етами  -  в
комнате и на кухне, и особенно в ванной. Легкий одеколон, сигареты и еще
что-то - неясно тревожное, чуть уловимое, мужское.  Рита  смотрела  мимо
виноватых глаз матери.
   - Будешь кушать? Садись! Правда,  первого  сегодня  нет,  но  зато  я
купила бифштексы, сейчас разжарю. Ой, нет, пора на репетицию: вечером  у
меня спектакль.
   - Да я сама все сделаю, - говорила Рита.
   - Тогда и мне. Жрать хочется зверски!
   - Почему ты так говоришь, мама?
   - Как? - терялась мать.
   - Так грубо, - беспощадно поясняла Рита.
   - Извини, ты права.
   Мать съеживалась, тускнела, и Рите становилось немного легче.
   - А когда мы поедем к папе?
   Это был второй удар, безошибочный.
   - Ну ты же видишь, какая погода, - оправдывалась мать. - На  кладбище
сейчас не пройдешь. Вот растает снег...
   Рита молчала. На самом деле ей вовсе не хотелось  ехать  за  город  в
холодном автобусе по тряской дороге - папа и так был все время рядом,  -
просто невыносимо было видеть мать столь счастливой.  Однажды  Рита  все
рассказала Вале. Та слушала молча, серьезно. Круглое лицо  с  татарскими
скулами, узкими горячими глазами и пухлым ртом оставалось непроницаемым.
Не играли ямочки на щеках, и она не перебивала, как всегда, Риту.  Потом
обняла верную свою подружку, прижала к себе.
   - Она у тебя такая красивая, молодая. Сколько ей лет?
   - Да уже почти сорок! - возмущенно воскликнула Рита.
   - Да-а-а? - не поверила Валя. - А на вид лет тридцать, не больше.
   - А хоть бы и тридцать! - Рита сбросила со своих плеч Валину руку.  -
Отец так любил ее, так любил, а она...
   Валя кое-что знала о жизни. Мать ее была дворником, а отец  -  сильно
пьющим водопроводчиком.
   Да еще то и дело бросал мать, уходил к молодым.
   Правда, потом возвращался. Так  что  жизнь  она  понимала.  И  потому
сказала:
   - Не судите - да не судимы будете.
   Так всегда говорила мать, когда Валя призывала ее  не  пускать  отца,
выгнать к чертовой матери!
   - Я бы, например, никогда! - крикнула Рита.
   - Откуда ты знаешь? - резонно возразила Валя. - Что же  ей  -  так  и
быть одной?
   - А я?
   - Ты - дочь. Я имею в виду мужчину.
   - Да она уже старая!
   Круг замкнулся. Подруги друг друга не понимали.

***

   Потом был десятый класс, выпускной вечер, гулянье по  ночной  Москве.
Валина мама сшила подружкам шикарные платья: Рите  -  -  белое,  Вале  -
розовое, к черным, татарским ее глазам и смоляным волосам; мама подарила
Рите  колечко,  Аркадий   Семенович   неожиданно   преподнес   тоненькую
серебряную цепочку. Рита растерялась, вопросительно взглянула на мать.
   - Давай-ка я тебе ее застегну, - сказала  мать.  -  К  белому  платью
будет знаешь как здорово.
   Они стояли вдвоем напротив Риты, и  уже  без  боли  и  возмущения,  с
грустью она поняла: ничего не поделаешь, у мамы есть этот самый  Аркадий
Семенович.
   Это у нее, Риты, нет никого, только Валя да Сашка со своими дурацкими
вздохами и записочками.
   - Куда будем поступать? - забасил Аркадий Семенович.
   - Еще не знаю, - пожала плечами Рита.
   -  Как  -  не  знаешь?  -  всполошилась  мама.  -  Ты  же  хотела  на
географический, в МГУ?
   - Да там небось конкурс...
   - Ну и что - конкурс? Возьмем репетиторов.
   Правда, Аркаша?
   - Конечно. - Аркадий Семенович ободряюще стиснул  матери  руку.  -  И
друг у меня есть один.
   Правда, на биофаке. Но это же рядом! Поможем.
   - Да не надо мне никакой помощи! -  крикнула  Рита  и  ушла  к  себе,
хлопнув дверью.
   Цепочка осталась лежать на столике.

Глава 3

   - География - это мир, в котором  живет  человек,  -  философствовала
Рита, - Горы, равнины, снега...
   - Счастливая ты, Ритка,  -  вздохнула  Валя.  -  Сколько  там  у  вас
интересного! А у нас в ателье одни бабы. Сидим и шьем. И клиенты - бабы.
И даже заведующая. Хоть бы командовал нами мужик!
   Рита обняла Валю, заглянула в лицо. Татарские глаза печальны, детский
рот обиженно вспух.
   - Ты тоже могла бы... - начала она, но Валя вспыхнула, закричала:
   - А жрать на что? Мать, что ли, меня прокормит? Ты ведь знаешь, он  у
нас опять отвалил, кобель ненасытный!
   Так сказать об отце...
   - Чтоб он сдох, старый пьяница! - Валя, будто подслушав Ритины мысли,
поддала жару. - Перестал бы терзать наконец мать!
   - А твой Гена? - Рита постаралась перевести разговор на другое.
   - Что - Гена? - не унималась Валя. - Ему бы только трахаться - с утра
до ночи. "Ты такая, ты  сякая..."  А  чтоб  жениться  -  так  вот  тебе,
фигушки.
   Дура я, дура!
   Валя, рухнув на тахту, зарыдала. Рита села рядом.
   Гладила блестящие смоляные волосы, как могла, утешала.
   - Ты ведь такая красивая! Возьми и брось!
   - Да не могу я! - в отчаянии крикнула Валя. - Я люблю его!
   - А я - нет, - огорченно призналась Рита.
   - Ну и правильно, - всхлипывала Валя. - Их любить -  себе  дороже.  И
что не спишь с ним - тоже правильно, молодец.
   - Так я ж не люблю,  -  повторила  печально  Рита.  -  Какое  уж  тут
геройство?
   Валя уже успокоилась. Села, вытерла ладонью глаза, шмыгнула носом.
   - Ты что завтра делаешь?
   - Мы едем в лес.
   - За грибами?
   - Просто так.
   - Может, пойдете с нами на дискотеку?
   - Вечером? Может, пойдем. Я тогда тебе позвоню.
   - Ага, позвони. А Олегом своим не бросайся.
   Таких сейчас - поискать.
   - Каких?
   - Чтоб тащил не в постель, а в  загс.  Да  еще  симпатичный.  Да  еще
аспирант. Будет ученым...

***

   Папа стоит  и  звонит  в  бубенчики.  Ворот  рубахи  распахнут,  лицо
веселое, озорное. Звонит и звонит.
   Рита  открывает  глаза.  Телефон  на  тумбочке  аж  подпрыгивает   от
нетерпения.
   - Але, это ты? - лениво потягиваясь, зевает Рита.
   - Спишь? - возмущенно кричит Олег. - А в Москве знаешь что делается?
   - Что? - недоуменно моргает Рита.
   - Да я и сам не в курсе, - еще громче кричит Олег. - Включай поскорее
телик. Какой-то у нас, что ли, переворот. В городе танки!
   - И что же нам делать? - теряется Рита.
   - Как - что? Давай к Моссовету! Нет, лучше на Пушкинскую:  там  легче
встретиться. Жду через час.
   И, не дожидаясь ответа, Олег - где-то там, далеко - швыряет трубку.
   Рита смотрит на часы. Без пяти девять. Как раз  -  "Время".  Нажимает
красную  кнопку.  Из  туманного  голубого  небытия  выплывает   знакомая
дикторша. Что это с ней? Такая всегда красотка, а тут... Даже вроде  как
постарела. И глаза несчастные. Что-то бормочет - сразу видно, что  врет,
- о болезни президента, о том, как надо все укреплять, всех  защищать  -
от кого, от чего? - и - вовсе  уж  неожиданно  -  бороться  с  сексом  и
порнографией. Вот те на! Только узнали, что есть  он,  секс-то,  даже  у
нас, как призывают уже с ним бороться.
   Рита прыскает в кулачок, включает телик погромче, чтоб было слышно на
кухне и в ванной, накидывает  на  себя  халатик,  мечется  по  квартире:
умыться, одеться, чайник, два бутерброда...
   - Детка, сделай потише.
   Жалобный голос матери заставляет приглушить телевизор. Сказать?  Нет?
Еще не пустит... "Союзный договор нуждается в  доработке..."  Какой  еще
договор? Какая там доработка? Спросить бы Олега: он все знает.  Но  пока
ничего  страшного  вроде  не  происходит,  ну  пусть  дорабатывают,  раз
нуждается. А зачем тогда танки? Или Олег что-то спутал?
   Рита выглядывает в окно. "Дождик, дождик..."  -  машинально  напевает
она. Берет зонт, сует в сумочку бутерброды. Посмотрим, что там творится,
на Пушкинской.

***

   Тверская пуста от машин. Прямо по мостовой идут и идут люди, и все  в
одну сторону, к Моссовету. Странное ощущение праздника, если бы не лица:
хмурые, встревоженные, злые.
   - Ну наконец-то! - бросается Олег к Рите. -  Пошли,  -  берет  ее  за
руку.
   - Что это, что? - лепечет Рита. - Я слушала телик, но  ничего  толком
не поняла. Ой, танк...
   Танк выглядывает из переулка, у всем известного, красного с  золотом,
дома.
   - И солдаты, - шепчет Рита со страхом.
   - Десантники, - поправляет ее какой-то дядечка  с  толстым  портфелем
под мышкой. - Охраняют...
   - От кого? От нас? - изумляется Рита.
   - Мало ли... - пожимает плечами дядечка.
   Олег молча тащит Риту  вперед,  к  листку,  приклеенному  на  стенке.
Народу  все  больше,  но  толпы  как  таковой  нет.  Тихие,  сдержанные,
ошеломленные люди читают  какое-то  воззвание  и  отходят,  пропуская  к
листку других. Звучат реплики, короткие и негромкие:
   - Ельцин обращается к москвичам...
   - Велели к двенадцати здание освободить.
   - Как же, освободить им...
   - Вот мы и разделились, - непонятно и задумчиво говорит Олег.
   - Что? Что? - дергает его за руку Рита. - Что ты имеешь в виду?
   - Разделились на "они" и "мы", на какой-то там комитет  и  на  просто
нас, москвичей. Видишь призыв?
   В четыре у парламента митинг.
   - А разве у нас есть парламент? - простодушно удивляется Рита.
   Ничего-то она не знает! Олег как-то звал ее с собой, в  какое-то  там
движение, да она не пошла; надоели собрания в школе, на факультете.
   - Это же совсем другое! - убеждал горячо Олег.
   Убеждал, да не убедил.
   Впервые смотрит Рита на Олега  почтительно,  снизу  вверх:  какой  он
серьезный, взрослый! Впервые замечает, как он красив.  Высокий  открытый
лоб, смелые, широко расставленные глаза - близко посаженные Рита терпеть
не  может!  -  густые  брови,  а  ресницы  длинные,  как  у  ребенка,  и
застенчивая улыбка. Но сейчас Олег непривычно серьезен, почти суров.
   - Идите к танкистам! - кричит с машины севшим от  напряжения  голосом
человек в плаще. -  Убеждайте  их!  Разговаривайте  с  ними!  Только  не
делайте из них врагов: у них положение сложное.
   - Пошли! - решительно говорит Олег. - Какой-то  план,  видимо,  есть.
Так что будем делать что говорят. Вот что говорят, то и будем делать,  -
жестко повторяет он. - Это им не шестьдесят четвертый...
   - А что, что было в шестьдесят четвертом?
   - Ты разве забыла? Тогда по-тихому, по-семейному сняли Хрущева.  Тоже
отдыхал на море. А они собрались своей теплой компанией - Политбюро - да
и сняли. Но сейчас мы этого  не  допустим!  Дураков  больше  нет!  Пусть
подтвердят врачи, что Горбачев действительно болен!  Покажут  его,  если
он, конечно, не при смерти! Сам пусть скажет, что с ним такое произошло!
   Олег шагает размашисто, широко. Говорит нервно и взвинченно. Рита еле
за ним успевает.
   - Смотри, танки. И бэтээры...
   - Но  я  не  понимаю,  -  беспомощно  бормочет  Рита.  -  Как  ты  их
различаешь?
   - Они в самом деле похожи...
   Олег взглядывает на Риту и впервые за это утро чуть улыбается - нежно
и снисходительно.
   - Ах ты, дурочка! - обнимает ее за плечи. - Танк  -  это  когда  есть
дуло. Понятно?
   - Понятно.
   У Александровского сада стоит целая  танковая  колонна.  Крыши  люков
откинуты, торчат  мальчишеские  головы  в  шлемах.  Танкисты  "запирают"
своими машинами Красную площадь., Олег подходит к первому танку.
   - Ну что, ребята, в матерей стрелять будете?  -  резко  и  неожиданно
спрашивает он, "Не так, не так, - в смятении думает Рита. -  Тот  же,  с
машины, сказал: "Не делайте из них врагов!"  И,  смягчая  жесткие  слова
Олега, жалобно просит:
   - Вы уж, мальчики, против нас не идите.
   И неожиданно один  из  танкистов  им  отвечает  -  тихо  и  не  очень
уверенно:
   - Да мы и не собираемся. Не беспокойтесь.
   - Сынок, я понимаю: у вас приказ, - вмешивается  в  разговор  стоящий
рядом прямой старик с выправкой кадрового военного. - Но можно выполнять
формально.
   Что он имеет в виду? Непонятно. А мальчик в танке кивает.
   "Невероятно: танки у Александровского...  Сколько  мы  здесь  сидели,
отдыхая от Ленинки. Или просто  так,  у  тюльпанов.  Ждали  друг  друга,
читали, целовались с мальчишками. И вдруг - танки..."
   Между тем на  Манежной  под  мелким  дождем  начинается  митинг.  Над
грузовиком развевается  российский  флаг,  на  который  все  то  и  дело
поглядывают, к которому еще не привыкли, и вот смотрят - не  налюбуются,
за него радуясь, им гордясь. Никогда  Риту  не  трогала  эта  символика:
флаги, гимны, гербы. Почему же теперь у нее на глазах слезы?
   - С нами - депутаты России, - кричит в рупор с грузовика человек. - С
нами - представители демократических партий. Где президент? Что с ним?
   Мы требуем, чтобы он выступил перед народом! Мы объявляем  бессрочную
политическую забастовку!
   Дождь все сильнее, и Рита, спохватившись, раскрывает зонтик.
   - Мы - к вам.
   Под зонтик ныряют две девушки, прижимаются к Рите.
   - Стойте здесь. Я сейчас.
   Олег шагнул ко второму танку.
   - У нас присяга, - не дожидаясь  никаких  слов  и  призывов,  говорит
белобрысый, с худой, цыплячьей  шеей  мальчишка.  Сколько  же  ему  лет?
Совсем, ну совсем пацан. - Мы ведь не сами...
   - Вы давали присягу защищать свой народ и правительство, - перебивает
его Олег. - А правительство - это сейчас  Ельцин,  потому  что  Горбачев
неизвестно где. Нужно защищать Ельцина, а не путчистов.
   И тут вмешивается наконец командир.
   - Идите, идите отсюда, -  нервничая,  говорит  он.  -  Сейчас  пойдут
бэтээры.
   - Но я стою на тротуаре, - возражает Олег. - Зачем мне  уходить?  Они
же не по тротуару пойдут. - И снова поворачивается к танкистам:
   - Думайте, ребята, думайте!  Поддержите  хунту  -  всем  нам  жить  в
фашистской стране.
   - Скажешь тоже - "фашистской"! - совсем  разнервничался  командир.  -
Хватит нас агитировать!
   Но Олега неожиданно поддерживает какой-то казах в огромной,  мохнатой
шапке.
   - В своего, русского, палить будешь? - недоумевает он и почесывает  в
затылке, сдвигая шапку на лоб.
   - Задавишь кого - век себе не  простишь,  -  скорбно  качает  головой
женщина в пестром платке.
   - Можно стрелять в воздух, - думает вслух прямой старик. -  Вроде  бы
подчинился...
   - Да уйдете вы или нет? - истерически кричит командир.  -  Мы  сейчас
разворачиваемся - ив казармы, ясно?
   - Чего это вы нас гоните?  -  возмущается  в  ответ  лохматый  дед  в
промасленной куртке. - Я по этой тропе еще в детский сад топал.
   Общий хохот разряжает накаленную атмосферу. Ничего себе  -  тропа!  И
когда это он, интересно, топал-то в детский сад?  В  прошлом  веке,  что
ли?
   Дождь превращается в косой, с ветром, ливень.
   Танкисты ныряют в люки, с грохотом  захлопываются  тяжелые  крышки  -
мальчики рады ретироваться с достоинством. Дождь барабанит по крышам.
   - Уходим, уходим, - повторяет командир.
   - А зачем тогда приходили? - спрашивает женщина в платке.
   - А я знаю? - неожиданно и печально  отвечает  военный,  и  наступает
тишина: все задумываются.
   Дождь льет и льет.
   - Ладно там Карабах, - размышляет на прощание казах. С мохнатой шапки
стекают струйки дождя. - Но в своих...
   Поддержал, называется. Ну уж, что думал, то и сказал...
   Олег, мокрый, разгоряченный  первой  победой,  возвращается  к  Рите,
ныряет  под  зонтик,  сильными  большими  руками  по-хозяйски   обнимает
незнакомых девушек, и Рита чувствует укол ревности.  Но  Олег,  конечно,
ничего такого не замечает.
   - Ух ты, троллейбусы! - радуется он. - Какая-никакая, а техника!
   А Рита и не заметила, как подошли и встали у "Москвы"  и  "Националя"
троллейбусы. На крыше одного - тоже оратор. Значит, с нами? За нас? Ура!
   Ораторы  сменяют  друг  друга.  Все,  что  они  говорят,  давно  всем
известно, но пусть, пусть говорят: с ними как-то увереннее.
   - Пора к Белому дому, - решает Олег. - Говорят, на  Калининском  тоже
танки.
   И в самом деле, на проспекте стояли танки. Да еще выглядывало длинное
дуло с Садовой. Ах, сволочи!
   - Вы откуда, ребята?
   - Рязанские мы. Подняли по тревоге, ночью. Утром смотрим - - Москва.
   - Вы уж нас не давите, ладно? Никогда этого не  забудете  и  себе  не
простите.
   - Разговорчики! Задраить люки!
   Этот командир порешительнее.

***

   - Вот он. Белый дом...
   Действительно, белый. И очень красивый. А вокруг море людей,  и,  что
странно, полным-полно пожилых.
   - Шестидесятники, - говорит  Олег,  и  Рита  не  смеет  переспросить:
ничего-то она не знает. Олег решит, что она просто дурочка.
   - Что это? - ахает Рита.
   На глазах растут - никогда не думала, что увидит  своими  глазами,  -
самые настоящие баррикады.
   Где-то рядом, как видно, стройка, потому что полно бетонных  кубов  и
каких-то длинных железных прутьев. Двое парней торжественно, но  не  без
юмора тащат панцирную, от кровати, сетку, а еще двое - железную скамью -
из тех, что уродуют скверы.
   - Становись!
   И вот уже Олег с Ритой стоят в длинной - не видно  конца  -  цепочке,
передавая из рук в руки булыжники.
   - Кто будет дежурить у пятого подъезда?
   - Мы! - говорят они вместе.
   Баррикады  все  выше  и  выше.  Рите  кажутся   они   беспредельными,
несокрушимыми.
   - Ах ты, дурочка, - ласково говорит Олег. - Для танка это  совсем  не
преграда.
   - А что преграда? - пугается Рита.
   - Мы, - просто отвечает Олег. - Ты и я. И этот старик. И та  женщина.
Все мы - преграда.
   Рита смотрит на Олега во все глаза. Не может быть, чтобы  она,  такая
глупая, ничего в серьезном не понимающая, ему  действительно  нравилась.
Господи, какая чепуха лезет в  голову!  "Решается  судьба,  будущее  нас
всех, а  я..."  Лязг  гусениц  прерывает  сумбурные  мысли.  Медленно  и
неукротимо ползет к Белому дому танк - вблизи он кажется таким огромным!
- и перед ним - что это? - разбирают только что выстроенную баррикаду.
   Зачем? Почему? - шепчет Рита: от ужаса у нее пропал голос.
   - Не бойся, - обнимает ее за плечи Олег. - Этот уже  за  нас.  Видишь
российский флаг?
   - А не обманет? - сомневается Рита.
   - Не обманет. Смотри: в дуле гвоздика.
   Рита не может оторвать взгляд от флага. Где-то такой уже  видела.  Не
на Манежной, раньше. Но где?
   Когда? Не помнит. "Ельцин, Ельцин", - скандируют люди.
   - Не надо Ельцина, - пугается Рита. - Вдруг его тут прямо и схватят?
   Олег не  успевает  ответить.  Мощный  гул  волнами  прокатывается  по
площади:  высоко  над  всеми,  на  балконе   Белого   дома,   окруженный
соратниками, возникает седой, крепко сбитый, уверенный в себе человек.
   Это и есть Ельцин.
   - Граждане России, - неторопливо басит он,  и  у  Риты  сжимается  от
волнения горло.
   Хриплый властный голос медленно роняет чугунные,  литые  фразы.  Этот
человек ничего не боится.
   Будто и не сидит он сейчас в осаде, и нет на  улицах  Москвы  танков,
будто ничто ему не грозит. Второй раз, минуя партийные,  государственные
структуры, обращается он напрямую к народу, опирается на него.
   Второй раз это ему удается.
   Кто-то сует Рите листовки.
   - Идите теперь домой. Ночью женщинам здесь делать нечего. Вот клей. -
Ей дают маленький карандашик, каких Рита еще не видела. -  Расклейте  по
дороге  листовки.  Надо,  чтобы  "спальные  районы"  Москвы   знали:   с
завтрашнего дня - забастовка.
   Рита читает листовку: "Нет - хунте! Объявляем  всеобщую  политическую
забастовку. Все - на защиту Белого дома! Спасем нашу юную демократию!"
   - Иди, - мягко говорит  Олег  и  ласково  проводит  рукой  по  мокрым
Ритиным волосам. - Вот тебе  ручка:  о  забастовке  можно  писать  и  на
объявлениях.
   Будь осторожна. Приходи завтра. Наш подъезд - пятый, помнишь? Расклей
все до темноты.
   - Иду, сейчас... Я осторожно... И ты... Хороню?
   Что с ней такое? Что в ней происходит? Она вся - как натянутая струна
и так остро чувствует, что они с Олегом теперь вместе.  Он  заботится  о
ней, он о ней беспокоится... Как, оказывается, ей этого не хватало!
   Рита  чуть  не  плачет  от  счастья.  На  столбах,   заборах,   домах
расклеивает призывы, чувствуя себя такой важной, необходимой,  единой  с
теми, кто остался на площади. На объявлениях  -  о  дискотеках,  продаже
щенков,  обмене  квартир  -  приписывает  несколько  слов  о  завтрашней
забастовке. И еще  дает  листовку  танкисту.  Он  молча  кивает,  прячет
листовку за пазуху.