ой - хриплый, больной и несчастный голос.
   - Нет, не пусть, - покачала головой Рабигуль. - И мне  вовсе  не  все
равно.
   Алик  внезапно   понял,   зачем   его   пригласили:   чтобы   вежливо
распрощаться. "Не надо! - беззвучно и жалко взмолился он. -  Я  не  могу
без тебя!" И вдруг спасительная мысль пришла ему в голову.
   - Хорошо, завтра я не приду,  -  покорно  согласился  он.  -  Значит,
увидимся послезавтра?
   Он постарался произнести это весело, непринужденно, вот только  голос
срывался.
   - Нет, совсем не надо, - с  восточной  непроницаемостью  и  восточной
жестокостью,  даже  не  понимая,  как  она  жестока,  отобрала  у  Алика
спасательный круг Рабигуль. - Мы всегда ходили с Машей...
   - Так пусть и она идет с нами!
   Алику было  уже  все  равно  -  гордость  там,  мужское  достоинство,
самолюбие, - лишь бы спастись - на шатком плоту, в ледяном бурном море.
   - Да не надо же,  говорю!  -  вспыхнула  Рабигуль  и  даже  ножкой  в
мохнатой тапочке стукнула об пол от нетерпения. Гнев вспыхнул  в  темных
глазах.
   И этот гнев, эта маленькая, топнувшая об пол ножка сказали Алику  все
яснее самых ясных слов: он ей не нужен ни в каком качестве. Даже в ранге
носильщика.
   - Что ж, - кто-то чужой,  казалось,  говорил  за  него,  -  тогда  до
свидания.
   - До свидания.
   Что значат слова? Какое свидание? Они же прощались навеки.
   Пошатываясь от жестокого, коварного в своей неожиданности удара, Алик
вышел на улицу. Ветер стих, потеплело. А его колотила  дрожь.  Сутулясь,
подняв воротник пальто,  он  зашагал  к  метро,  механически  передвигая
озябшие сразу ноги.
   - Эй, парень! - Контролерша всей своей мощной грудью загородила  путь
к турникету. - Пьяных не пускаем.
   - А кто пьяный? - тупо спросил Алик.
   Он стоял перед жизнерадостной контролершей, пошатываясь, сунув руки в
карманы.
   - Ты, а кто ж еще? - воинственно  сказала  тетка.  -  А  ну  дыхни!..
Гляди-ка, не пахнет.  -  Она  озабоченно  заглянула  в  глаза  странному
пассажиру. - Да ты никак болен?
   - Да, - ответил Алик, и это было, как ни странно, правдой.

4

   Падал снег, пушистый и мягкий, февральский снег. Но теперь  же  стоял
декабрь, снегу положено быть сухим,  ломким,  колючим.  Рабигуль  так  и
сказала Маше, когда шли они утром в Гнесинку, а снег падал  и  падал,  и
Рабигуль тревожно косилась через  плечо  на  футляр,  а  Маша  смахивала
варежкой снег со своей скрипочки.
   - Смешно, - засмеялась Маша.
   Рабигуль вопросительно посмотрела на подружку.
   - Как мы боимся за свои инструменты, - ответила на ее взгляд Маша.  -
Знаем ведь, что футляры надежны.
   - Да еще в чехлах! - подхватила Рабигуль.
   - А все равно боимся, - закончила фразу Маша. - Дай-ка я зайду с  той
стороны да и возьму тебя покрепче  под  руку.  Эх,  нет  твоего  верного
рыцаря!
   - Да, рыцаря нет, - с неожиданной печалью подтвердила Рабигуль.
   - И зачем ты его прогнала? -  недоумевающе  пожала  плечами  Маша.  -
Стой-ка...
   Они остановились. Маша перекинула  русые  косы  со  спины  на  плечи,
старательно потрясла каждую - снежинки посыпались  на  светло-коричневое
пальто.
   - Надоели! - капризно заявила она. - Честное слово, срежу к  чертовой
матери! Получим стипендию, пойду к нашему парикмахеру, и  пусть  сделает
мне короткую стрижку.
   Вся Гнесинка считала старенького парикмахера  в  одном  из  арбатских
переулков своим.
   - Не кокетничай, - сурово заметила Рабигуль. - Сама знаешь: все твоим
косам еще как завидуют. Пошли, а то опоздаем.
   И они двинулись дальше.
   - А ведь я скучаю о нем, - застенчиво призналась Рабигуль.
   - О ком?
   Мысли Маши были уже далеко.
   - Об Алике.
   Маша недоверчиво покосилась на Рабигуль. Бог мой, сколько нежности  в
голосе! "Подумаешь, какой-то Алик..." Сама  она  никогда  ни  о  ком  не
скучала. Ей все и всех заменяла музыка, ни на что и ни на  кого  времени
просто не оставалось. Да и желания.
   - Так позвони сама, - добродушно предложила она.
   - Никогда! - мгновенно вспыхнула Рабигуль. - И потом, у меня нет  его
телефона...
   - А почему?  -  все  так  же  рассеянно  спросила  Маша.  Сегодня  ее
исполнение представляли профессору, и она заранее волновалась.
   - Понимаешь, он всегда был рядом...  Приходил  каждый  день...  Да  и
откуда звонить? У нас же нет телефона.
   - Откуда! - фыркнула Маша. - Из автомата!
   Проигрывая мысленно прелюд, она тем не менее краем уха  все  слышала.
Рабигуль печально молчала.
   - А Владька? - вспомнила Маша. - Он за тобой вроде бегает.
   - Владька - бабник. - Рабигуль с трудом  выговорила  непривычное  для
нее, грубое слово. - Пошел провожать и сразу полез целоваться.
   - Ну и что? - удивилась Маша. - Подумаешь...
   Я уж сто раз целовалась. Ничего особенного! Довольно скучно.
   - У нас не так, - обронила сдержанно Рабигуль.
   - У вас - это, что  ли,  в  Талды-Кургане?  -  с  ласковой  насмешкой
уточнила Маша.
   - У  нас,  уйгуров,  -  с  непонятной  для  Маши  гордостью  ответила
Рабигуль.
   - Ну-ну, - уважительно протянула Маша. - Не останься в девках с  этой
своей гордостью. Мы ведь на третьем курсе уже.
   Так они шли, безмятежно болтая о самом, что там ни  говори,  в  жизни
главном и трудном, а снег все валил с небес, укрывая, убаюкивая  Москву,
и казалось, смягчал людские сердца. Близился  Новый  год,  а  за  ним  и
сессия, а перед ним - зачеты. Как-то портили они,  собаки,  праздник.  А
может, и украшали, особенно если удавалось их поскорее сбросить.

***

   Любовь Петровна с тревогой покосилась на сына.
   Что же все-таки с ним творится? Похудел,  осунулся  и  каким-то  стал
злым. Ну не злым, так раздраженным, колючим.  Чуть  что  -  срывается  и
грубит, спросишь о чем - не отвечает: делает вид, будто не слышит. И  не
доберешься до него, не дозовешься, не достучишься.
   Молча съедает по утрам, что там она приготовила,  и  уходит.  Вечером
сидит в своей комнате за столом - над книгами, чертежами, или валяется в
чем попало на неубранной с утра постели. А мать уж и  замечание  сделать
боится, и застелить не  смеет.  Стукнет  тихонечко  в  дверь  костяшками
пальцев.
   - Может, поешь?
   - Неохота.
   Тикают старинные стенные часы. На их фоне  еще  отчетливей  тишина  в
доме. И, спасаясь от этой гнетущей,  вязкой,  осязаемой  тишины,  Любовь
Петровна включает старенький телевизор. На экране какая-то муть, или это
ей только кажется? Не до телевизора ей теперь.
   Там, за дверью, в крохотной комнатушке, мается ее сын.
   А она не в силах помочь, потому что не знает.  Как  же  он  похож  на
отца! Весь в себе... Ах, Петр, Петр! Эта рана не заживет никогда.  Молча
прожил с ней пятнадцать лет, молча ушел к другой.  Не  совсем,  конечно,
молчком: буркнул несколько слов - медленно, неохотно, словно кто клещами
из него вытягивал, - и ушел. А она осталась  позади,  в  прошлой  жизни,
оцепенев от боли, непонимания. Такой молчун, такой угрюмый, и вдруг...
   Как это  получилось,  что  он  кого-то  нашел,  за  кем-то  ухаживал,
объяснялся? Стыдно и страшно вспомнить - а и забыть  невозможно,  -  как
она пыталась понять, жалко, беспомощно вопрошая:
   - Кто она такая? Откуда взялась?
   - Не важно.
   Вот и все, что услышала в ответ Любовь Петровна.
   - Откуда-то они всегда берутся, - печально и мудро сказала подруга. -
Ты ведь знаешь; у  нас  на  каждого  мужика  -  по  две  бабы.  Так  что
кто-нибудь да найдется.
   Ладно, хватит! Сколько лет можно недоумевать, изумляться? Кобели  они
все, вот что. Только одни породистые, а другие  дворняги  -  вот  и  вся
между ними разница. Так что же  творится  с  Аликом?  Осенью  таким  был
счастливым, убегал-прибегал,  хватая  на  ходу  бутерброды,  все  мчался
куда-то. А однажды пришел как мертвый, хоть и был в самом  лучшем  своем
костюме и вместо галстука - бабочка.  Ее,  эту  черную  бабочку,  Любовь
Петровна заприметила сразу: видела у Кирилла на шее...
   Да  что  же  она?  Надо,  наверное,  аккуратненько  повыспрашивать  у
Кирилла. Он славный мальчик, может, и скажет. А она попросит  ничего  не
говорить Алику... Нет, невозможно: Алик никогда ей этого не простит,  да
и не заслужил он предательства, переговоров за его спиной.
   Они доверяют друг другу, и это он  спас  маму,  когда  сокрушительный
удар нанес ей его отец. Мальчишкой был, школьником, а как-то все  понял,
душой, не умом понял, и спас, вытащил из черного отчаяния, беспросветной
обиды, ревности, унижения. И уж потом поняла она,  что  сын  ее  -  тоже
жертва: его-то бросили тоже.
   И как, интересно, у мужчин получается?  Бросить  свое  дитя  и  пойти
дальше как ни в чем не бывало...
   Значит, Кирилл отпадает. Остается ждать и терпеть эту  напряженность,
гнетущую тишину в доме.
   Хоть бы только из института не выгнали! Этого она просто не вынесет.

***

   Стиснув зубы, призвав на помощь все свое  мужество,  Алик  боролся  с
дьявольским наваждением по имени Рабигуль. Хорошо,  что  второго  такого
имени не существовало в природе. Ну если не в природе,  так  по  крайней
мере в Москве. Как бы  он  вздрагивал  в  институте,  если  б  имя  было
попроще, как, например, у ее подруги-скрипачки. У  них  на  курсе  была,
конечно же, Маша, а еще были Вера и Таня, Надя, Полина. Девушки по имени
Рабигуль, естественно, не было.
   Так что можно было смело  входить  в  любую  аудиторию,  где  звенели
всяко-разные голоса, призывавшие этих самых Маш и Тань.
   - О-о-о, кого мы видим! - воскликнула  энергичная  Верочка,  староста
курса, когда Алик, впервые после  долгого  перерыва,  нежданно-негаданно
явился на лекции. - Кто к нам пожаловал...
   В свое время Кириллу понадобилось немало усилий и  целые  реки  самой
откровенной лести, чтобы ее умаслить.
   - Слушай, ты человек или кто? - вскипел он в конце  концов.  -  Ставь
плюс, и точка! - Кирилл ткнул пальцем в ведомость против фамилии  Алика.
- У него дела, понимаешь, дела! К нему дядя из Владивостока приехал.
   - Ну и что? - удивилась, округлив и без того выпуклые глаза, Верочка.
   - Надо же дяде показать Москву, - осерчав на непонятливость  Верочки,
раскипятился Кирилл и принялся приглаживать свою буйную шевелюру,  вечно
торчавшую дыбом.
   Этот маневр позволил ему не смотреть в наивные голубые глаза Верочки.
   - Так сколько можно ее показывать? - не унималась упрямая Верочка.
   Она была на диво дотошна, потому и избрали ее  на  трудную,  какую-то
двусмысленную роль старосты.
   Ведь что такое - староста курса? С одной стороны,  весь  курс  -  это
твои товарищи, и сама ты - одна из них. С другой - отмечая присутствие и
отсутствие,  ты  вроде  доносчицы.  Но  Верочка  ловко  со  своей  ролью
справлялась, как бы и помечая, кто ходит на лекции, а кто -  нет,  но  и
особо не зверствуя. К тому же шумный  Кирилл  отчаянно  ей  нравился,  и
споря, и медленно отступая, она надеялась, что какие-то ниточки вдруг да
и протянутся между ними.
   - У них во Владивостоке отпуск раз в три года!  -  горячился  Кирилл,
недоумевая про себя: "Зачем я, дурак, придумал про  дядю?  При  чем  тут
Владивосток?"
   Впрочем,  отступать  уже  было  некуда.  Полагаясь  на   вдохновение,
размахивая руками, Кирилл выпалил все, что когда-либо слышал  о  суровых
порядках в закрытых городах России, о бесстрашных капитанах,  бороздящих
холодные воды  сурового  океана  и  ступающих  на  берег,  а  тем  более
прибывающих в столицу нашей Родины так удручающе редко, что грех великий
не уделить им внимания...  Верочка  хлопала  ресницами,  открывала  рот,
чтобы вставить слово, но Кирилл говорил без остановки, и  рука  ее  сама
собой нарисовала в ведомостях кучу крестиков против  фамилии  злостного,
однако благородного в своих родственных чувствах  прогульщика.  Так  что
конфликта, типа снятия со стипендии  или  там  строгача,  ловко  удалось
избежать.
   Теперь Алик свирепо наверстывал упущенное.
   Вообще-то Губкинский институт  -  заведение  строгое,  основательное,
общими фразами, неконкретикой там не отделаешься. И  Алик  старался.  Но
душа его изнывала, и  ни  чертежи,  ни  таблицы,  ни  мудреные  и  очень
интересные технологии  не  могли  заполнить  ее.  Она  была  пуста,  как
одинокий, заброшенный дом в покинутой всеми деревне. Кругом  снега,  лес
чернеет вдали, сквозь рваные тучи бросает неяркий свет плывущая  в  небе
луна, и лишь волчий вой стынет в морозном воздухе, делая тишину особенно
безнадежной...
   - Тебе надо писать стихи, -  серьезно  посоветовал  Кирилл,  выслушав
Алика. Слово "душа" тот, правда, не произнес, но было же ясно...
   Оба сидели на лестничной площадке, на подоконнике: Алик -  прижавшись
к ледяному стеклу, однако не чувствуя холода, Кирилл - разумно от стекла
отстранясь и болтая ногами.
   Он заглянул другу в глаза и по-настоящему испугался  -  такая  в  них
застыла тоска. Впрочем, Кирилл быстро пришел в себя: у него  всегда  все
получалось быстро.
   - Слушай, - вежливо  заговорил  он,  привычно  пригладив  непослушную
шевелюру, - а пошли завтра на танцы, в Иняз? Там такие девчонки...
   - Да ну их...
   Вот и все, что услышал Кирилл в ответ.
   - А иди ты... - обозлился он и неожиданно послал  друга  не  по  всем
известному адресу, а как раз туда, куда надо, - в Гнесинку!
   Алик ошеломленно уставился на Кирилла. Как он  сам-то  не  догадался?
Ведь это так просто! При одной только мысли какое  огромное  облегчение!
Кирилл такого эффекта, признаться, не ожидал: жизнь возвращалась к другу
- потеплели глаза, несмелая улыбка тронула губы. И эти глаза,  и  улыбка
вдохновили Кирилла на дальнейший порыв.
   - Пойми... - Он спрыгнул  с  подоконника  и  стал  ходить  туда-сюда,
энергично потирая озябшие руки.
   Алик завороженно следил за ним взглядом. - Пойми, она  ведь  девушка,
не мужчина, да еще музыкантша... Представь, что она ошиблась, ну сказала
не то, и что же ей теперь делать? Ведь она не может позвонить первой!
   - А у нее даже нет моего телефона, - неожиданно вспомнил Алик.
   Кирилл замер на месте, воззрился на своего нелепого друга.
   - Ну ты даешь... -  Он  просто  не  находил  от  возмущения  слов.  -
Телефон, имей в  виду,  сообщают  сразу.  Если,  конечно,  девушка  тебе
нравится.
   - Дурак я, - подумал вслух Алик.
   - Конечно! - охотно подтвердил Кирилл. - Ну да ладно. Что  сделано  -
то сделано. Расписание помнишь?
   - Чье?
   - Ну не наше же...
   - Оно у меня записано.
   - Тогда дуй к Гнесинке и жди свою пассию.
   - Кого-кого?
   - Смотри словарь иностранных слов, - важно сказал Кирилл, потому  что
и сам не знал толком, кто такая "пассия". Кажется, что-то хорошее.

5

   "Мороз крепчал..." Сколько рождественских историй  начиналось  такими
словами. "Шел по улице малютка, он озяб  и  весь  дрожал..."  Оставалось
лишь самому над  собой  издеваться.  Третий  день  сшивался  он  у  этой
чертовой Гнесинки. Третий день прятался за угол, за дерево, за  колонну,
когда появлялись девушки с неуклюжими большими  футлярами.  Но  это  все
были сплошь незнакомки. Рабигуль точно в воду канула. А мороз  стоял  по
Москве лютый. Мерзли ноги, хоть он и подпрыгивал и притоптывал, коченели
руки, хотя,  отбросив  пижонство,  являлся  Алик  к  училищу  в  двойных
шерстяных  варежках,  в  которых  вообще-то  ходил  лишь  на  лыжах.  На
четвертый день - показалось ему или нет?  -  вроде  мелькнула  со  своей
узкой скрипочкой Маша, но он  не  был  вполне  уверен:  Машу  толком  не
запомнил, да и она вот именно что мелькнула - метеором, по застывшей  от
мороза улице.
   А вдруг Рабигуль уехала? Что-то случилось, и она  уехала  к  тебе,  в
свой далекий, таинственный Талды-Курган? Екнуло,  замерло,  остановилось
на секунду сердце. Потом заторопилось, застучало  -  быстро,  испуганно,
торопливо наверстывая упущенное. Нет, она не может исчезнуть:  это  было
бы так ужасно несправедливо!
   - Эй, парень, - высунулась в дверь  вахтерша  в  ватнике  и  пушистом
платке. - Тебе, тебе говорю.
   Поди-ка сюда.
   Алик послушно и благодарно шагнул в тепло.
   - Уши не отморозил? -  грубовато  пошутила  вахтерша.  -  Я  уж  тебя
заприметила. Кого дожидаемся?
   - Никого, - глупо ответил Алик.
   - А тогда чего стоишь? - не отставала вахтерша. - Мороз под тридцать!
   - Да мне не холодно.
   - А то... - не поверила вахтерша. - На-ка вот, хлебни.
   И она отвернула колпачок термоса.
   - Пей, пей, не стесняйся.
   Ах, какое блаженство  -  горячий,  черный,  как  деготь,  чай!  Разве
сравнишь его с чем бы то ни было?
   - Спасибо.
   - Не за что... Ну, ступай. Беги к метро, пока щеки не отморозил.
   Но Алик к метро не пошел.  Ноги  сами  понесли  его  в  тихий  глухой
переулок, в старый арбатский двор, окруженный невысокими, прошлого века,
домами,  к  двери,  обитой  коричневым  дерматином.  Не  позволяя   себе
задуматься, подавив привычную  нерешительность,  даже  страх,  он  нажал
кнопку звонка и замер в напряженном, мучительном ожидании.

***

   Из бескрайней пустыни дует сухой, знойный ветер, принося с  собой  ее
песок,  жаркое  ее  дыхание.  Люди  идут  прищурившись  и   пригнувшись,
прикрывая носы и рты шалями и платками. Весна уже позади. Ах, как  алели
в долине маки, как вокруг все цвело и благоухало!
   Каждая травинка, каждый росток выпускал на  свет  Божий  разноцветные
стрелочки, а они превращались в цветы - маленькие и большие, яркие и  не
очень, - и над  всей  этой  несказанной  красотой  трепетали  роскошные,
нежные, на глазах облетавшие и  от  этой  скоротечной,  незащищенной  их
красоты особенно бесценные маки...  Задул,  загудел,  засвистел  знойный
ветер, а это значит - пришло изнуряюще долгое лето. Господи, какая жара!
И как хочется, безумно хочется пить. А до  воды  еще  далеко...  Где-то,
должно быть, шагают по пескам верблюды: звенят, звенят  колокольчики  на
гордых и длинных шеях... Значит, она не в городе, а в пустыне?
   Как же она попала  сюда?  Надо  догнать  караван:  в  бурдюках  есть,
конечно, вода. Надо идти на этот незатихающий, манящий звон...
   Рабигуль застонала от жажды и села. Мокрая рубашка прилипла к  спине.
Пересохли губы, и болит голова. Где она? Что с ней? Так это все  -  сон?
Какое счастье! Она у себя, в Москве, в их с Машей комнате.
   И она больна, очень больна. Легкие не выдержали влажного  московского
мороза, а может, не выдержали хилого пальтеца. И  легкомыслия.  Маша  же
говорила... На тумбочке, у постели, термос, а  в  нем  спасение  -  чай.
Значит, все ей приснилось: горячий ветер - это потому, что  у  нее  жар,
алые  маки  -   потому,   что   болят   от   температуры   глаза,   звон
колокольчиков... И тут зазвонили снова. Так вот что ее разбудило!
   - Иду, иду...
   Задыхаясь и кашляя, Рабигуль влезла в темно-синий халат, сунула  ноги
в тапочки и пошла, хватаясь за кровать и за стенку, к  двери.  Повернула
влево английский замок, отворила, прячась за дверь, чтоб не  пахнуло  на
нее лютым холодом.
   - Заходите, быстрее.
   - Что же ты не спросила кто?
   Перед ней стоял Алик - продрогший насквозь, в какой-то нелепой шапке:
тесемки завязаны под подбородком. Он стоял и  смотрел  на  нее,  как  на
чудо, не смея  приблизиться,  потому  что  понимал,  что  от  него  веет
холодом.
   - Ты больна? - испуганно спросил он.
   - Да, - с какой-то жалкой покорностью ответила Рабигуль.  -  Можно  я
лягу? Раздевайся Замерз?
   Не снимая халата, Рабигуль  снова  забралась  в  постель,  налила  из
термоса чаю - себе и Алику.
   - Пей, согреешься.
   И опять он вспомнил, что явился с пустыми руками.
   - У тебя что?
   - Воспаление легких.
   - А мед есть?
   - Меда нет, - помолчав, смущенно ответила Рабигуль.
   - А молоко?
   Она опять помолчала.
   - Как раз вчера кончилось.
   Голос  звучал  чуть  ли  не  виновато.  Алик   подумал,   нахмурился,
расстегнул пальто, полез во внутренний глубокий карман, вытащил  блокнот
и ручку.
   - Знаешь что? Давай по порядку. Хлеб в этом доме имеется?
   - Да, - обрадовалась Рабигуль и закашлялась.
   - Масло?
   - Не знаю