ведение   серьезное,   основательное;   в
курортной книжке жизнь расписана если не по минутам, так по часам -  это
уж точно.
   После завтрака - ванны и всякие там души (у Рабигуль  -  циркулярный,
"от нервов", как определила Рита), через день  у  всех  подряд  сифонные
промывания кишечника, а к ним та еще подготовочка.
   - Вся наша жизнь - сплошная  клизма,  -  громогласно  потешалась  над
"сифоном" Люда, и ямочки играли на се упругих, крепких щеках.
   А  еще  предлагалось  народу  промыть  минеральной  водой  печень   -
"Помолодеете лет на десять!" - но от этой средневековой пытки  Рабигуль,
например, отказалась. А Рита с Людой - нет, и долго потом  рассказывали,
как  заглатывали  кишку  с  металлическим  наконечником,  да  так,  чтоб
добрался наконечник до печени.
   - Ниче, - бодро сказала Рита, - у нас в горячем цеху пожарче будет.
   Но выглядела при этом неважно и легла сразу.
   - В Америке небось за такое деньги дерут! - поддержала ее Люда и тоже
бухнулась в койку" - А мы задаром!
   Они все гордились перед дурочкой Рабигуль,  что  платили  за  путевку
сущие пустяки, а отдыхают по полной программе.
   На Рабигуль же врач лишь взглянула, как тут же велела встать на весы,
толкнула туда-сюда гирьку, покачала укоризненно  головой  -  она  и  без
весов оценила изящную хрупкость уйгурки - и  на  предложении  помолодеть
лет на десять не стала настаивать.
   - Будете принимать ванны, душ, кислородный коктейль, дюбаж через день
и "сифон" - через два Днем - спать. Очень рекомендую. Надеюсь, не пьете,
не курите?
   Рабигуль только улыбнулась в ответ. Зачем ей пить и курить,  когда  у
нее есть музыка?
   Врач,  седая,  с  короткой  стрижкой,  чиркнула   спичкой,   закурила
старомодную, со сладким медовым запахом папиросу, откинулась  на  спинку
стула.
   - Не возражаете? - на всякий случай спросила она, щурясь от  дыма.  -
Вы у меня сегодня последняя.
   - Конечно, нет, - снова улыбнулась Рабигуль.
   Очень ей эта седая врачиха понравилась.
   - И то правда, - непонятно сказала  врач.  -  Что  -  папиросы?  Так,
чепуха! Нынче правят бал наркотики.
   "Наркота", как они их называют.
   - Как вы сказали? - с любопытством взглянула  на  врача  Рабигуль.  -
"Наркота"? Никогда не слышала.
   - Проложили тропу из Афганистана, -  словно  сама  с  собой  говорила
врач. - Вторглись в "Золотой треугольник". А теперь никто не знает,  что
делать. И прежде была конопля, но сейчас...
   Она устало махнула рукой, выпустила  изо  рта  струйку  синего  дыма,
проследила взглядом за его тающими в  тиши  кабинета  кольцами  и  вдруг
сказала то, о чем как раз подумала Рабигуль.
   - Вот скажите, - резко наклонилась врач к сидевшей напротив" - зачем,
например,  творческому  человеку  наркотики?  Вы   ведь   и   так,   без
подстегиваний, создаете другие миры, расширяете жизненное  пространство,
его меняете - для себя и других. Зачем вам дурман и призраки?
   Рабигуль молчала, стараясь вспомнить имя врача, написано же на дверях
кабинета! Наконец вспомнила.
   - Серафима Федоровна, - они словно  поменялись  местами,  врач  и  ее
пациентка, - я в этом совсем ничего не смыслю: поверьте, никогда  ничего
такого не пробовала. Я даже вина не пью - просто не хочется. И вы правы:
когда пишешь или исполняешь что-то серьезное...
   Но врач ее не дослушала.
   - Некоторые считают: есть что-то такое в  крови  что  притягивает.  У
кого-то есть,  а  у  кого-то  -  нет  Впрочем,  в  отличие  от  алкоголя
привыкание идет стремительно. Эх, да что там... Простите великодушно.  У
вас есть дети?
   - Нет, - потупилась Рабигуль, почему-то чувствуя себя виноватой.
   - Тогда вам этого не понять.
   - А что, сын? - с запинкой, несмело спросила Рабигуль.  Она  не  была
уверена, вправе ли задать такой вопрос.
   - Хуже! - отчаянно воскликнула врач. - В сто раз хуже! Внук... Совсем
мальчик... И я, врач, ничего не могу поделать... И не сразу я поняла, не
сразу - мы все - догадались. Каким-то он стал странным...
   Ну так подростки часто такими бывают. А потом не верили очевидному  -
не хотели, не смели верить.
   Серафима Федоровна, вдавив пальцем окурок в стоявшее на столе блюдце,
обхватила голову руками, закачалась, как пьяная.
   - Идите, идите, - простонала  она,  и  Рабигуль  встала,  попятилась,
пробормотав "до свидания", и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
   - Извините меня,. - услышала уже за дверью глухой, сдавленный  голос.
- Простите, что сорвалась.
   Рабигуль нерешительно постояла у двери.  Хотелось  вернуться,  что-то
сказать, как-то утешить, но она услышала то ли всхлип, то ли  сдавленное
рыдание и не решилась.

***

   Сифонное промывание - самая главная и не слишком приятная процедура в
санаториях Пятигорска. Тут тебе и клизма, и нельзя позавтракать - чистый
же горный воздух  к  завтраку,  обеду,  ужину  очень  располагает,  -  а
длинная, как шланг, только тонкая трубка пробирается по  всем  извилинам
кишечника, старательно промывая его минеральной водой, очищая, опустошая
его с каждой - через день-два - процедурой.
   Лежишь на боку, а над  тобой  колдует  сестра  в  ослепительно  белом
халате, и можно повернуть  голову  и  посмотреть  в  стеклянном  кусочке
трубки,  сколько  из  тебя  вымывается  всякой  дряни,  с  удовольствием
отмечая, что с каждым разом ее все меньше  и  меньше,  что,  конечно,  с
процедурой в какой-то мере смиряет. Люда неизменно, с восторгом  и,  как
назло, за обедом сообщает  динамику  изменений,  а  Рабигуль  никогда  в
стеклянную трубку не смотрит. Закрыв глаза,  покорно  лежит  на  боку  и
терпит все двадцать минут, думая о своем.
   После процедуры положено отдыхать в общем  зале.  Отмучившиеся  сидят
расслабленно в креслах, многие - закрыв глаза. Кто-то читает,  а  кто-то
спит.
   - Ну вот и все, - бодро говорит сестра. - Книжечку не забудьте.
   Рабигуль привычно благодарит, берет курортную книжку, выходит в  зал.
И тут же кровь бросается ей в голову:  у  самых  дверей  в  процедурную,
прислонясь плечом к стене, стоит, праздно сунув руки в  карманы,  что-то
легонько насвистывая, Володя.
   - Привет! - Он сжимает ей руку.
   - Что ты здесь делаешь? - растерянно бормочет Рабигуль.
   - Тебя жду, - ничуть не смущаясь, отвечает Володя. - А что?
   Он заглядывает ей в глаза, вдруг понимает, и  его  богатырский  хохот
заставляет сидящих оторваться от  книг,  а  тех,  кто  дремлет,  открыть
глаза.
   - Тише, тише, - шепчет испуганно Рабигуль.
   Снисходительно, по-взрослому, обнимает ее Володя за плечи.
   - Какая же ты смешная! - с нежностью говорит он. -  Боже  мой,  какая
смешная! Пошли сядем.
   Он усаживает свою восточную красавицу в кресло, садится рядом, держит
в огромных ладонях  ее  тонкую  смуглую  руку,  гладит  длинные  пальцы,
заглядывает в смущенные все еще глаза. Потом кладет ее голову к себе  на
плечо - блестящие черные волосы ласкают его лицо, -  проводит  рукой  по
нежной, как персик, щеке. Так вот что такое  -  любовь!  Это  когда  все
прекрасно - даже сифонные промывания.
   Это когда ничего не стыдно и ничто не смущает. Господи, какое великое
чудо - жизнь! Ну ведь ничего уж не ждешь - и нечего вроде  ждать!  -  ну
ведь уже годами не пишется, а если пишется, то плохо,  плохо,  плохо!  И
дома так тяжело, и все давно уже  в  прошлом,  а  в  писательском  клубе
невыносимо пошло, и вдруг - вот она, любовь, и  нет  никакого  сомнения:
пришла и стоит на пороге, и разве можно ее прогнать, от нее  отказаться?
Ну у кого, скажите, поднимется на любовь рука? Да и не получится  ничего
из такой-то затеи. Сейчас, вот  сейчас  перешагнет  твоя  любовь  порог,
перевернет все в твоей жизни, возьмет тебя целиком, и ты погиб,  пропал,
растворился в темных глазах, низком гортанном  голосе,  и  тебе  пишется
так, как писалось лишь в юности, когда ты тоже любил, но  совсем  иначе,
потому что юным был, легкомысленным и не ценил великий, бесценный дар. А
сейчас все в  тебе  поет  и  ликует,  и  кажется,  что  ты  неподвластен
смерти... И пусть это всего лишь иллюзия и когда-нибудь  кончится  -  да
нет, такое не может кончиться никогда! - но  сейчас  ты  так  невыносимо
счастлив, что даже больно от счастья.
   - Пошли ко мне, - хрипло говорит Володя и видит в глазах Рабигуль  ту
же страсть, что испепеляет его.
   - Да, скорее... - Рабигуль смотрит на него в странном отчаянии.  -  С
этим надо  ведь  что-то  делать,  -  беспомощно  шепчет  она,  и  Володя
прекрасно ее понимает.
   Невыносимо это чудовищное напряжение,  желание,  острое  как  нож.  И
приближается - неотвратимо и грозно - разлука. Соединившись, слившись  в
единое целое, они уже не расстанутся, и ничто тогда им не страшно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

   Есть же, наверное, где-нибудь родная,  единственная  ее  половина?  В
вечном городе Риме, на влажных островах Океании, в знойной,  загадочной,
непостижимой для  европейского  сознания  Индии  или  там,  за  Полярным
кругом, где полыхает  в  бездонном  и  черном  небе  Северное  сияние  и
разбросанные   на   десятки   километров   друг   от    друга    станции
перестукиваются, передавая важные  сообщения  своей  любимой  морзянкой,
презирая  компьютеры  и  прочую  мудреную  технику.  Существует,  должен
существовать кто-то, кто думает, как она, так же, как она, ощущает  мир,
кто тоскует о ней,  неведомой,  как  тоскует  она,  примирившись  уже  с
утратой.
   Сколько думала Рабигуль на эту бесполезную тему, а однажды поведала о
своих грезах Маше.  Та  сочувственно  улыбнулась,  перекинула  на  грудь
тяжелую    русую    косу,    стала    задумчиво    и    машинально    ее
расплетать-заплетать.
   - До Океании не добраться, - философски заметила  она.  -  Да  и  там
попробуй найди! - Она по молчала.  -  Полюбила  бы  ты  лучше  Алика,  -
посоветовала нерешительно. - Ведь он хороший.
   - Хороший,  -  покорно  согласилась  Рабигуль.  -  Очень  порядочный,
честный...
   Она словно загибала, перечисляя достоинства мужа, пальцы.
   -  И  нефтяник  классный,  -  подхватила  это  перечисление  Маша.  -
Выездной...
   Она смутилась и замолчала: собственная фальшь в голосе пристыдила ее.
Выездной... Какое отношение имеет это к любви?
   Сейчас - здесь, в  Пятигорске,  -  Рабигуль  вспомнила  их  разговор,
улыбнулась, как улыбаются взрослые, слушая детский лепет. Володя...  Имя
звучит словно музыка. Какие поразительные у него глаза! А какие волосы -
светлые, мягкие. Как он  смеется,  говорит,  смотрит.  И  стихи  у  него
замечательные, потрясающие стихи!
   Ведь они - тоже музыка. Начало - низкие ноты, басы, потом  все  выше,
выше и горячее - пиано, форте,  фортиссимо...  Вот  она,  ее  половинка!
Господи, Господи, за что ты послал  мне  такое  счастье?  А  она-то  про
Океанию, Рим и Полярный круг! А он был  совсем  рядом,  в  одном  с  ней
городе, ходил по тем же улицам, и его клуб, где он собирался с друзьями,
- ну просто под боком у Гнесинки. Как же они не встретились? А может, не
раз встречались, но каждый глядел себе под ноги - в Москве ведь сроду то
снег, то лед, то все бурно тает и текут даже не ручьи, а  потоки;  а  то
слепит солнце так, что ничего не увидишь.
   Где уж тут всматриваться в идущих навстречу?
   Рабигуль сонно потягивается, щурясь от яркого солнца, заливающего  их
светлую комнату. Ах, как хорошо! Люда с Ритой уже ушли, можно распахнуть
настежь окно, даже не форточку, можно постоять перед окном  в  пижаме  -
"Какая ты в ней хорошенькая!
   Как паж, как мальчик!" - можно прошлепать босиком в ванную - здесь, в
корпусе для иностранцев, душ есть в каждой комнате, не в конце коридора.
   Рабигуль встает на цыпочки, вытягивает руки; вдох  -  выдох,  вдох  -
выдох. Володя велит ей делать зарядку, каждый день принимать  не  просто
душ,  а  контрастный,  учит  не  пропускать  процедуры,  пить   воду   и
кислородный коктейль. Рабигуль с удовольствием ему подчиняется. Это  так
органично - подчиняться мужчине,  почему  же  с  Аликом  наоборот?  Алик
всегда и во всем с ней согласен: смотрит с  восторгом,  кивает,  молчит,
что неизменно ее раздражает. Володя учит ее простым, нормальным вещам, а
они ей и в голову не приходили.
   - Контрастный душ - это здоровье!
   Но сейчас Володя ее не видит, и вместо душа Рабигуль снова  ныряет  в
постель, сворачивается калачиком, с  наслаждением  вдыхает  льющийся  из
открытого окна воздух. Никогда прежде не чувствовала  она  своего  тела,
никогда его не любила. Да что там, своего тела она просто не замечала  -
так, телесная оболочка, вместилище ее мыслей и чувств.
   А теперь... Почему это? "Потому что его  любит  Володя",  -  радостно
поняла Рабигуль и на мгновение закрыла глаза.
   Вчера она вернулась,  как  всегда,  поздно  и,  как  всегда,  шла  на
цыпочках, оберегая глубокий сон немцев, соседей по коридору. Вот уж  кто
все делает правильно! Дородные супруги, а с ними  неуклюжая,  некрасивая
дочь-подросток, и  воду  пьют  пунктуально  -  медленно,  глотками,  как
ведено, - часами ходят, поглядывая на часы, по "лечебной тропе", вежливо
улыбаясь, здороваются при  встрече,  старательно  выговаривая  немыслимо
трудное русское слово "здравствуйте". А однажды господин Майер, как мог,
как умел, разъяснил Рабигуль, что бывал здесь, в Пятигорске, в войну,  и
уже тогда полюбил этот город, что он - о  да!  -  учитель  литературы  -
"нихт  фашист,  нихт  эсэс,  плейн  золдат",  -  что  знает  Толстого  и
Достоевского.
   - Только Толстого и Достоевского? -  удивилась  западному  невежеству
Рабигуль. - А Лермонтова?
   - О да, Лермонтофф, Пушкин... Но Толстой, о-о-о!
   - Значит, у вас, в Германии, не очень-то удачные переводы Лермонтова,
- решила Рабигуль, но немец, похоже, ее не понял.
   С тех пор они всегда обменивались при встречах двумя-тремя фразами: о
весне, о погоде, и всегда, неизменно господин Майер преподносил Рабигуль
комплимент, старательно подыскивая слова.
   - Вы есть не фрау, вы - фрейлейн. О да, по-французски белль фрейлейн.
   - А по-немецки? - смеялась Рабигуль.
   - По-немецки - шен, очень, очень шен вы есть, да!

***

   - Как ты можешь разговаривать с этим фашистом!  -  прошипела  однажды
постоянно чем-то возмущенная Рита.  Да  и  Люда  как  всегда  поддержала
подругу, смотрела на Рабигуль очень строго, даже сурово.
   - А почему вы решили, что он фашист? - удивилась Рабигуль.
   - Так ведь немец! - в унисон воскликнули Рита с Людой. - Оккупант!
   - Была война, - пыталась объяснить очевидное Рабигуль. -  Призвали  в
армию - попробуй-ка откажись! - бросили на Кавказ. Помните у Высоцкого?
   "А до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою..."
   - Ну и что? - обозлилась Люда: все-то знает эта чечмечка! -  Я  бы  с
таким никогда...
   Но господин Майер ни с ней, ни с Ритой не заговаривал, так что ей  не
пришлось демонстрировать свое презрение к "фашисту".  Зато  Рабигуль  за
него доставалось.
   - Чего эти фрицы сюда приперлись? - ярилась Рита. - У них что, своих,
что ли, гор нету? Есть! Как их там? Ну, словом, есть горы.
   - И своя вода есть, - подхватила Люда. - Мы ж к ним не ездим!
   Рабигуль хотела сказать, что немец полюбил Пятигорск еще в юности, но
вовремя спохватилась: не стоит подливать  масла  в  огонь,  ведь  юность
Майера пришлась как раз на войну.
   - Стране нужна  валюта,  -  примирительно  сказала  она.  -  Серафима
Федоровна говорит, их путевки намного дороже наших.
   - Еще б не хватало! - воскликнула непримиримая Рита. - Это ты  у  нас
артистка, а мы вообще  платили  двадцать  процентов,  да  еще  подбросил
профком - на лечение.
   Ни та ни другая не признавались даже себе, что хотели бы  -  еще  как
хотели! - пообщаться с немцем  -  поговорить,  как  получится,  а  то  и
пройтись по аллее, - но гад Майер видел одну  Рабигуль,  с  ними  только
здоровался, вежливо приподнимая шляпу, и эта его вежливость и тирольская
шляпа с пером тоже вызывали бешенство.
   - Гутен морген, гутен таг! Хлоп по морде - вот так  так!  -  хохотала
Рита, ей вторила Люда, и обе при этом вызывающе поглядывали на Рабигуль.
   Ох и не нравилась им эта чечмечка! Худая, как щепка, строит  из  себя
фифочку. В карты не играет, в кино не ходит,  все  записывает  что-то  в
своей дурацкой тетрадке. Однажды,  когда  Рабигуль  ушла  на  процедуры,
порылись в ее  тумбочке,  нашли,  полистали  тетрадку.  Точки,  палочки,
какие-то знаки.
   - Ноты, - определила Люда так, будто поймала Рабигуль на воровстве.
   - Скажите, пожалуйста, музыкантша! - Рита произнесла последнее  слово
почти с такой же ненавистью, как слово "фашист".  -  Пиликает  на  своей
скрипочке. Тоже мне, работа!
   - Не на скрипке, - поправила ее грамотная Люда. - На виолончели.
   - Да какая разница! - вспылила Рита. - Работать надо!
   Она прямо полыхала негодованием. Обе они полыхали. А уж когда  возник
на  горизонте  Володя,  на  которого  засматривались   все   женщины   в
санатории...
   - Что он нашел в этой дохлятине?
   - Дома небось жена, дети!
   - А эта, гордячка... Ах, ах, она такая скромница!
   А сама бегает к нему в палату.
   - Крадется на цыпочках. Думает, что мы спим, не слышим...
   - Написать бы в ее профком...
   - Или мужу. Вон - каждый день по письму...
   - А что... - призадумалась Люда,  и  ямочки  заиграли  на  ее  пухлых
щеках.
   - Да там нет домашнего адреса,  -  мгновенно  поняла  ее  Рита.  -  И
фамилия неразборчива.
   - При чем тут фамилия, - досадливо отмахнулась Люда от что ни говори,
а глупой Риты. - Фамилия небось общая, а вот то, что без адреса...
   - Низкая пока у нас культура  быта,  -  немного  успокоившись,  важно
сказала Рита, вспомнив вчерашнюю передачу по  телику.  -  Положено  ведь
писать обратный адрес? Вот и пиши! А здорово было бы...
   Никогда не признались бы себе эти две несчастные женщины в  том,  что
отчаянно завидуют, что забиты и одиноки, замордованы  грубыми  мужиками,
которых надо кормить и обстирывать, а  толку  от  них  -  как  от  козла
молока, и сыновья не учатся и не слушаются, грубят,  матерятся,  вот-вот
влипнут в какую-нибудь блатную кодлу, хорошо если не  уголовную.  Здесь,
где не приходилось стряпать, обстирывать, мыть полы,  проснулось  что-то
далекое,  женское,  но  реализовывалось  это  женское  лишь  в  похабных
анекдотах, сплетнях, яростном осуждении всех и вся да в неясной тоске по
какой-то другой жизни, откуда и явилась к ним Рабигуль. Как же  было  не
ненавидеть ее? Выше человеческих сил было бы - не ненавидеть.

***

   "Все, подъем!" - весело сказала себе Рабигуль и встала. Какая  пришла
к ней жизнь! Какая огромная, неуходящая радость!  Сейчас  она  оденется,
выйдет из корпуса и быстрым шагом, изо всех  сил  сдерживаясь,  чтоб  не
бежать, спустится с горы к источнику, мимо роскошных по  склонам  вишен,
мимо маленьких крепких яблонь, мимо всей этой новорожденной зелени.
   Белые и розовые лепестки летят к ее стройным ногам, падают на волосы,
украшая их словно блестки; справа, внизу, крохотная прелестная  церковь,
мелодичный звон колоколов - сегодня Пасха! -  чисто  звучит  в  утреннем
воздухе. Все - счастье, все - диво.
   А там, у источника, прислонясь плечом к каменной  стенке,  возвышаясь
над всеми на голову, стоит белокурый и синеглазый рыцарь и  ждет  только
ее, Рабигуль. Он вообще ее теперь ждет - везде и  всегда.  И  всюду  они
теперь ходят вместе, такие счастливые, что не заметить этого невозможно.
Кто-то откровенно любуется такой не  похожей  на  другие  парой,  кто-то
отводит в смущении взгляд, старики покачивают  головами:  они-то  знают,
чем обычно кончается  настоящая,  большая  любовь  -  разлукой.  Отчего,
интересно, так происходит? Кто его знает... Может, оттого, что  жизнь  -
простая, каждодневная, рутинная жизнь - неизбежно вступает с  любовью  в
непримиримое противоречие? А ведь рутина всегда побеждает.

***

   - Не хочу больше и слышать об этом! - Рабигуль сердито махнула ножкой
в сандалии с длинными ремешками, опоясывающими икры почти до колена. - У
нас с тобой так мало времени, а я, значит, б