в этой беде или нет?
     - Конечно,  хочу, если смогу. Говори, Мендель. Наборщики прислушивались
к разговору.
     -  Ты славный  парень,  Сережа,  мы тебе верим.  Ведь  твой  отец  тоже
рабочий. Побеги сейчас  домой и поговори  с  отцом: согласится ли он к  себе
спрятать несколько стариков  и женщин, а  мы  заранее договоримся, кто у вас
прятаться будет. Потом поговори с семьей, у кого еще можно спрятать. Русских
эти бандиты пока не трогают. Беги, Сережа, время не терпит.
     - Хорошо,  Мендель, будь уверен, я сейчас к Павке  и Климке сбегаю, - у
них обязательно примут.
     -  Подожди  минутку, - забеспокоился  Мендель,  удерживая  собравшегося
уходить Сережу. - Кто такие эти Павка и Климка? Ты их хорошо знаешь?
     Сережа уверенно кивнул головой:
     - Ну как же, мои кореши: Павка Корчагин, его брат - слесарь.
     - А, Корчагин, - успокоился Мендель. - Этого я знаю, с ним вместе жил в
одном доме. Этому можно. Иди, Сережа, и возвращайся скорее с ответом.
     Сережа выскочил на улицу.

     Погром  начался  на  третий  день  после  боя  павлюковского  отряда  с
голубовцами.
     Разбитый и  отброшенный  от  города,  Павлюк  убрался  восвояси и занял
соседнее местечко, потеряв  в ночном  бою два  десятка человек.  Столько  же
недосчитали голубовцы.
     Убитых поспешно  отвезли на кладбище и в  тот  же день  похоронили, без
особой пышности, потому что хвастаться здесь было нечем. Погрызлись, как две
бродячие  собаки,  два  атамана,  и  устраивать  шумиху  с  похоронами  было
неудобно.  Паляныця хотел  было  хоронить с треском, объявив Павлюка красным
бандитом, но  против этого был эсеровский  комитет, во  главе которого стоял
поп Василий.
     Ночное  столкновение  вызвало   в  голубовском  полку  недовольство,  в
особенности в конвойной сотне Голуба, где убитых насчитывалось больше всего,
и, чтобы потушить это недовольство и поднять дух, Паляныця предложил  Голубу
"облегчить существование",  как он  издевательски  выражался  о погроме.  Он
доказывал Голубу  необходимость  этого, ссылаясь  на  недовольство в отряде.
Тогда  полковник,  не  желавший  было  сначала нарушать спокойствия в городе
перед свадьбой с дочерью буфетчика, под угрозами Паляныци согласился.
     Правда,  немного  смущала  пана  полковника  эта  операция  в  связи  с
вступлением его в эсеровскую партию. Опять же враги могут создать вокруг его
имени  нежелательные разговоры, что вот он, полковник  Голуб, - погромщик, и
обязательно будут на  него  наговаривать "головному"  атаману. Но  пока  что
Голуб от "головного" мало зависел, снабжался со своим отрядом на свой риск и
страх.  Да "головной" и сам прекрасно знал,  что за братия у него  служит, и
сам   не  раз  денежки  требовал  на  нужды  директории  от  так  называемых
реквизиций,  а насчет  славы погромщика, то у Голуба она уже  была  довольно
солидная. Прибавить к ней он мог очень немногое.
     Разбой начался ранним утром.
     Городок плавал в предрассветной серой дымке. Пустые улицы, как измокшие
полотняные полосы, беспорядочно опутывавшие несуразно  застроенные еврейские
кварталы, были  безжизненны. Подслеповатые окошки завешены и наглухо закрыты
ставнями.
     Снаружи  казалось, что кварталы спали  крепким предутренним сном, но  в
середине  домишек  не  спали.  Семьи,  одетые,  готовились  к  начинающемуся
несчастью, сбивались в какой-нибудь комнатушке, и только  маленькие дети, не
понимавшие ничего, спали безмятежно-спокойным сном на руках матерей.
     Долго  будил  в  это утро  голубовского  адъютанта  Паляныцю  начальник
голубовского  конвоя Саломыга, черный, с  цыганским лицом, с сизым рубцом от
удара сабли на щеке.
     Тяжело  просыпался адъютант. Никак оторваться  не мог от дурацкого сна.
Все еще его царапал когтями по горлу кривляющийся горбатый черт, от которого
не было отбоя всю ночь. И когда наконец поднял разрывающуюся от боли голову,
понял: это будит Саломыга.
     - Да  вставай же, холера! -  тряс его за плечо Саломыга. - Поздно  уже,
пора начинать. Ты бы еще больше выпил.
     Паляныця совсем  проснулся,  сел  и,  скривившись  от  изжоги,  сплюнул
горьковатую слюну.
     - Чего начинать? - вылупил он бессмысленные
     глаза на Саломыгу.
     - Как чего?  Жидов потрошить. Не знаешь?  Паляныця вспомнил: да, верно,
он совсем забыл, вчера здорово выпили на хуторе, куда забрался пан полковник
со своей невестой и кучкой собутыльников. Убраться из города Голубу на время
погрома было удобно. Потом можно было сказать, что произошли недоразумение в
его отсутствие,  а Паляныця успеет все обделать на совесть. О, этот Паляныця
большой специалист по части "облегчения"
     Он  вылил  ведро  воды  на  голову,  и  к  нему  вернулась  способность
соображать. Он зашнырял по штабу, отдавая различные приказания.
     Конвойная  сотня  была  уже на конях. Предусмотрительный  Паляныця,  во
избежание  возможных  осложнений,  приказал  выставить  заставу,  отделяющую
рабочий поселок и станцию от города.
     В саду усадьбы Лещинских был поставлен пулемет, смотревший на дорогу.
     В случае если бы рабочие подумали вмешаться, их бы встретили свинцом.
     Когда все приготовления были окончены; адъютант и Саломыга вскочили  на
лошадей.
     Уже трогаясь в пути, Паляныця вспомнил:
     - Стой, забыл было. Давай две подводы: мы  Голубу приданое постараемся.
Го-го-го... Первая добыча,  как  всегда, командиру, а первая баба, ха-ха-ха,
мне, адъютанту. Понял, балда стоеросовая? - Последнее относилось к Саломыге.
     Тот блеснул на него желтоватым глазом:
     - Всем хватит.
     Тронулись   по  шоссе.   Впереди  -  адъютант   и  Саломыга,   сзади  -
беспорядочной ватагой конвойники;
     Дымка рассвета прояснилась. У двухэтажного дома с проржавевшей вывеской
"Галантерейная торговля Фукса" Паляныця натянул поводья.
     Серая тонконогая кобыла его беспокойно ударила копытом по камню.
     - Ну, с божьей  помощью отсюда и начнем, -  сказал Паляныця, соскакивая
на землю.
     - Эй,  хлопцы, слазь с коней! - обернулся он к обступившему его конвою.
-  Представление начинается,  - пояснил он. - Хлопцы, по черепкам никого  не
стукать,  на то  будет еще  час;  баб тоже, если не велика охота, до  вечера
продержитесь.
     Один из конвойников, оскалив крепкие зубы, запротестовал:
     - Как же так, пане хорунжий, а ежели по доброму согласию?
     Кругом   заржали.  Паляныця  посмотрел  на  говорившего  с  восхищенным
Одобрением:
     - Ну, конечно, если по доброму согласию, валяйте, этого запретить никто
не имеет права.
     Подойдя к закрытой двери магазина, Паляныця с силой  толкнул ее  ногой,
но крепкая дубовая дверь даже не дрогнула.
     Начинать  надо было не отсюда. Адъютант завернул за угол,  направился к
двери, ведущей в квартиру  Фукса,  придерживая рукой саблю.  За ним двинулся
Саломыга.
     В доме сразу  услыхали стук копыт по мостовой, и,  когда топот  затих у
лавки и сквозь стену  донеслись голоса, сердца словно оторвались  и тела как
бы замерли. В доме было трое.
     Богатый Фукс еще вчера удрал из города со  своими дочерьми и женой, а в
доме  оставил стеречь добро прислугу Риву, тихую, забитую девятнадцатилетнюю
девушку. Чтобы ей не  страшно было  в пустой квартире, он предложил привести
своих стариков  -  отца  с матерью - и  всем троим  жить до его возвращения.
Хитрый коммерсант  успокаивал  слабо возражавшую Риву,  что  погрома,  может
быть,  н не будет,  что  им  взять с нищих? А  Он  уже ей, Риве,  по приезде
подарит на платье.
     Все  трое  в мучительной  надежде прислушивались:  авось  проедут мимо,
может, они ошиблись, может, те остановились  не у их дома, может, это просто
показалось. Но,  как  бы  опровергая  эти  надежды, глухо  ударили  в  дверь
магазина.
     Старый,  с серебряной  головой, с детски испуганными  голубыми  глазами
Пейсах,  стоявший у двери, ведущей  в магазин, зашептал, молитву. Он молился
всемогущему Иегове со всей страстностью  убежденного фанатика. Он просил его
отвратить  несчастие от дома сего, и  стоявшая рядом с ним старуха не  сразу
разобрала за шепотом его молитвы шум приближающихся шагов.
     Рива забилась в самую дальнюю комнату, за большой дубовый буфет.
     Резкий,  грубый  удар  в  дверь  отозвался  судорожной  дрожью  в  теле
стариков.
     - Открывай! - Удар резче первого и брань озлобленных людей.
     Но нет сил поднять руки и откинуть крючок.
     Снаружи  часто  забили  прикладами.  Дверь  запрыгала  на   засовах  и,
сдаваясь, затрещала.
     Дом  наполнился вооруженными  людьми,  рыскавшими  по  углам.  Дверь  в
магазине была вышиблена ударом приклада. Туда вошли, открыли засовы наружной
двери.
     Начался грабеж.
     Когда подводы были нагружены доверху материей, обувью и прочей добычей,
Саломыга  отправился на  квартиру Голуба и,  уже возвращаясь в дом,  услыхал
дикий крик.
     Паляныця, предоставив  своим потрошить магазин, вошел в комнату. Обведя
троих своими зеленоватыми рысьими глазами, сказал, обращаясь к старикам:
     - Убирайтесь!
     Ни  отец,  ни  мать  не  трогались. Паляныця  шагнул вперед и  медленно
потянул из ножен саблю.
     - Мама! - раздирающе крикнула дочь. Этот крик и услышал Саломыга.
     Паляныця обернулся к подоспевшим товарищам и бросил коротко:
     -  Вышвырните  их!  -  Он указал  на  стариков,  и когда  тех  с  силой
вытолкнули за дверь, Паляныця сказал подошедшему Саломыге: - Ты постой здесь
за дверью, а я с девочкой поговорю кое о чем.
     Когда старик Пейсах  кинулся  на крик  к  двери, тяжелый  удар  в грудь
отбросил его  к  стене.  Старик  задохнулся от боли,  но  тогда  в  Саломыгу
волчицей вцепилась вечно тихая старая Тойба:
     - Ой, пустите, что вы делаете?
     Она  рвалась  к  двери,  и  Саломыга  не  мог  оторвать   ее  судорожно
вцепившиеся в жупан старческие пальцы.
     Опомнившийся Пейсах бросился к ней на помощь:
     - Пустите, пустите!.. О, моя дочь!
     Они вдвоем оттолкнули  Саломыгу от двери. Он  злобно рванул из-за пояса
наган и ударил кованой рукояткой по седой голове старика. Пейсах молча упал.
А из комнаты рвался крик Ривы.
     Когда   выволокли  на   улицу  обезумевшую  Тойбу,   улица   огласилась
нечеловеческими криками и мольбами о помощи.
     Крики в доме, прекратились.
     Выйдя из  комнаты,  Паляныця, не  глядя на Саломыгу, взявшегося  уже за
ручку двери, остановил его:
     - Не ходи - задохлась: я ее немного подушкой прикрыл. - И, шагнув через
труп Пейсаха, вступил в темную густую жижу.
     - Неудачно как-то началось, - выдавил он, выйдя на улицу.
     За  ними  молча  следовали остальные, и от их ног  на полу комнаты и на
ступеньках оставались кровавые отпечатки.
     А в городе уже шел разгром. Вспыхивали короткие волчьи схватки среди не
поделивших  добычу  громил, кое-где взметывались выхваченные сабли. И  почти
всюду шел мордобой.
     Из пивной выкатывали на мостовую дубовые десятиведерные бочки.
     Потом ползли по домам.
     Никто  не оказывал сопротивления.  Рыскали по комнатушкам, бегло шарили
по углам  и уходили навьюченные, оставив сзади  взрыхленные груды  тряпья  и
пуха распоротых подушек и перин. В первый день  было лишь две жертвы: Рива и
ее отец, но надвигавшаяся ночь несла с собой неотвратимую гибель.
     К вечеру  вся разношерстная шакалья стая перепилась досиня. Замутневшие
от угара петлюровцы ждали ночи.
     Темнота развязала руки. В черной темени легче раздавить человека:  даже
шакал и тот любит ночь, а ведь и он нападает только на обреченных.
     Многим не  забыть  этих  страшных  двух  ночей  и  трех  дней.  Сколько
исковерканных, разорванных  жизней,  сколько  юных  голов, поседевших в  эти
кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что
остались  жить с  опустевшей  душой, с  нечеловеческой  мукой о  несмываемом
позоре  и  издевательствах,  с  тоской,  которую  не передать,  с  тоской  о
невозвратно   погибших  близких.  Безучастные  ко  всему,  лежали  по  узким
переулкам,  судорожно  запрокинув  руки,  юные девичьи тела  -  истерзанные,
замученные, согнутые...
     И только у самой  речки, в домике кузнеца Наума  шакалы, бросившиеся на
его молодую жену Сарру, получили жестокий отпор. Атлет-кузнец, налитый силой
двадцати четырех лет, со  стальными мускулами  молотобойца, не  отдал  своей
подруги.
     В жуткой  короткой  схватке в маленьком домике разлетелись, как  гнилые
арбузы, две петлюровские головы. Страшный в своем гневе обреченного,  кузнец
яростно защищал  две  жизни,  и долго трещали сухие  выстрелы у  речки, куда
сбегались  почуявшие  опасность  голубовцы.  Расстреляв  все  патроны,  Наум
последнюю пулю  отдал  Сарре, а  сам  бросился  навстречу смерти  со  штыком
наперевес.  Он упал,  подкошенный свинцовым  градом  на первой же ступеньке,
придавив землю своим тяжелым телом.
     На  сытых  лошадях  появились  в  городке  крепкие  мужички из  ближних
деревень,  нагружали подводы тем, что облюбовывали, и, сопровождаемые своими
сынами и родственниками из голубовского  отряда, спешили обернуться  два-три
раза в деревню и обратно.
     Сережа  Брузжак,  укрывший с  отцом  в подвале  и на  чердаке  половину
типографских товарищей, возвращался через огород к себе  во  двор; он увидел
бежавшего по шоссе человека.
     Взмахивая   руками,  в   длинном  заплатанном  сюртуке,   без  шапки  с
помертвелым от  ужаса  лицом, задыхаясь, бежал старик еврей.  Сзади,  быстро
нагоняя, изогнувшись для удара, летел  на сером коне петлюровец. Слыша цокот
лошади за  спиной, старик поднял руки, как  бы защищаясь. Сережа рванулся на
дорогу, бросился к лошади, загородил собой старика:
     - Не тронь, бандит, собака!
     Не  желая  удерживать  удара сабли,  конник  полоснул  плашмя  по  юной
белокурой головке.

        "ГЛАВА ПЯТАЯ"
     Красные упорно  теснили  части "головного" атамана Петлюры. Полк Голуба
был вызван  на  фронт. В  городке  остались  небольшое  тыловое охранение  и
комендатура.
     Зашевелились люди.  Еврейское население, пользуясь временным  затишьем,
хоронило убитых, и в маленьких домишках еврейских кварталов появилась жизнь.
     Тихими  вечерами издалека доносился неясный грохот, Где-то недалеко шли
бои.
     Железнодорожники расползались со станции по деревням в поисках работы.
     Гимназия была закрыта.
     В городе объявлено военное положение.

     Непроглядная, нахмуренная ночь.
     В такие ночи даже широко раскрытые зрачки не  могут одолеть темноты,  и
люди движутся ощупью, вслепую, рискуя в любой канаве свернуть голову.
     Обыватель знает: в такое время  сиди дома и зря не жги свет. Свет может
притянуть кого-нибудь непрошеного. Лучше  всего в темноте,  спокойнее.  Есть
люди, которым всегда  неспокойно.  Пускай  себе ходят, до  них обывателю нет
дела. Но сам он не пойдет. Будьте уверены, не пойдет.
     И вот в такую ночь двигался человек.
     Добравшись до домика Корчагина, он осторожно постучал в оконную раму и,
не получив ответа, постучал вторично, сильнее и настойчивее.
     Павка во сне видит: на него наводит пулемет какое-то странное существо,
на  человека не  похожее; он пытается убежать, но  бежать некуда, а  пулемет
как-то страшно стучит.
     Стекло дребезжит от настойчивого стука.
     Соскочив с  постели, Павел подошел  к  окну,  пытаясь  рассмотреть, кто
стучит. Но, кроме неясного, темного силуэта, ничего не увидел.
     Он был дома один.  Мать уехала  к старшей дочери,  муж  которой работал
машинистом на сахарном заводе. А Артем кузнечил  в соседнем  селе, отмахивая
молотом на харчи.
     Стучать мог только Артем.
     Павел решил открыть окно.
     - Кто там? - бросил он в темноту.
     За окном шевельнулась фигура, и грубый, придушенный бас ответил:
     - Это я, Жухрай.
     На  подоконник легли две руки, и вровень с лицом,  Павла выросла голова
Федора.
     - Я к тебе ночевать пришел. Принимаешь, братишка? - зашептал он.
     - Ну конечно, - дружески  ответил Павел. -  Какой может  быть разговор?
Лезь прямо в окно.
     Грузная фигура Федора втиснулась в окно.
     Прикрывая его за собой, Федор не сразу отошел от окна.
     Он стоял,  прислушиваясь, и  когда  луна выскользнула из-за туч и стала
видна дорога, он оглядел ее внимательно и обернулся к Павлу:
     - Мы мамашу не разбудим? Она спит, наверное?
     Павел  сказал  Федору,  что  в  доме, кроме него,  никого  нет.  Матрос
почувствовал себя свободнее и заговорил громче:
     - За  меня, братишка, принялись эти шкуродеры всерьез. Сводят счеты  за
последнюю бузу на  станции.  Если б братва была  дружнее, то мы смогли бы во
время  погрома устроить серожупанникам  хороший прием. Но,  понимаешь, народ
еще не решается лезть в огонь. Сорвалось. Теперь за мной и гонятся. Два раза
мне облаву устраивали, Сегодня чуть было не засыпался. Подхожу, понимаешь, к
дому, конечно, с  задворок,  стал у  сарая. Смотрю, в  саду  кто-то стоит, к
дереву, прижался, но штык  выдал.  Я,  понятно,  отдал концы. Вот  к  тебе и
притопал. Здесь я, братишка, на несколько дней на якорь сяду. Возраженьев не
имеешь? Ну и хорошо...
     Жухрай, сопя, стаскивал забрызганные грязью сапоги.
     Павел  был  рад  приходу Жухрая.  Последнее  время,  электростанция  не
работала, и Павлу было скучно одному в пустой квартире.
     Легли  спать. Павел заснул сразу, а Федор долго курил. Затем поднялся с
кровати и, тихо ступая босыми  ногами,  подошел к  окну. Он долго смотрел на
улицу; вернувшись  к  кровати,  заснул, побежденный  усталостью.  Рука  его,
засунутая  под  подушку,  лежала  на  тяжелом  кольте,  согревая  его  своей
теплотой.

     Неожиданный ночной приход  Жухрая и совместная жизнь  с ним  в  течение
этих  восьми  дней  оказались для Павла очень  значительными. В  первый  раз
услыхал  он от  матроса так много волнующего,  важного и нового, и  эти  дни
стали для молодого кочегара решающими.
     Матрос,   прижатый,   как  в   мышеловке,  двумя  засадами,   пользуясь
вынужденным бездельем, весь пыл своей ярости и жгучей ненависти к задушившим
край жовто-блакитникам передавал жадно слушавшему Павлу.
     Говорил  Жухрай ярко, четко, понятно,  простым языком.  У него  не было
ничего нерешенного.  Матрос твердо знал свою дорогу, и Павел стал, понимать,
что   весь   этот   клубок   различных   партий   с  красивыми   названиями:
социалисты-революционеры, социал-демократы,  польская партия  социалистов  -
это  злобные  враги  рабочих,  и. лишь  одна  революционная,  непоколебимая,
борющаяся против всех богатых, - это партия большевиков.
     Раньше Павел в этом безнадежно путался.
     И  большой, сильный человек, убежденный большевик, обветренный морскими
шквалами, член РСДРП(б) с тысяча  девятьсот  пятнадцатого  года,  балтийский
матрос Федор Жухрай рассказывал  жестокую правду  жизни смотревшему  на него
зачарованными глазами молодому кочегару.
     - Я, братишка, в  детстве тоже был вот вроде тебя,  -  говорил он. - Не
знал, куда силенки девать, выпирала из меня наружу непокорная натура. Жил  в
бедности.  Глядишь, бывало,  на сытых да наряженных  господских сыночков,  и
ненависть охватывает. Бил  я их частенько беспощадно, но ничего  из этого не
получалось, кроме страшенной трепки от отца. Биться  в  одиночку - жизни  не
перевернуть. У тебя, Павлуша, все есть, чтобы быть хорошим бойцом за рабочее
дело, только  вот молод  очень  и понятие  о классовой  борьбе  очень слабое
имеешь.  Я тебе, братишка, расскажу  про настоящую  дорогу, потому что знаю:
будет  из  тебя толк. Тихоньких  да  примазанных не терплю.  Теперь, на всей
земле пожар начался. Восстали рабы  и старую жизнь должны пустить на дно. Но
для  этого  нужна  братва  отважная,  не  маменькины сынки,  а народ крепкой
породы, который перед дракой  не лезет в щели, как таракан от света, и  бьет
без пощады.
     Он с силой ударил кулаком по столу.
     Жухрай встал; засунув руки в карманы, нахмуренный, зашагал по комнате,
     Федора  угнетала  бездеятельность.  Он