Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
к
родителям переминавшегося с ноги на ногу вполне заурядного парня. -
Знакомьтесь, Денис.
"Ах ты бедняга, - сочувственно подумал Володя, пожимая слабую,
какую-то не мужскую руку. - Не знаешь ты, братец, что тебя ждет!" Но тут
же устыдился и себя сурово одернул: "А что, собственно, его ждет? Быт
обустраивать надо? Надо, Детей рожать, ставить на ноги... Да просто с
кем-то перемолвиться словом. И когда заболеешь... Ну как там его?
Пресловутый стакан воды..." Он скосил глаза на жену. Соня неподвижно
сидела на стуле, опустив на колени руки; грудь и живот выпирали из
платья. Казалось, вот-вот и оно треснет по швам. Ноги широко
расставлены, синим обведены опухшие больные глаза. В платье он ее видел
редко и сейчас поразился ее толщине. В юности была премиленькой
пышечкой, как Наташка, потом аппетитной дамочкой, а теперь...
- Пап, ты чего это махнул рукой? - засмеялась Наташка. - Ищешь, что
ли, рифму? Я тебе говорила, что отец - поэт? - повернулась она к жениху.
Тот кивнул.
- Папа, почитай ему что-нибудь, - попросила дочка чуть позже, когда
уселись за стол и выпили первую рюмку. - Ну хоть бы твои знаменитые
"Сумерки". Или что-нибудь свеженькое.
- Свеженькое... - пробурчал Володя. - Это тебе не рыба, а стихи!
- Не придирайся, - примирительно сказала Наташка и коснулась
отцовской руки; они любили друг друга. - - Почитай, а?
- Дай же Денису поесть, - раздраженно вмешалась Соня. - Стихи...
Начнет читать - так не остановишь. - Губы ее кривились.
Володя глянул на жену зверем, вспыхнул гневным пламенем, сжал в
кулаке вилку, но дочь так испугалась обычной между родителями перепалки,
что он сумел подавить гнев.
- Выпьем за вас, - сказал миролюбиво. - Чтобы все было у вас хорошо.
- Чтобы вы любили друг друга, - тихо молвила Соня, и припухшие ее
глаза наполнились вдруг слезами. - Это ведь самое главное.
Она заморгала часто-часто, аккуратно, стараясь не смазать ресницы,
промокнула платочком глаза.
- Ты чего? - мельком удивился Володя и ткнул вилкой в обожаемую им,
хорошо вымоченную селедку. - Радоваться надо...
Когда ребята ушли - Наташка с ходу сочинила, что будет ночевать у
подружки, - он потянулся так, что хрустнули кости.
- Ну, я к себе. Работать, - солидно, нахмурившись, заявил он и
укрылся от жены в кабинете.
Конечно, он сел к столу - основательному, большому, заваленному
исписанными черновиками, с бронзовой старинной лампой, купленной по
случаю с его первого крупного гонорара, когда лепил строфу за строфой
какой-то киргизский эпос, поглядывая на лежащий справа подстрочник, -
конечно, положил перед собой лист бумаги и взял ручку, но не написал
ничего. Лукавый и своевольный Пегас давно не залетал в эту комнату, и
заказов на переводы не было тоже. "Ах, как нужны были бы сейчас
переводы! - сокрушался Володя. - Здорово набиваешь руку, да и деньжат
набегает прилично". Он запустил пятерню в густые пшеничные волосы, потом
встал, походил по кабинету широкими решительными шагами, закурил
сигарету, снова сел, взял в руки стило, или, попросту говоря, ручку. Не
писалось. Нет, не писалось! Ни черта не писалось. Может, перепечатать
последнее? Руки после малоинтересного знакомства с будущим зятем рвались
к работе.
Володя выдвинул нижний ящик, вытащил исчерканные правкой листки,
перечитал. А что, ничего...
Очень даже неплохо... Бодро застучала машинка, сразу стало весело,
энергично. И очень скоро сочиненные недавно стихи уже радовали глаз
своей чистотой, стройностью. Володя с удовольствием откинулся на спинку
стула, закурил, отдыхая. На сегодня хватит.
Какой треп стоял на эту тему в том самом нижнем буфете несколько дней
назад!
- Можно написать целый цикл, запершись в какой-нибудь зачуханной
деревеньке, - убеждал народ краснолицый толстяк, походивший скорее на
грузчика, чем на поэта. - Взять, скажем, Пушкина...
- Ну, Пушкин и без деревеньки бы обошелся, - возразил маленький
щуплый Игорь и почему-то обиделся.
- А Болдинская осень? - стукнул кулаком по столу известный бузотер
Яшка.
Зашумели и заговорили разом.
- Поэт может ехать в трамвае, и его осенит...
- У нас всегда все внезапно! Это прозаики, черти, сидят сиднем целыми
днями и стучат на машинке, как дятел клювом!
Поэты - народ шумный и не очень воспитанный. Но буфетчицы ЦДЛ к ним
привыкли и любили их больше, чем прозаиков - серьезных и основательных.
Снисходительно терпели шум, выкрики, даже драки, когда все вдруг -
неожиданно, от какого-то пустяка - вскакивали и кричали, размахивая
руками, хватая друг друга за грудки, и катились по столу рюмки,
разливался коньяк, а однажды был опрокинут дубовый стол. Правда, на этот
раз ничего подобного не случилось; за сдвинутыми столами царило
согласие: все, как сговорившись, изрекали прописные истины.
- А помните, как в Переделкине по утрам, до завтрака, кто-то печатал
на машинке, никому не давая спать? - басом расхохотался обычно мрачный
Женя. - Мы, озверев, стали искать негодяя, подлеца, эгоиста и нашли -
кого? - пересмешника! Помните, как передразнивал он еще и каретку:
тук-тук-тук, вжжик...
Общий хохот сотряс стены буфета. Все глядели друг на друга с любовью,
симпатией. Всем сейчас было худо - их не печатали и не было переводов из
братских республик, - так что все нуждались во взаимной поддержке.
Пришли новые, такие непоэтические времена - трезвые, грязные, - и чуткие
сердца поэтов знали, предвидели, как если бы кто им сказал, что будет
еще тяжелее.
- Кому теперь нужны поэты Армении, Грузии, Дагестана? - невесело
призадумался признанный мастер поэтических переводов Сергей. Пиджак его
криво висел на спинке стула, ворот рубахи был, конечно, расстегнут,
грубое, словно вырезанное топором лицо раскраснелось, по лбу катились
капельки пота. - А что у тебя? - обратился он к товарищу по оружию. -
Как там со странами Азии-Африки?
Черноглазый, рано полысевший романтик Миша. десятилетиями рифмовавший
афро-азиатские призывы к борьбе за свободу - подстрочники ложились
густо, хотя настоящей поэзии в них было прискорбно мало, - невесело
улыбнулся.
- Ничего, - сказал он. - Журнал еле дышит.
Он печатался в журнале "Азия и Африка сегодня". Писал и сам, и очень
неплохо, но издателям почему-то не предлагал да и друзьям показывал
редко, под настроение, потому что застенчив был до чрезвычайности и в
себя не очень-то верил. А между прочим, зря.
- Ну а ты? - повернулся Сергей к Володе. - Что у тебя?
- У меня гастрит, - сострил тот, что было, к сожалению, правдой. -
Еду, братцы мои, в Пятигорск: пить воду, скучать, промывать кишки,
флиртовать с дамочками.
- Да что ты? - удивился Сергей, - А как же Дубулты?
- Отправлю жену. Пока что и для жен скидки.
- Смотри, пожалеешь, - пьяно задумался впавший в обычную мрачность
Женя. - Прибалты с утра до ночи требуют отделиться. Плакал тогда наш Дом
творчества.
- Ни хрена! - уверенно возразил Сергей. - Литфонд же купил там землю.
Не арендовал, а купил, чуешь разницу? Эта, что под зданием, наша земля,
а они знаешь какие законники? Чтут право.
- Отделятся, так отберут, ни на какое право не поглядят, - бурчал
свое Женя, хмуря косматые густые брови.
- Не-е-т, они законники, - смаковал Сергей недавно попавшее в его
лексикон слово.
- Все мы законники, когда закон на нашей стороне, - проворчал Женя.
Надоел ему этот никчемный спор: у него-то сомнений не было. Но последнее
слово, как всегда, должно было остаться за ним. - Хапнут, да еще врежут
кому ни попадя, и придется стерпеть.
- Прибалты? - вступил в спор Володя, хотя знал, что Женька умнее их
всех, вместе взятых. - Ну это уж ты загнул! Они интеллигенты.
- Кто? - удивился сидевший в самом углу молчаливый сибиряк в унтах.
Он попал в компанию поэтов случайно и до поры, робея, молчал. Лишь
таращил глаза и слушал. Но тут не выдержал: что-то в этом споре задело
его за живое.
- А латышские стрелки, извините, - напомнил он. - Ведь что творили,
как зверствовали! Главная была опора большевиков.
- То другое дело.
- Ничего не другое!
- Да ладно вам! Кто их отпустит? Столько там всего понастроили, и все
отдать? Вон в Эстонии, к Олимпиаде...
Искра между собравшимися уже пробежала. Шум и гвалт грозили перерасти
в открытую свару. Но прозвучал тихий голос Миши, и как-то шум и гвалт
этот он перекрыл.
- Отпустить все равно придется, - усмехнулся он. - Вместе со всем,
что там наработано. А в другой раз не лезь, - непонятно добавил он. -
Дом творчества - это еще пустяк...
***
Как странно она сказала: "Чтобы вы любили друг друга". И дело даже не
в этих в общем-то нормальных словах, да и к месту сказанных, а в том,
как подозрительно дрогнул у Сони голос, заблестели от непролившихся слез
глаза. Что там ни говори, а они долго прожили вместе, понимали друг
друга.
Володя задумался, глубоко и несчастно. Как они радовались когда-то
своим совпадающим ощущениям, как часто в ответ на признание одного
другой восклицал - радостно, изумленно: "И я!" Что же теперь у них
происходит? Ничего особенного, дело обычное и жестокое: ушла любовь -
незаметно, на цыпочках, так, что он сразу и не заметил. В юности
обрушилась снежной лавиной, накрыла с головой, все вокруг захлестнула,
Володя ослеп и оглох. Потом вспыхнула ярким пламенем, осветив новый,
невиданный, сверкающий мир. Этот мир таким был прекрасным! Тогда-то
Володя и начал писать стихи - сначала слабые, неуклюжие, покоряющие
разве что искренностью. Позже пришло мастерство. Это из-за нее, из-за
Сони он стал поэтом, она пробудила в нем жажду выразить в слове то, о
чем думает, чему сострадает. И вдруг - как отрезало: все исчезло, ушло,
растаяло в разреженной атмосфере их печального, опустевшего дома.
Володя старается себя превозмочь: садится за стол, что-то пишет,
вымучивает, подстегивает себя. Иногда получается, только реже и реже.
Соня замирает где-то там, за стеной: в спальне или на кухне. О чем
она думает? Что делает без него?
Может, и она больше не любит? Мысль обожгла тревогой. Нет,
невозможно, этого быть не может. Женщины ведь иначе устроены: любят и
берегут дом, семью и вообще моногамны. Не все, конечно, но многие.
Матери и жены - особенно. Это ему, мужчине, великодушно дано природой
любить, разлюбить, принимать решения; он - охотник, а женщина
поддерживает огонь в очаге; он - ведущий, она - ведомая. Так было
всегда, и всегда так будет. Но ведь очаг-то давно погас, их очаг. Так
что не ему только скучно, не он один мается.
Страшная вещь - скука. Где-то он прочитал, что ее неизменные спутники
- злоба и даже ненависть.
Ну уж нет, тут автор загнул: ничего такого он, конечно, не чувствует
- слишком много дорог пройдено вместе, и потом - у них есть Наташка. А
иногда, не очень часто, есть даже близость - привычная, теплая и
спокойная. Правда, после нее почему-то бывает стыдно - немного,
чуть-чуть, далеко не всегда. И Соня молчит, перестала щебетать, как
прежде, милые глупости. Так ведь возраст... Но только ли дело в
возрасте? Что она чувствует? И чувствует ли что-то? Никогда раньше об
этом не думал, а теперь думает часто.
Молчит и молчит - и в близости, и после. Повернется на бок и вроде
спит.
Володя прислушался. Тишина. Ни звука. Ну да, ну да, когда он
работает, никто не смеет включать телевизор: в этих квартирках отдельные
комнаты - понятие относительное. Так что же она все-таки делает: читает,
готовит обед, спит? Чем вообще занимается целыми днями? Когда-то
работала. Родилась Наташка - бросила. Он вдруг подумал об этом как о
невосполнимой утрате: ужасно жить без собственного занятия! Убирать,
готовить, часами болтать по телефону с такими же женами, и как-то все -
ни о чем... Кажется, прежде много читала. Да, точно, читать любила
всегда. И газеты они выписывали - сначала целую кучу, потом меньше,
меньше... Теперь покупают. Иногда. Но не всегда прочитывают. Почему? Кто
знает. Может, потому, что газеты пугают, описывают всякие страсти - не
благородные, а плебейские, часто - кровавые.
Господи, какая никчемная у Сони жизнь! Особенно теперь, когда сбежала
Наташка, выпало соединяющее звено... Володя снова заходил по кабинету.
Почему он думает о дочери как о предательнице? Даже мысленно
использует глагол "сбежала".
- Потому что я остался лицом к дину с Соней, - сказал он вслух.
Он подошел к столу, нажав на белую кнопку, погасил настольную лампу.
Теперь остался лишь стоящий в углу торшер. Мягкий приглушенный свет
высвечивал книги в шкафу, картину знакомого художника - темное озеро в
тихий осенний день, бронзовую статуэтку - купили вместе с лампой, для
интерьера. Углы тонули во мраке. Все хорошо, только не пишется. А
бывало, писал, примостившись у края кухонного стола, и как писалось!
Соня укладывала спать Наташку - жили тогда в однокомнатной, - а он парил
в горних сферах.
Оторваться бы в Переделкино, месяца на два, как прежде, до
перестройки, до всей этой кутерьмы - чем-то она еще кончится? Нет, не
получится: дорого, и все дороже, дороже... А ведь по-прежнему идут в
Литфонд отчисления с каждой книги. Куда ж это все девается?
Да, хорошо в Переделкине! Просторная комната, две мягкие, застланные
пушистыми одеялами кровати, письменный стол с выдвижными ящиками, куда
можно положить книги, рукописи, словарь, полки - тоже для книг, торшер,
кресла. Что нужно еще человеку? И как же там взахлеб работается -
духовная энергия, что ли, накапливается? Ведь и Тарковский жил в этом
доме с колоннами, Анастасия Цветаева...
А рядом, через дорогу, жил Пастернак, чуть левее - Чуковский. Может,
в самом деле от этой мощной энергии что-то да остается в воздухе? Сейчас
много об этом пишут...
А как встречали их в Переделкине! Отношения с персоналом были почти
домашними.
- О-о-о, Володя и Сонечка! - улыбалась им навстречу дежурная. - Как
всегда, в свою комнату?
"Своей" была тридцатая - они к ней привыкли, иногда приходилось
ждать, пока освободится, - "своим" был столик в столовой у огромного
окна, "своей" была милая официантка, да все там было своим: тенистая
аллея, ведущая к дому Пастернака с круглой верандой и башенкой,
прелестная старинная церковь, тропинка к станции, где, не боясь редких
прохожих, неустанно трудился большой, с красным брюшком, дятел... Теперь
все отнималось, а ведь только там он работал по-настоящему, и там
отдыхала от однообразия домашней жизни Соня.
Ну что ж, теперь Соня поедет в Дубулты, что-то ему подсказывало, что
и вправду - в последний раз.
На следующий год им, пожалуй, не потянуть, даже если никто никуда не
отделится. А ему надлежит лечить желудок. Невозможно откладывать на
потом: боли стали невыносимыми.
- Поедете в Пятигорск, - сурово сказала врач и набрала номер
Литфонда.
- Значит, в Пятигорск? - переспросила Елена Михайловна, общая мама
писателей - красивая, полная и доброжелательная. - Поменяем вашу путевку
в Дубулты на Пятигорск, желающих предостаточно.
- Но там же небось по трое в комнате! - в отчаянии вскричал Володя. -
А я и так не сплю!
- Устроим вас одного, - успокоила его Елена Михайловна. - Поезжайте,
пока есть такая возможность. Сейчас так все меняется...
В самом деле, какая-то грозная неопределенность висела в воздухе.
Надвигались события, перевернувшие плавное течение жизни всех. Только
мало кто об этом в полной мере догадывался, и, уж конечно, никто ив
страшном сне представить не мог, сколько жертв потребует обновленная
Россия от своих граждан, сколько крови, грязи, слез, нищеты впереди.
8
Он заметил ее сразу. Тоненькая, высокая, не по-современному
сдержанная и одинокая. Почему он сразу решил, что она одинока? Этого
Володя не знал.
"Наверное, потому, что так мне хочется?" - упрекнул он себя. Нет, не
поэтому...
- Ты чего башкой крутишь? - спросил сосед по столу, могучий шахтер,
прибывший из Воркуты. - Стихи, что ли, задумываешь?
И захохотал оглушительно довольный своею шуткой. Его почему-то ужасно
смешило, что взрослый мужик балуется стишками."
- Ну ты даешь! - обалдел он, узнав о таком потешном роде занятий. -
Ты же старый уже.
- Во-первых, не такой уж я старый, - обиделся Володя. - А во-вторых,
при чем тут возраст?
- Мужик должен вкалывать; - убежденно заявил Николай, грохнув на стол
в мозолях и трещинах кулаки. - Этими вот руками.
- Я тоже вкалываю, - снисходительно улыбнулся Володя, - но головой. И
еще - сердцем.
- Сердцем? - недоверчиво переспросил Николай. - А оно при чем?
- Оно при всем, - загадочно ответил его новый кореш. - А сейчас,
прости, мне на ванны.
- Так и мне! - возрадовался шахтер. - Погоди, только сбегаю, возьму
полотенце.
Он увязался следом, и куда же было его девать?
Николай вообще органически не мог оставаться один.
- Мой-то все спит да спит, - жаловался он на старого язвенника, с
которым ему так не повезло поселиться. - Слова, гад, не скажет, такая
зануда! А ты с кем в палате?
- Ни с кем, - небрежно бросил в ответ Володя. - Один.
- И не скучно? - ахнул Николай. - Ну, Вовчик, давай дружить!
Володя поморщился - так его сроду не называли, - но промолчал. А
Николай был в восторге.
- Давай отселим старика к тебе, а ты ко мне? - возбужденно тараторил
он. - А то поллитру распить не с кем!
- Нет, спасибо, - вежливо отказался Володя. - Я тут работаю.
- Работаешь? - вытаращил на него глаза Николай. - Так ведь же отпуск!
- У нас отпусков не бывает, - сдержанно улыбнулся Володя.
- Как это?
- А вот так.
Объяснять было лень, да и как ему объяснишь?
Спускались, бросив на плечо полотенца, к ваннам. Бело-розовым цветом
светились вишни и яблоньки, весна набросила уже на склоны изумрудный
ковер свежей зелени, далеко, на холме, горел в ясном утреннем солнце
золотой купол церкви. Володя все думал об этой изящной женщине, неведомо
как и откуда, как ветром занесенной сюда, в Пятигорск, а Николай все
говорил, говорил, говорил, намолчавшись со своим язвенником до смерти.
Говорил он странно, сумбурно, невнятно, перескакивая с сюжета на сюжет,
и все про какие-то страсти: кого-то засыпало, что-то там возгорелось,
пошел в забой газ... Наверное, старался быть интересным. Потом вдруг
принялся потешаться над москалями, представителем которых и был его
новый друг Вовчик.
- Так ты сам платил за путевку? За паршивые ванны да за жратву? Ну ты
даешь! За меня все - местком. А как же? Я, понимаешь, вкалываю,
корячусь...
От искреннего негодования он просто не находил слов.
- Мне еще подкинули на лечение! - радостно вспомнил он. - Ну я от
супруги, конечно, заначил, накупил пузырей.
- Чего? - рассеянно спросил Володя.
- Чего-чего, - почему-то рассердился шахтер. - Ты, Вовчик, живешь как
на небе. Водяры, вот чего. А для дамы коньяк.
- Для какой дамы? - удивился наивный его собеседник.
Ответом был оглушительный хохот.
- Да уж какую-нибудь найдем!
"Как бы от него отвязаться? - маялся Володя. - Хоть бы и в самом деле
какая нашлась". Он покосился на бодро шагавшего рядом с ним Николая.
Круглый, как шар, маленькие, с хитрецой, глаза. "Что же, на безрыбье и
рак - рыба, - не очень уверенно подумал он. - Для курортного романа
сойдет".
Окончательно отключившись от его трепотни, вставляя невпопад "да ну?"
и "да что ты?", Володя