Но Вовка-то, Вовка!
   Не бросает, видите ли, слов на ветер. Орел!
   Соня окинула взглядом спальню. Широкие,  удобные  импортные  кровати,
старинное напротив зеркало, высокая ваза с  цветами,  шкатулка  -  Вовка
когда-то  привез  из  Вьетнама,  когда  ездил  в  составе   писательской
делегации, - настольная лампа-ампир - пастушка и  пастушок  придерживают
ее с обеих сторон. Мирно, привычно, уютно. "Никуда  он  не  денется",  -
снова зевнула Соня, повернулась на бок и тут же заснула.
   Володя посидел в кабинете еще часа два, но так ничего и  не  высидел.
"Я ведь тоже люблю, - злился он. - Почему ж мне не пишется?  Потому  что
прошел первый пыл? Потому что теперь спокоен?" Он открыл  настежь  окно.
Жесткий ноябрьский ветер ворвался с улицы. Воздух был суров и  колюч,  и
вдруг Володя  поймал,  высунув  за  окно  руку,  снежинку.  Она  тут  же
растаяла, испарилась, исчезла, но успела предупредить о грядущей зиме  -
авангардные ее войска не  за  горами.  "Значит,  я  уже  не  влюблен,  -
пришлось признаться себе Володе. - Люблю, но уже не влюблен.  Жаль!"  Он
постоял у  окна,  вспоминая,  как  разыскивал  Рабигуль,  как  сидели  в
Пятигорске они у обрыва и пела Эолова арфа, как метался он после болезни
в поисках адреса. Бог мой, это же было совсем недавно, когда Рабигуль  и
все, с ней связанное, казалось единственно важным. Да и  теперь...  Нет,
он, конечно, любит ее. А раз так, пусть рвет со своим знаменитым Аликом.
4

   - Ну почему ты не хочешь ходить в детский сад?
   Все дети ходят. Там так хорошо, и скоро у вас будет праздник, ты сама
говорила. И знаешь, что она мне ответила?
   Алик молчал.  Мысленно  он  писал  очередное  унизительное  письмо  -
"Приезжай, приезжай, приезжай!" - и щебетание Инны было лишь фоном.
   - Эй! - Инна коснулась его руки. - Знаешь, что ответила Катька?
   - Что? - рассеянно спросил Алик.
   Инна весело засмеялась, лукаво взглянув на печальное  лицо,  которое,
может, как раз этой печалью ей так нравилось.
   - Она подумала  и  сказала:  "Мне  не  нравится  его  цвет".  Я  даже
растерялась. "Какой цвет?" Ей-богу, я ее просто не поняла. А она  мне  в
ответ: "Зачем он такой синий?"
   Инна вроде бы машинально взяла Алика под руку и расхохоталась звонко,
как девочка. Рука ее была теплой и маленькой. Странное волнение охватило
Алика" и тут же оно перешло в тяжелую, неутоленную страсть.
   - Молодец, - похвалил он пятилетнюю  Катьку,  стараясь,  чтобы  голос
звучал спокойно и ровно. - Этот минус неисправим, во всяком  случае,  до
следующего ремонта.
   Они шли по душистой вечерней улице, пахло кофе и  кориандром,  легкий
ветерок слетал с гор: приближалась  алжирская  зима.  Самый  воздух  был
напоен знойным желанием, или это только казалось голодному Алику? Вообще
ходить по улицам,  да  еще  вечерами,  настоятельно  не  рекомендовалось
посольством, но нельзя же сидеть по домам, как  в  крепости?  Да  и  эти
идиоты, фундаменталисты, постреляв, повзрывав, проорав все свои лозунги,
кажется, поутихли. Конечно, на время.
   - Как я о ней скучаю! - вырвалось у Инны. -  Хоть  бы  одним  глазком
поглядеть: как она там, в Москве? Может, напрасно их всех отправили?
   - Может быть, и напрасно, - согласился Алик. - Но ведь у  нас  теперь
перестройка, притворяемся перед Западом,  что  тоже  заботимся  о  своих
людях.
   Он говорил что-то еще, Инна ему отвечала, но оба  остро  чувствовали:
что-то произошло, между ними что-то случилось, и это было  сейчас  самым
главным.
   Алик несмело погладил загорелую  крепкую  руку,  покосился  на  Инну.
Разве он не видел прежде это румяное, очень русское лицо  с  прозрачными
светлыми глазами, эти тяжелые косы, короной лежащие на  голове?  И  этот
завиток у виска. Очень женственно...
   Он старался не смотреть на грудь, но она притягивала его взгляд,  как
магнит:  полная,  высокая,  и  ложбинка  в   глубоком   вырезе   легкого
костюмчика. Нет, какие роскошные косы! На ночь, наверное, их расплетают,
и они падают волной на плечи. Счастливый Генка:  такая  жена!  И  работу
бросила, и отправила дочь в Москву, как велели.
   Алик подавил невольный вздох. Гуля, Гуля... Что ж, он не будет больше
думать о ней, хватит ждать и писать,  хватит!  Надо  скорее  понравиться
Инне, иначе куда же ему деваться? О чем она говорит? Ах, о дочери...
   - Нет, их отправили не напрасно, - оживленно заговорил Алик.  -  Мало
ли что... В старые времена и вас бы отправили  тоже,  оставили  бы  нас,
мужиков, одних. Как бы мы тут без вас обходились?
   Он приближался к запретной теме осторожно, но  и  не  мешкая.  "Генка
весь день с посланником, - лихорадочно работал мозг, - надо  напроситься
в гости.
   Или лучше ко мне? Нет, для первого раза..." Алик  взял  Иннину  руку,
стал перебирать пальцы, потом нагнулся, поцеловал.
   - А в Москве черт-те  что  творится,  -  словно  ничего  не  замечая,
тараторила Инна. - Народ валом валит из партии, прибалты  из  Союза.  Ну
ладно. Бог с ними, с прибалтами, но Украина... Генка до сих пор не может
опомниться, как слетал в сентябре. И на прилавках пусто -  ничегошеньки!
- Инна заразительно засмеялась. - Генка своими глазами  видел  у  ателье
объявление: "Новый вид услуг. Из двух пар чулок делаем  одни  колготки".
Представляешь? Нет, ты представляешь?
   Чувство невольного превосходства прозвучало в голосе.  Словно  не  ее
страна билась в агонии.
   Алик нахмурился, но тут же нашел оправдание этой женщине, на  которую
теперь - вся надежда.
   "Человек быстро забывает плохое и привыкает к  хорошему.  Вернется  -
вспомнит. Всем нам нужна передышка".
   - Зато в Москве,  как  здесь,  не  стреляют,  -  напомнил  он  мягко,
стараясь не оттолкнуть, не обидеть, не  рассердить.  -  В  Союзе  только
слышали про терроризм.
   - Этого еще не хватало! - звонко возмутилась Инна. - Должны  же  и  у
нас быть какие-то плюсы!
   Светило солнце, голубело небо, ажурные арки украшали розовые,  белые,
кремовые дома. Тяжелое, сдержанное волнение Алика будоражило, как вино.
   "Генка весь день на машине, - прикинула Инна,  -  а  у  Альки  вообще
пустая квартира... Почему он не напросился в гости, когда Генка летал  в
Москву? Но тогда мы  были  просто  друзьями.  А  теперь?.."  Теперь  все
мгновенно переменилось. "Какие ноги... - маялся между тем Алик. - Да еще
эта узкая юбка..."
   Он беспомощно взглянул на Инну и встретил  смеющийся  смелый  взгляд.
Это был прямой вызов, и если  он  сейчас  же,  немедленно  не  придумает
что-то, Инна ему не  простит.  Мысль  работала  лихорадочно-четко.  Надо
встретиться днем, пока он здесь, не на вахте, и пока свободен.  Конечно,
на маленьком пятачке их колонии десятки бдительных глаз, но  все  знают,
что они дружат семьями и что  он  ждет  жену.  Алик  горько  усмехнулся.
Жена... Нет у него ни жены, ни детей, ни даже хозяйки в  доме.  Да  и  в
постели ему оказывали великую милость. Правда, после  Пятигорска  что-то
такое в Рабигуль вроде проснулось, но где она, Рабигуль?
   Они уже были у ворот посольства. Народ стекался в кино -  как  всегда
по пятницам. Инна отняла руку, шаловливо пробежалась пальчиками по  щеке
Алика, и тут же, словно  его  кто  толкнул,  Алик  услышал  собственный,
хриплый от волнения голос:
   - Можно зайти к тебе завтра? У вас, кажется, хорошие книги?  Дала  бы
что-нибудь почитать.
   Он смотрел  прямо  перед  собой,  шагая  как  деревянный.  Брови  его
страдальчески сдвинулись.  Какую  власть  имеет  над  голодным  мужчиной
женщина!
   - Что ж, заходи, - как во сне  услышал  он  тоже  изменившийся,  тоже
сдавленный голос. - Дам что-нибудь.., почитать.
   Инна сама почувствовала двусмысленность фразы, и  особенно  паузы,  и
покраснела. Но все уже было  сказано,  все  стало  ясным.  Они  вошли  в
посольство каждый сам по себе, пряча друг от друга  глаза,  разошлись  в
разные стороны. Инна прошла в первый ряд, Алик - чуть не в последний.
   - Эй, - крикнул ему Гена. - Иди к нам! - И махнул Алику рукой.
   - Забыл очки, - соврал Алик. - А у меня дальнозоркость.
   - Как знаешь...
   Сидеть рядом с Геной было теперь невозможно: ведь они были  друзьями.
Но что такое дружба перед сладким, невыносимым томлением плоти?  Где  уж
дружбе с ней справиться! "Только бы Инна не передумала, не  испугалась!"
- подумал Алик. Но он уже  знал,  что  она  не  передумает,  и  гордость
желанного вспыхнула в нем. И он  тоже  хочет  ее,  эту  женщину,  жаждет
окунуться в пышную,  зрелую  плоть,  и  чтобы  ее  рука  дотронулась  до
истомившегося его естества, и чтобы она впустила его к себе,  и  горячая
влага устремилась бы ему навстречу.
   Алик сжал ноги, усмиряя звериное вожделение.
   Хорошо, что темно и что-то показывают там  на  экране".  Пригнувшись,
чтоб не мешать, он выскользнул из  зальца  -  невозможно  снова  увидеть
Гену! - добрался до своего жилища, возмутительно просторного для одного,
и, чтобы дожить до завтра, лихорадочно принялся наводить чистоту.  Вдруг
Инна решит, что лучше  -  к  нему?  Вдруг  разрешит  привести  ее  сюда,
подальше от семейного очага?
   Потом Алик долго и тщательно брился, потом  долго  стоял  под  душем,
потом перебрал все рубахи и выбрал самую лучшую. А потом лежал всю  ночь
без сна, томился и ждал утра.
   Бесшумно вертелся под потолком вентилятор, светила  огромная,  яркая,
как белое солнце, луна - никакие шторы не могли погасить ее  призрачный,
колдовской свет, хотелось пить, есть, было жарко, холодно и опять жарко,
и впервые Алик пожалел, что никогда не признавал снотворного.  Но  всему
на свете приходит конец, и через вечность настало утро.

***

   Все оказалось так просто! Так изумительно просто и -  Господи  -  как
хорошо! А он-то не спал, боялся, маялся: как посмотрит  Генке  в  глаза.
Впрочем, в глаза действительно смотреть было трудно - даже теперь,  хотя
прошел уже месяц. Стоял солнечный, мягкий  декабрь.  Повсюду  на  улицах
жаркими огоньками светились вынесенные наружу жаровни.
   Алжирцы ходили в  зимнем,  накинув  на  голову  башлыки,  утеплившись
европейскими куртками, модницы набросили на плечи шубки.
   - Вот говорят: "Бедные, бедные", а им многого и не  надо,  -  сказала
Инна, приподняв штору и выглядывая в окно. - Наши бы им  морозы,  узнали
бы, сколько они нам стоят.
   Алик  вернулся  из  пустыни  позавчера,  вчера  перекинулся  с  Инной
несколькими словами, и сегодня она была уже у него. Тогда, в ноябре, они
сразу решили, что у него встречаться удобней и безопасней, и Алик втайне
обрадовался: незримое присутствие Гены смущало. А Инка была просто чудо!
Царственное, бело-розовое тело, мягкие руки,  крутые  бедра  и  округлый
живот.  Рабигуль  против  нее  -  подросток!   И   что-то   материнское,
снисходительно-ласковое,  всепрощающее  было  в  ее  медленных,   томных
ласках.
   - Я давно заметила, как ты на меня посматриваешь, - сказала  она  тем
ноябрьским вечером. - Но думала, так, мальчишка.
   - - Не настолько уж я моложе тебя, -  самолюбиво  возразил  Алик,  не
зная, обидеться или нет.
   - Настолько! - улыбнулась Инна. -  Шесть  лет  -  это,  мой  сладкий,
много.
   Они лежали на широкой тахте, и было  так  хорошо,  что  Алик  подавил
постоянно мучившую его тревогу: а вдруг кто-нибудь постучит в дверь?
   - Не бойся, - словно подслушав его мысли, сказала Инна,  посмеиваясь.
- К тебе же никто не ходит.
   "Никто - это Гена, - обожгло стыдом Алика.  -  А  я,  подлец,  с  его
женой..." Но, покосившись на умиротворенное, сонное  лицо  рядом,  снова
почувствовав тяжесть душистого женского тела - Инна вдруг легла на  него
и, подперевшись и прищурившись,  стала  разглядывать,  водя  пальцем  по
бровям, носу, губам, - понял, что отказаться от  всего  этого  он  не  в
силах. Да и не может он больше жить ожиданием, он, мужчина тридцати семи
лет. С какой стати? И кому в конце концов они делают плохо? Гене? Он  не
узнает. Рабигуль? Так ей, как видно, никто не нужен, кроме ее  проклятой
музыки. Говорят, в Москве чуть ли не голод, а ей хоть бы хны! Да  другие
бабы только за тряпки... Правда, передал он ей кое-что в сентябре, с тем
же Геной, но это же пустяки. Как Инна тогда старалась, как выбирала!
   "Не надо, не вспоминай!" - приказал себе Алик и сжал  роскошное  тело
Инны ногами.
   - Иди ко мне, - шепнул он,  и  она  приподнялась  над  ним,  а  потом
опустилась снова. - Ах, как хорошо! - выдохнул он, выразив в этих словах
то, что чувствовал с ней все время, с первого дня их близости.
   Она же спасла его гордость, и вообще - спасла.
   Ни слова не было сказано о любви - ни им, ни ею: оба знали, что это -
страсть, что любовь гораздо сложнее, мучительнее  и...  Бог  с  ней!  Не
говорили они ни о Гене, ни о Рабигуль. Они вообще говорили  мало,  молча
наслаждались друг другом, понимая друг друга без слов.
   Но в пустыне Алик много думал о  ней,  представлял  ее  тело,  слышал
смех, вспоминал, как они были впервые вместе  и  как  она  сказала  ему:
"Пора!" - а потом:
   "Нет, погоди". Значит, он ей тоже нужен? Но у нее же есть Гена?  Если
бы рядом с ним была Рабигуль...
   Нет, о Рабигуль он больше думать не будет: она его помучила  всласть.
Пусть приезжает или не приезжает, ему теперь  все  равно:  у  него  есть
Инна! Да, любовница. Разве до этого он был мужчиной? Как-то Гена сказал,
загибая пальцы:
   - Мужчине нужна квартира, машина и любовница.
   - Гляди у меня! - погрозила ему пальчиком Инна.
   И Гена, довольный собой, засмеялся.
   Это было еще до ноября. А теперь... Знала бы Рабигуль, как его  любят
или по крайней мере хотят. Да и он... Не  сошелся  свет  клином  на  его
восточной красавице! Он вспомнил свой сон последней ночью  в  пустыне  -
странный, ни с чем в его жизни не связанный. Будто он во  главе  большой
семьи эмигрантов прибыл куда-то в чужую  страну  и  живет  там  один,  в
общежитии. Жена с детьми - в другом  месте;  так  надо,  чтобы  получать
пособие. Причем жена - вовсе не Рабигуль. Во сне он ее так и  не  видит.
Просто знает, что есть  жена  и  дети.  И  вот  в  общежитии  эмигрантов
празднуется Новый год, и  он  выигрывает  в  лотерею  большущую  коробку
конфет. Маленькая девочка смотрит на конфеты восхищенным взглядом, а  он
прижимает коробку к себе: "Не дам. Это моим детям!" Ему и стыдно, и жаль
девочку, но своих детей жальче.
   Проснулся он среди ночи.  "У-у-у...  Вжи-жи-жи..."  -  тонко  свистел
песок, гонимый зимним северным ветром. Дрожали стены бунгало,  казалось,
вот-вот слетит крыша. Какая жена? Какие дети? Нет у  него  ни  жены,  ни
детей. Зачем же такой странный сон?
   Алик сел на узкой кровати, уставился перед собой невидящим  взглядом.
Как - нет жены? А Рабигуль?
   Ведь она есть, Рабигуль! Что-то давно не получал от нее писем. И  сам
не пишет. Как сошелся с Инной, так и не пишет. Но ведь  у  них  с  Инной
совсем другое, никакая у них не любовь. Просто их тянет друг к другу.  А
Рабигуль - навсегда. И если она приедет,  он  порвет  эту  связь  сразу,
немедленно. "Спасибо за все хорошее", -  скажет  он  Инне.  Где-то  Алик
вычитал эту фразу, и она, своей неопределенностью  и  каким-то  грустным
достоинством, очень ему понравилась. "Спасибо за все хорошее..." И  еще,
на прощание: "Прости". Кажется, так  положено  -  сдержанно,  по-мужски.
Инна, может быть, скажет:
   "И ты прости", - и они расстанутся,  как  интеллигентные  люди.  А..,
если нет? Если она не поймет?
   Ведь женщины - создания странные. Вообще-то в ее интересах  сохранить
тайну...
   Тень тревоги коснулась Алика. "Надо  все-таки  держать  дистанцию,  -
решил он. - Не слишком сближаться". Но стоило ему увидеть Инну, как  все
его  сомнения  и  тревоги  рассыпались  в  прах:  уж  очень   она   была
соблазнительна.

5

   - "Мир человеческого сердца не похож на видимый нам мир", -  заглянув
в свою записную книжку, авторитетно заявила Маша.
   - Кто так сказал? - полюбопытствовала Рабигуль.
   - Премчандр, индийский писатель.
   - Ты читаешь Премчандра? - Рабигуль взглянула на подругу с  уважением
и опаской: с этими своими кришнаитами Машка совсем сдурела.
   - Да, - с вызовом ответила Маша. - Читаю!
   - Врешь, - не поверила Рабигуль.
   - Вру, - призналась Маша, и смех ее заливистым колокольчиком  полетел
по квартире. - Такая, знаешь, зануда! Каждое предложение - на полметра.
   Но сама индийская философия...
   - Ой, Машка, не начинай, - взмолилась Рабигуль.  -  Ты  меня  с  этой
философией просто достала - так, кажется, говорит твой Сапта?
   Они сидели у Маши на диване, накрыв ноги пледом, и разговаривали.  За
окном валил снег. Зима хозяйкой явилась в Москву, обосновалась всерьез и
надолго, укрыла снегом деревья, приглушила рев машин, украсила, обновила
город. Маша купила камин - языки пламени плясали, как  настоящий,  живой
огонь, - влюбилась в какого-то наголо выбритого детину с барабаном  и  в
оранжевом сари, а может, одеянии римского воина и теперь морочила голову
Рабигуль.
   - Никакой он не дурак! - убеждала она подругу. - Наоборот: знает  то,
чего  мы  не  знаем.  Слышала   такое   выражение:   "Дурак   -   всякий
инакомыслящий"? Так вот он мыслит иначе.
   - Да брось ты, - отмахнулась от Маши Рабигуль. - Какое там -  мыслит!
Трясется в трансе, словно юродивый, бьет в барабан да бормочет одно и то
же.
   - А правда, здорово он играет? -  встрепенулась  Маша.  -  Ну  скажи,
здорово?
   - На  барабане?  Да,  ритм  чувствует,  -  нехотя  признала  Рабигуль
неоспоримое достоинство Сапты. - Но в остальном...
   Маша резво вскочила с дивана, сунула ноги в тапки, побежала на  кухню
ставить чайник. Вернулась и опять взялась за свое:
   - Мантры - как заклинание. Сапта говорит, это прямая связь  с  Богом.
Он и меня научил...
   - Машка, - не на шутку перепугалась Рабигуль, - как бы ты  с  ним  не
свихнулась! Повторяй лучше гаммы: те же мантры в конце концов.
   - Скажешь тоже, - расхохоталась Маша. - Там священные слоги.
   - Музыка тоже  священна  и  доступна  для  посвященных,  -  задумчиво
произнесла Рабигуль. - Нет, правда: ее же не все понимают.  Классику,  я
имею в виду. А, например, "попса"... Разве ее повторы - не мантры?
   - Гуль, не кощунствуй!
   Маша снова уселась на диван, накрыв ноги пледом  и  протянув  руки  к
камину.
   - А как он любит. Гулька, как умеет любить...
   - Вот так бы и говорила, - поддела ее  Рабигуль.  -  А  то  "мантры",
"связь с Богом"...
   - А я так и говорю! Ты же  знаешь:  мужиков  у  меня  -  навалом,  но
такого...
   - Смотри, как бы он не притащил какую-нибудь  заразу  из  этой  своей
общины.
   - Он сказал, что перестал  жить,  как  прежде,  со  всеми  подряд,  -
горделиво похвасталась Маша. - Сказал, что у него теперь -  только  я  и
никто больше не нужен, - "Он сказал, он сказал..." А  "травку"  покурить
тебе, случайно, не предлагал?
   - Что ты! - возмутилась Маша. - Он же  не  хиппи!  Хотя  хиппи,  если
хочешь знать, это не длинные волосы, а особое состояние души.
   Рабигуль посмотрела на нее с улыбкой:
   - Состояние души, говоришь? Красиво! Чьи же это слова?
   - Мои! - вызывающе ответила Маша.
   - Скажешь тоже! - не поверила Рабигуль. - Ты так сроду не говорила.
   - Да ладно! - засмеялась Маша.  -  Все  мы  немножко  "душечки".  Ой,
чайник свистит!
   И она умчалась на кухню. Крикнула оттуда весело:
   - Пожалуйте к столу, дорогая гостья!
   "Ну вот что с ней делать?" - думала Рабигуль, глядя, как светится  от
радости Маша, как мелькают ловкие руки, выставляя на стол все, что  есть
в доме. включается-выключается маленький телевизор - "Ну его, надоел!" -
наливается крепкий янтарный чай.
   Всегда такая, когда  влюблена,  а  влюблена,  если  вспомнить,  почти
всегда. И при этом скрипачка прекрасная, вдохновенная.  Может,  как  раз
поэтому?
   - Волосы-то зачем перекрасила? - спросила Рабигуль.
   - Так ему больше нравится, - вызывающе ответила Маша.
   - Разноцветные? - не поверила Рабигуль. - Как у продавщицы?
   - Да.
   Маша внезапно обиделась. Молча налила чаю, молча села  напротив.  Под
шелковым абажуром огнем