страшно..." Почему же  должно  быть  страшно?
Наоборот! Такие великолепные пришли времена. И границы уже приоткрылись,
и какие дерзновенные по радио звучат слова! И прекрасные книги  лежат  в
магазинах и на возникших невесть  откуда  лотках.  Все  настолько  стало
свободней, и в выборе репертуара - тоже, А уж как все  расцветет,  когда
спадут многолетние путы... Ведь как страдает, например, Петька, их общий
друг, журналист, какие жуткие рассказывает истории про цензуру...
   - Да врет он все, - раздражается Алик. - Цену себе  набивает:  он  бы
то, он бы се, если бы  не  цензура.  Ну  вот  ее,  считай,  что  и  нет,
посмотрим, какие гениальные творения создаст твой Петька!
   Рабигуль с безнадежной печалью смотрит на мужа.
   Как он некрасив, когда злится, ревнует. А ревнует  и  злится  всегда.
Кто бы ни переступил порог их жилища, если этот "кто-то"  мужчина,  Алик
весь подбирается, как перед прыжком, жесткие желваки  ходят  по  скулам,
сжимаются кулаки. Он  почти  все  время  молчит,  он  ведет  себя  почти
неприлично, и Рабигуль старается за двоих: шутит, смеется,  болтает  без
умолку, что вообще ей несвойственно. Но люди-то чувствуют,  их  ведь  не
проведешь: Рабигуль им, конечно, рада, но хозяин дома - бирюк бирюком. И
дом постепенно пустеет. Кто из друзей остался у них? Петя да Маша.
   Остальные не выдержали угрюмости Алика  и  сбежали.  Как  она-то  еще
выносит?  Приходится  выносить,  потому  что  чувствует  себя   Рабигуль
виноватой: ее любят, а она - нет. А ведь как старалась вначале! Изо всех
сил скрывала, что неприятны и близость его, и прикосновения, учила Алика
каждый вечер стирать носки,  посыпать  тальком  ноги,  покупала  дорогие
одеколоны, дезодоранты - очень уж чутко реагировала она  на  запахи.  Да
чего она только не делала, чтобы стал ей муж хотя бы менее неприятен! Не
получилось. Не вышло. Так разве ее в том вина?
   Прибегала Маша - вся в страстях и романах.
   - Какая ты счастливая! - слушала ее Рабигуль.
   А однажды, когда Маша страдала - она постоянно то любила, то страдала
- и все рассказывала, как он ее обнимал, целовал  ноги,  а  теперь...  -
Рабигуль не выдержала.
   - Ты б хоть подумала, кому это все говоришь, - горько сказала она,  и
огромные очи такими стали печальными, что Маша споткнулась на полуслове.
   - А что? А.., что? - растерянно повторяла она.
   - Я такого не знаю, - призналась, помолчав, Рабигуль. - У меня ничего
такого не было никогда.
   - Как - не было? - не поняла Маша. - Ты же десять лет замужем! - Ну и
что? - обронила рассеянно  Рабигуль,  и  Маше  показалось,  что  подруга
сейчас  заплачет.  -  Вот  десять  лет  и  терплю.  Стараюсь   подавлять
отвращение. Иногда получается.
   - Да ты что? - ахнула Маша. - Это же такое счастье! Почти как музыка.
   - Как музыка? - недоверчиво переспросила Рабигуль. - А  помнишь,  как
тебе ни до кого не было дела - только скрипка?
   - Да, - улыбнулась, вспоминая, Маша. - Мне она  заменяла  все;  Хотя,
если честно, так и заменять было нечего. Маленькой я была...
   - А теперь?
   - А теперь я бы  не  вынесла  музыки  без  любви,  не  вынесла  этого
счастья, этого напряжения.
   - Не понимаю...
   - Где уж тебе понять, - призадумалась Маша  и  взглянула  на  подругу
едва ли не с жалостью. - А как ты снимаешь это давление?
   - Давление?
   - Ну да, ну да, - заторопилась Маша.  -  Она  ведь  звучит  везде:  в
голове, в душе, в сердце. И выплескивается не только когда берешь в руки
скрипку, но и с любовью. На время как бы освобождаешься.
   - Выходит, я не  освобождаюсь,  -  совсем  запечалилась  Рабигуль.  -
Может, я фригидная женщина? - нерешительно предположила она.
   - Ты-ы-ы?  -  протянула  недоверчиво  Маша.  -  Ну,  не  знаю...  Так
чувствовать музыку...
   - Может, в музыку все и ушло?
   - Должно быть наоборот, - покачала головой Маша. - Знаешь, что я  про
все это думаю?  Алька  просто  тебя  боится.  Влюблен  до  сих  пор  как
безумный, вот и боится. - Она подумала, помолчала. - Или не тот  мужчина
тебе достался. Знаешь что? Попробуй с другим!
   Рабигуль вспыхнула.
   - Что такое ты говоришь?
   - Молчу, молчу, - засмеялась Маша. - Ты у нас женщина строгих правил.
- И добавила, не сдержавшись:
   - Такие редко бывают счастливы. Ну что ты себя стреножила?
   Рабигуль самолюбиво пожала плечами.
   - Ничего не стреножила. Просто мне никто не нужен.
   Тонкие ноздри ее прямого носа вздрогнули, строгие губы сжались.
   - Просто ты сидишь в тюрьме у своего Алика, -  рассердилась  Маша.  -
Думаешь, если б он не был так безумно влюблен, если бы  ему,  как  тебе,
было плохо, он не гульнул бы налево?
   Рабигуль поморщилась от Машкиного жаргона.
   - Думаю, нет, - сдержанно возразила она.
   - Почему?
   Маша склонила голову к плечу, как любопытная птичка.
   - Потому  что  он  порядочный  человек,  -  с  достоинством  ответила
Рабигуль.
   - Да при чем тут порядочность? - всплеснула руками Маша. - Ну что мне
с тобой делать, а? Ты как из прошлого века!

***

   Рабигуль постояла в садике, вглядываясь в темноту, к ней привыкая, и,
обогнув корпус, выбралась на волю сквозь прореху в ограде -  ее,  как  и
коды замков, тоже все знали.  Пятигорск  -  там,  внизу,  еще  не  спал:
золотистые огоньки  на  улицах,  в  окнах  домов  зримо  обозначали  его
присутствие. Рабигуль спускалась все ниже  и  ниже  и  наконец  вошла  в
город. Она чувствовала себя путешественником,  прибывшим  в  цивилизацию
после долгой отлучки.  Там,  наверху,  оставался  совсем  другой  мир  -
спокойный, неторопливый, с культом ванн и массажей, -  здесь  же  кипела
жизнь. Из многочисленных ресторанчиков доносились  модные  в  этом  году
шлягеры,  улицы  были  полны  народу.  "Странно,  -  рассеянно  подумала
Рабигуль, - все-таки ночь. Да  и  прохладно.  Ах  да,  сегодня  пятница,
завтра же выходной..."
   Подняв воротник плаща, сунув руки в карманы, она походила по  улицам,
с невыносимой остротой  ощущая  гнетущее  одиночество  среди  всех  этих
людей, и стала медленно подниматься к себе, в гору.
   Белые корпуса санатория, приближаясь, вырисовывались  в  темноте.  За
ними темнел округлый Машук.
   - А я думал, что я один такой полуночник...
   Веселый  басок  прозвучал  за  спиной,  и  Рабигуль   вздрогнула   от
неожиданности. Рядом возник высокий плотный  мужчина  в  плаще  и  синем
берете, лихо сдвинутом на ухо.
   - Я давно за вами иду, - продолжал басить он. - Все размышлял:  "Куда
держит путь сия дама? Вдруг нам с ней по пути?" Так куда  вы,  сударыня,
направляетесь - одна, в столь поздний час? Не боитесь?
   - А чего бояться? - скупо улыбнулась Рабигуль. - Мы не в Чикаго.
   - Разве вы были в Чикаго? - добродушно поддел ее нежданный попутчик.
   - Нет, но все почему-то так говорят, - смутилась Рабигуль.
   - Мало ли у нас штампов, -  хмыкнул  спутник.  -  Чикаго  не  опаснее
Москвы, уж вы мне поверьте. Кстати, вы, случайно, не из Москвы?
   - Да.
   - А здесь где обитаете? Случайно, не в "Ласточке"?
   - Да.
   Все-таки за его поддразнивания она обиделась.
   - И  я!  -  обрадовался  незнакомец.  -  Глядите-ка,  все  совпадает!
Москва... "Ласточка"... Давайте знакомиться!
   Он  остановился  и  остановил  Рабигуль.  "До  чего  симпатичный",  -
подумала Рабигуль. Он и вправду был очень милым: с крупными добродушными
чертами лица, веселыми глазами, широкой белозубой улыбкой. И  говорил  с
ней приветливо и непринужденно, как со старой знакомой. Рабигуль так  не
умела и таким людям немного завидовала.
   - Как вас зовут? - спросил он.
   - Рабигуль.
   Отвечая, она привычно разделила свое мудреное имя на слоги.
   - Чудесное имя, - с некоторым удивлением отметил он.
   - Я уйгурка, - не  дожидаясь  ставшего  привычным  для  нее  вопроса,
объяснила Рабигуль.
   - А я русский, - шутливо поклонился незнакомец. - И зовут меня  очень
по-русски - Владимиром, Володей, в детстве звали Вовой. Ваше  имя  самое
что ни на есть экзотическое, мое - одноклеточное, без затей.
   - Значит, вы - Владимир.., как дальше?
   -  Нет,  по  отчеству  мы  не  будем,  -  бурно  запротестовал   этот
неожиданный человек. - Не так уж мы и стары, верно? И  потом,  я  всегда
забываю отчества, потом мучаюсь; то ли Петровна, то ли Ивановна...
   Ваше же наверняка в сто раз сложнее. Давайте без отчества, идет?
   Володя уверенно, крепко взял Рабигуль под руку, прижал  ее  локоть  к
себе, и они пошли дальше. Как хорошо!  Южное  небо  над  головой,  сияют
яркие звезды, двое идут по пустынной дороге...
   - Погуляем еще? - предложил Володя, когда подошли они к корпусу.
   - Погуляем, - согласилась Рабигуль.
   И тут несмело и с остановками защелкал тихонечко соловей. Где-то там,
в гуще темневших по сторонам деревьев, совсем не ко времени.
   - Чего это он? - удивился Володя. -  А-а-а,  понял:  это  он  в  нашу
честь.
   - В нашу честь?
   - Ну да. По ночной дороге идут двое. "Ночь тиха.
   Пустыня внемлет Богу..."
   Рабигуль даже остановилась от непонятного ей самой волнения.
   - Вы - тоже?
   - Что?
   - Вы тоже постоянно чувствуете здесь Лермонтова? Его присутствие, его
стихи...
   Володя  взглянул  на  Рабигуль  внимательно  и  серьезно.   Замкнутое
восточное лицо внезапно стало совсем другим: приоткрылись строгие  губы,
огромные глаза наполнила какая-то несмелая радость.
   - Мне по штату положено: ведь я поэт, - сказал  он  небрежно,  легко,
будто у нас каждый третий поэт. - А вы? -  из  приличия  поинтересовался
он.
   - Я играю в оркестре, - тихо ответила Рабигуль. - На виолончели.
   У него аж дыхание перехватило. Он, конечно, надеялся,  что  она  свой
человек, гуманитарий - не  инженерный  у  этой  восточной  женщины  вид:
тонкое слишком лицо, - но чтоб музыкантша... То-то на его  торжественное
признание она так спокойно отреагировала: что ей поэт, когда  она  умеет
читать ноты? Все точки и  закорючки  на  нотных  листах  полны  для  нее
глубокого  смысла.  Как  же  ему  повезло:  такая  красавица,   да   еще
музыкантша!

7

   "У поэта соперника нету - ни на улице и  ни  в  судьбе.  И  когда  он
кричит всему свету, это он не о вас - о себе..."
   Через несколько  лет,  в  год  своей  кончины,  накануне  гигантской,
немыслимой катастрофы в стране, написал эти  строки  Булат  Окуджава.  И
написал он их не  о  себе  только,  а  обо  всех  поэтах  -  и  крупных,
значительных, и о тех, кто не  очень...  Володя  относился  как  раз  ко
второй категории. Нет, конечно, случались у него  и  удачи,  особенно  в
юности, когда все вокруг так свежо и впервые,  когда  любишь  взахлеб  и
взахлеб страдаешь и нет ничего важнее того, что с тобой происходит.
   - Если бы вышли тогда в "Новом мире" мои "Сумерки  и  рассветы",  вся
моя творческая биография могла бы сложиться иначе, - горько вздыхал  он,
вернувшись домой сильно навеселе из  своего  литературного  подвальчика,
именуемого в ЦДЛ нижним буфетом.
   Соня, жена, пышная блондинка с сильно накрашенными  глазами,  стиснув
зубы, молча слушала знакомые  сетования,  молча  помогала  мужу  стянуть
пальто, строго указывала на тапки.
   - Да вижу, вижу, - осмелев, возвышал голос Володя:  самое  опасное  -
встреча лицом к лицу - было уже позади. - Вот он, твой мир...
   - Ну, пошла плясать губерния, - ворчала, удаляясь, Соня.
   Володя смотрел ей вслед -  на  ее  широкую  спину,  лошадиный  зад  и
короткие ноги в шлепанцах, изумлялся, вздыхая: "Неужели это  моя  жена?"
Он жил с ней уже двадцать шесть лет, да что там, он жил с ней всю  жизнь
- женился, дурак, на втором курсе, - вместе они вырастили Наташку,  и  в
свои восемнадцать дочка от них сбежала.
   - Вся в меня, - буркнул Володя,  когда  однажды  вечером,  независимо
тряхнув челкой, Наташка огорошила "предков", заявив, что выходит замуж.
   Соня ахнула и села на подвернувшийся очень кстати стул.
   - Погуляла бы еще, а? - безнадежно сказал Володя.
   - Вот выйду замуж и погуляю, - засмеялась  Наташка  и  подтолкнула