без церемоний сел на кровать - под крепким телом жалобно пискнули
и замолчали, смирившись, пружины.
   - Ну, ты даешь, - с ходу заговорил  Николай.  -  Мы  тут  с  Клавдией
отъехали в Кисловодск на недельку - сняли комнату, все чин-чином, - а ты
без нас, выходит, что ж, занемог? Что случилось-то?
   - Скучно рассказывать. Все в порядке уже.
   - Кой черт, в порядке! Морда сикось-накось.
   Володя поморщился.""
   - Не кричи, ради Бога.
   - А я что, кричу? - искренне удивился Николай. - Вовсе  я  не  кричу,
разговариваю... А краля твоя где?
   - Уехала.
   - Вот те раз!
   -  Слушай,  -  неожиданная  идея  осенила  Володю,  и  он   заговорил
лихорадочно, быстро, - не можешь ты попросить Клаву...
   Торопясь, спотыкаясь о фразы,  багровея,  покрываясь  потом,  изложил
Володя свою нехитрую просьбу: узнать фамилию Рабигуль и ее адрес. Лучше,
если это сделает женщина.
   - А то! - согласился с ним Николай.  -  Наврет  С  три  короба  -  не
подкопаешься! Ей как раз сегодня к врачу, мы потому  и  приехали.  -  Он
хитро подмигнул Володе. - Отметимся и - вперед, в Ставрополь.
   - В Ставрополь? - не поверил своему счастью Володя.
   - А что? -  удивился  Николай.  -  Гулять,  так  гулять!  У  шахтеров
деньжата водятся. Правительство нас уважает!
   Знал бы он, что ждет их всех впереди...
   " - Мне бы билет на Москву, - стыдясь себя, жалко попросил Володя.  -
Я понимаю, вам не до этого, но может...
   - О чем разговор? - бурно обрадовался Николай. -  Ты  ж  подарил  мне
книжку, да еще надписал, а я что ж, не куплю для тебя какой-то  паршивый
билет?
   Володе было ужасно стыдно - просьба не из приятных, -  но  выхода  не
было: жгучее нетерпение съедало его. Нетерпение, страх:  вдруг  в  самом
деле уедет в какой-нибудь там Алжир? А ему без Рабигуль нет жизни  -  он
это понял ясно.
   - Давай деньгу, паспорт, - энергично распоряжался  меж  тем  Николай,
сунул то и другое  в  карман  широких,  как  у  матроса,  брюк,  стиснул
Володину руку. - Пока!
   Будет тебе билет, не сумлевайся.
   - И адрес, адрес! - торопливо напомнил Володя.
   - И адрес вырвет, будь спок, - басом расхохотался Николай: гениальная
идея пришла ему в голову. - Наврем, что  обещала  прислать  журнал,  для
вязанья. У нас в Донецке все бабы на нем помешаны.
   Какой журнал? Какое вязанье? Спрашивать Володя  не  стал.  Через  два
дня, перетерпев изумление Серафимы,  терпеливо  выслушав  предупреждения
главврача, махнув рукой на мрачные прогнозы невропатолога, Володя сел  в
пригнанное Николаем такси и покинул санаторий "Ласточка".
   - Спасибо тебе, - сказал он на прощание Николаю.  -  И  вам  -  тоже.
Огромное, до небес спасибо!
   Клава зарделась.
   - И вам... За книжечку... Девчонки в буфете лопнут от зависти.
   - Да что там, - смутился Володя.
   - А то б ни за что не поверили, что я с поэтом, вот так вот запросто,
как с простым человеком...
   Клава запуталась в словах, спряталась за широкую спину возлюбленного.
Володя растрогался, обошел Николая и поцеловал ей руку, чем потряс Клаву
до глубины души: такое  случилось  в  ее  жизни  впервые.  Она  чуть  не
расплакалась от смущения. Николай ободряюще обнял ее за плечи.
   - Ну, будь! - сжал  он  огромной  ручищей  Володину  руку.  -  Привет
Москве!
   И они - Николай и Клава - не спеша,  с  удовольствием  направились  к
источнику  вкушать  чуть  пахнущую  сероводородом  тепловатую,  но  зато
полезную воду. Приближалось торжественное время ужина.

5

   - Что-то случилось? - спросил Алик, отодвигаясь.
   Впервые ничего у них не  произошло:  невообразимо  холодной,  мертвой
была Рабигуль. - Что-то случилось, - печально и утвердительно,  уже  без
вопроса, повторил он. - Ты и прежде меня не баловала - то у  тебя  болит
голова, то ты устала после концерта, то, видишь ли, у тебя депрессия...
   Последнее слово  сказал  раздраженно,  почти  презрительно:  здоровый
физически и душевно, Алик, несмотря на пространные  Машины  разъяснения,
так и не смог до конца поверить, что это и в самом деле  болезнь,  а  не
дамский каприз. Он уже забыл, как страдал когда-то, когда  прогнала  его
от себя Рабигуль, как ничего на свете ему не хотелось, ничто не  было  в
радость. Конечно, это была еще не депрессия, но если б  вспомнил  он  то
давнее свое состояние, то мог бы,  пожалуй,  представить,  как  мучилась
Рабигуль, когда лежала целыми днями,  съежившись,  на  диване,  пока  не
заставила ее  Маша  пойти  к  врачу.  Но  оскорбленный,  униженный  Алик
чувствовал  сейчас  только  себя;  инстинкт   самосохранения,   извечный
инстинкт собственника и самца, переполнял его душу и тело. Этот инстинкт
твердил: "У тебя отбирают твое. Сражайся,  дерись,  увози  ее  поскорее,
спрячь подальше,  держи  изо  всех  твоих  сил!"  Чужая,  непроницаемая,
запертая на сто замков женщина лежала в его постели. Она  была  холодна,
как лед, прекрасна, как Нефертити, и молчалива, как страна ее предков  -
Восток. И хотя она давно жила в  Москве,  окончила  Гнесинку,  играла  в
оркестре, исполняя и русских, и западных композиторов, все  равно  в  ее
крови оставался и жил Восток и останется, должно быть, навеки.
   "Не надо, не выясняй  ничего,  ни  о  чем  больше  не  спрашивай",  -
предупреждал Алика все тот же древний инстинкт, который внезапно и остро
пробуждается в нас, когда  загорается  на  пути  красный  свет  и  нужно
остановиться и думать, и принимать решение.
   -  Надо  подавать  документы,  -  после  паузы  сказал  он.  -   Надо
сфотографироваться на зарубежный паспорт.
   - Мне не дадут  справки  о  здоровье,  -  тихо  промолвила  Рабигуль,
противясь неизбежному.
   - Дадут, -  жестко  возразил  Алик.  -  Ты  же  была  у  частника,  в
поликлинике карта чистая.
   - Не очень. Там - сердце...
   - Когда им надо, - подчеркнув интонацией слово "им", возразил Алик, -
так никакое сердце ничему не помеха. Вот если бы ты надумала прогуляться
туристом, тогда бы каждое лыко  ложилось  в  строку,  Они  разговаривали
размеренно и спокойно, негромко роняя слова, но это было сражение -  еще
не война, но уже сражение: гремели первые одиночные выстрелы,  строились
в шеренги весомые, с обеих сторон, аргументы.
   - Ты бы сказал, что больна жена.
   - А ты не  больна,  и  потом  -  им  это  до  фени.  У  нас  выездная
организация, ты прекрасно знаешь.
   - А как же оркестр? И моя музыка? Я в Пятигорске кое-что записала.
   - Никуда твоя музыка от тебя не денется! - повысил голос Алик. - Сиди
и пиши свои дурацкие ноты, если уж тебе так неймется. - Он покосился  на
жену и добавил не без злорадства:
   - Кто ж виноват, что ты родилась женщиной? Муж - ведущий,  а  жена  -
ведомая.
   Обида обожгла Рабигуль, как крапива. Счастливая Маша:  у  нее  только
музыка и любовь, и никакая она не ведомая, и нет у нее ведущего.
   - Спокойной ночи, - сказала Рабигуль и повернулась к мужу спиной.
   - Спокойной ночи, - пробормотал в ответ Алик и, не удержавшись, робко
поцеловал обнаженное плечо жены.
   Неудовлетворенное, остановленное на полпути желание вспыхнуло с новой
силой. Может быть, сейчас...  Но  Рабигуль  тут  же  натянула  на  плечо
одеяло, и этот жест сказал Алику больше, чем много слов: она  не  любит,
не любит его, она его никогда не любила!
   Вот если б у них был ребенок... Но и этого не дала природа. Как же он
безнадежно несчастлив! Хотя на работе его уважают и ценят, а работа, что
ни говори, главное для мужчины. Так  уговаривал,  утешал  себя  Алик,  с
тоской понимая, что главное для него - Рабигуль. И всегда была  главным.
Он и работал для нее, и чего-то для нее добивался, и друзей ее принял, а
своих у него и не было: все вобрала в себя Рабигуль, никого, кроме  нее,
не было нужно.
   Полночи пролежал Алик без сна, страдая,  любя,  проклиная  нескладную
свою судьбу. Мучительная работа души совершалась в  нем,  жизнь  впервые
предстала  перед  ним  в  огромной   своей   необъятности,   глубине   и
непредсказуемости. Он не догадывался, что именно сейчас, в его  тридцать
шесть лет, к нему приходила настоящая зрелость. Он не знал, что эти  его
думы и есть прощание с молодостью,  с  ее  легкомыслием,  заблуждениями,
веселой уверенностью  в  собственных  силах.  В  эту  ночь  страдание  и
сомнения,  любовь,  подозрения,  ревность  сделали   его   по-настоящему
взрослым.
   А Рабигуль спала. И ей снился Володя. Он просил ее не уезжать,  синие
глаза горели любовью, он ласкал ее так, что Рабигуль заметалась  во  сне
от желания, которого не мог, не умел удовлетворить Алик. Она  проснулась
на рассвете, когда измученный тяжелыми мыслями Алик спал крепким сном.
   Осторожно повернув голову, Рабигуль рассматривала  его,  как  чужого,
постороннего человека, с которым почему-то живет вот уже десять  лет,  с
которым спит зачем-то в одной постели, навещает  Любовь  Петровну  -  та
смотрит на невестку  недоверчиво,  проницательно  и  печально,  -  из-за
которого опять, во второй раз, должна  бросить  оркестр  -  надо  скорее
показать свои композиции, - и что с ней будет  в  Алжире,  и  какой  она
оттуда вернется?..
   Мысли летели в голове, обгоняя друг друга, сталкиваясь,  переплетаясь
и разлетаясь в разные стороны.
   Что-то надо срочно придумать, какой-то должен быть  выход!  Не  может
уехать она от Володи, ну просто не может. Неужели он не найдет ее здесь,
в Москве? Должен найти, если полюбил так же, как она, с такой же  силой.
Да, он не знает ни адреса, ни фамилии. Но ведь знает, в каком она играет
оркестре, разве этого  недостаточно?  Надо  только  набраться  терпения,
подождать. А в Алжир она не поедет. И поможет ей в этом тот самый  врач,
который вылечил ее от депрессии.

***

   Величавый старик с блестящими молодыми глазами  встретил  Рабигуль  с
профессиональной приветливостью.
   - Как съездили? Как настроение, сон?"
   - Хорошо. Все хорошо, спасибо.
   - Записку Васеньке  передали?  Как  он  там?  Все  такой  же  дамский
угодник? В корпус для иностранцев устроил?
   Доктор сыпал вопросами, а сам незаметно,  внимательно  вглядывался  в
Рабигуль. Вроде бы ничего.
   Но что-то явно тревожит.
   - Посвежели, похорошели.  Воду  пили?  А  кислородный  коктейль?  Как
желудок?
   Рабигуль добросовестно отвечала. И про сон, и про воду, и про  дюбаж.
А потом рассказала главное: муж уезжает в Алжир, велит ехать с ним.  Она
так и сказала "велит", и Абрам Исаакович сразу понял, что означает такой
глагол.
   - Ни в какой Алжир вам нельзя, - решительно заявил он.  -  Я  уже  не
говорю про климат: там все другое - солнце, вода, небо. Но главное - вам
не следует менять образ жизни, например, переходить на другую работу.
   - Я и не собираюсь, - испугалась Рабигуль, и этот  ее  испуг  тут  же
отметил доктор.
   - Что еще, кроме  лечения,  делали  вы  в  Пятигорске?  -  неожиданно
спросил он.
   Рабигуль покраснела, смутилась.
   - Писала музыку. Там, знаете, такая весна: все  цветет,  поет  Эолова
арфа...
   - Надеюсь, не перетруждались?
   - Нет, что вы.
   - А сон?
   - Со сном хорошо.
   - Вот и прекрасно!
   Абрам Исаакович нацепил на нос очки, что-то  записал  в  карте,  стал
заполнять рецепт.
   - Вот микстура, легонькая, - говорил он, не отрываясь от дела. - Так,
на всякий случай.
   Он протянул рецепт своей изысканной пациентке и увидел в  ее  взгляде
такую откровенную просьбу,  даже  мольбу,  что  слегка  растерялся:  что
делает он не так? Абрам Исаакович вопросительно и сочувственно посмотрел
Рабигуль в глаза.
   - Там муж в коридоре, - краснея и запинаясь, пробормотала Рабигуль. -
Не могли бы вы сказать ему, что нельзя мне в Алжир...
   "Вот оно что, - присвистнул от удивления доктор. - Так вот зачем  она
пришла, бедная девочка...
   Но ей ведь и вправду нельзя", - успокоил он свою совесть.
   - Разумеется. - Абрам Исаакович с достоинством наклонил седую голову.
   Он встал, застегнул белоснежный короткий халат, шагнул мимо  Рабигуль
к двери, распахнул ее и увидел  уже  знакомого  невзрачного  человека  с
маленькими, бесцветными, а сейчас еще и злыми глазами.
   - Прошу! - широким жестом пригласил доктор Алика в кабинет. - А  вас,
- повернулся он к Рабигуль, - попрошу посидеть в приемной.
   И  пока  происходила  эта  своеобразная  рокировка,  Абрам  Исаакович
готовился к бою, потому что увидел сразу, что бой предстоит  нешуточный.
"До чего ж беспощадны люди друг к другу, - сокрушенно подумал он. - Даже
когда любят. Особенно мы, мужчины".
   Но мужская солидарность не сподвигнула доктора на предательство:  все
свое мастерство опытного специалиста, весь багаж  знаний  бросил  он  на
защиту этой юной женщины, которой и в самом деле не стоило  рисковать  -
хрупкое душевное равновесие, не  так  давно  восстановленное,  требовало
пощады.
   Алик угрюмо молчал. Ни словом  не  возразил  доктору,  ни  словом  не
выразил своего с ним согласия.
   Упрямо глядел в пол и молчал. "Бедная девочка, - снова подумал доктор
о Рабигуль. - Каково ей с таким молчуном? И без Алжира впадешь, пожалуй,
в депрессию. Надо заставить его все-таки высказаться".
   - А не поехать в Алжир вы не можете? - задал доктор прямой вопрос.
   Не ответить было уже невозможно.
   - Никто моего согласия, собственно говоря, не спрашивает,  -  буркнул
Алик, взглянул наконец на  Абрама  Исааковича,  и  тот  увидел  такую  в
маленьких серых  глазах  печаль  и  растерянность,  что  рассердился  на
Рабигуль. "Выходят замуж за кого ни попадя, а  потом  маются.  И  других
изводят..."
   - Словом, решать вам, - сказал он, прекрасно зная,  что  это  и  есть
самое трудное. - Я свое мнение высказал.

6

   Самое тяжкое, утомительное, безнадежное - компромиссы. Ну  а  как  же
без них обойтись? Вся наша жизнь, если подумать, - согласие с  тем,  что
не по сердцу. Всю жизнь делаем мы не то, что хочется, а то, что нужно, -
возмущаясь, сопротивляясь, бунтуя, отчаянно стараясь настоять на  своем.
Иногда, особенно в юности, получается, - когда сил и планов невпроворот,
когда веришь в себя, в единственную свою любовь, в надежных,  до  гроба,
друзей, не подозревая,  что  все  на  самом  деле  кончается.  Есть  еще
звездный час - в зените, когда в смутном, подсознательном страхе  ощущая
жестокую стремительность жизни, стараясь удержать ее,  утекающую  сквозь
пальцы, приостановить этот упругий, стремительный бег, человек воспаряет
над самим собой, над привычным укладом, въедливым бытом, берет судьбу  в
свои руки, поворачивает ее, прокладывая путь к одному ему ведомой  цели,
преодолевает  многочисленные  препятствия,  свершает  нечто,   достойное
уважения даже в случае неудачи. Но не всем такое дано, далеко  не  всем,
особенно в тоталитарном обществе, в котором жила  Рабигуль,  недаром  же
оно так и называлось - от слова "тоутл", что означает "всеобщий".  Да  и
время для ее звездного часа, как видно, не подошло. Она  поступила,  как
все.
   - Давай я приеду осенью, - сказала она. - Где-нибудь в ноябре,  когда
спадет жара.
   Она назвала распоследний осенний месяц, Алик с грустью  отметил  это,
но тут же обрадовался, приободрился. Пусть в ноябре, пусть в самом конце
ноября, он потерпит, он подождет! Лишь бы не пришлось  позориться  перед
всем   отделом,    трудно    объясняться    с    начальством,    терпеть
сочувственно-ироничные взгляды коллег. Кто ж не знает, что все хотят  за
границу, куда угодно - хоть в удушающую в своих влажных объятиях Гвинею,
хоть в Уганду, где  постоянно  то  перевороты,  то  путчи,  то  кровавые
схватки племен, лишь бы убраться, хотя бы на время, от  серой  советской
действительности, от управдомов, очередей, вечной нехватки то  того,  то
другого, а чаще - всего. А  уж  в  Алжир-то,  облагороженный  проклятыми
колонизаторами,  с  его  мягким  климатом,  бассейнами,  виллами...  Да,
конечно, поездки в пустыню - не сахар, но жены-то не ездят в пустыню!
   -  Конечно,  конечно,  -  заторопился  Алик.  -  Только   ты   сейчас
оформляйся, ладно?
   Это "ладно" прозвучало так жалко, что Рабигуль обняла Алика  виновато
и благодарно - за предоставленную ей отсрочку, - но он не понял  ее,  то
есть понял по-своему, по-мужски и потащил в постель.
   "Пусть, - подумала Рабигуль, - он скоро уедет" - и очень постаралась,
чтобы было Алику хорошо. Да он многого и не требовал: лишь  бы  не  было
открытой  враждебности,  оскорбительной   безучастности.   Рабигуль   же
изумленно поняла, что ей с ним стало гораздо лучше, стало почти  хорошо,
может, потому,  что  он  уезжает?  Но  уже  в  следующее  мгновение  она
догадалась, прозрела: нет, это потому, что наконец-то, наконец она стала
настоящей женщиной, и ей теперь не хватало мужчины. Рабигуль ужаснулась,
сделав такое открытие. Значит, она развратна? Неужели развратна и ей все
равно, кто в постели?
   - Милая моя, - обнял ее Алик.
   Она взглянула на него из-под опущенных ресниц.
   Ведь это ее муж, такой беззащитный, и он никогда ее не  предаст.  Что
она делает? Почему бы не уехать с ним вместе, не  пережить  под  мощными
кондиционерами алжирское лето, не поставить в пятигорской истории точку,
которая и так вроде бы сама собой  поставлена.  Но  ведь  она  только  о
Володе и думает, в каждом прохожем  жадно  ищет  его,  а  если  мелькнет
где-нибудь высокий блондин, сердце грохочет, как колокол, тяжелеют  ноги
и кружится голова.  И  она  вспоминает,  и  вспоминает,  и  не  в  силах
остановиться. Вспоминает их первую встречу, и как пела на  вершине  горы
Эолова арфа, и  как  сидели,  обнявшись,  они  над  обрывом  и  вечность
бесшумными волнами омывала их. Но главное - вспоминает их близость:  как
бережно, осторожно и властно проникал он в нее,  и  огонь  охватывал  их
обоих, мгновенно и яростно, как  согласно  двигались  их  тела  в  такт,
замирали разом, стараясь оттянуть миг  высшего  наслаждения,  как  потом
лежали они, откинувшись на подушки, полные любви, благодарные друг другу
за счастье,  редкостное  ощущение  полной  гармонии  с  миром.  Рабигуль
думала, что это только она так чувствует, и как же  была  поражена  -  в
самое сердце, - когда однажды Володя рассказал  ей  о  своих  ощущениях,
совпадавших до мелочей с ее собственными.
   - И я, и я, - только и сказала она, и  они  бросились  друг  к  другу
снова.
   "Поставить в этой истории точку..." Да не  история  это.  Господи,  а
любовь! И как же в ней поставишь точку? Сойдешь от горя  с  ума,  и  все
равно ничего не получится.
   - Ты чего вздыхаешь? - встревоженно спросил Алик. - О чем думаешь?
   Разве заметно? И разве она вздыхает?
   - Как ты там будешь один? - Она и вправду об этом  подумала.  -  Хотя
есть столовая при посольстве.
   Но ведь только обеды...
   - А что еще нужно? - обрадовался Алик: о нем, значит, думают! - Это ж
Алжир, не Советский Союз: всего полно в супермаркетах.
   - Да, конечно, - рассеянно кивнула Рабигуль,  ужасаясь  раздвоенности
своего сознания.

***

   - Значит, можно любить  двоих,  -  тряхнула  кудряшками  Маша,  когда
Рабигуль рассказала ей о своих сложных чувствах.
   - Нет, - покачала головой Рабигуль. - Люблю я только его,  Володю.  А
муж - что-то совсем другое.
   Прежде я об этом не думала, теперь понимаю: он мне родной.
   - Вот-вот, - заторопилась Маша. - Так что  не  делай  глупостей.  Еще
неизвестно, разыщет ли тебя твой Володя. Пора бы ему объявиться,  ты  не
находишь?
   Маша, при всей своей миниатюрности  и  жизнерадостности,  удивительно
могла быть жестокой. Она вообще была очень разной, как цвет ее  кудрявых
волос. Окончив Гнесинку, срезав косы, сделала "химию" и ходила теперь то
в блондинках, то в шатенках, а то и в жгучих брюнетках.  В  этом  месяце
была совсем новой - пепельной, с синевой.
   Рабигуль взглянула на нее с укоризной, и Маша кинулась ее обнимать.
   - Не сердись, Гулечка, дорогая, не сердись, прошу!  Но  я  и  вправду
боюсь, что ты ляпнешь сдуру что-нибудь своему Альке. А ведь ему уезжать!
С каким сердцем тогда он поедет?
   Сейчас Маша была милосердной и понимающей.
   - Не  ляпну,  -  печально  пообещала  Рабигуль.