атов
растерянно замигал:
     - Э... постой... Тьфу ты, буза какая!
     Видя его красное от натуги лицо, Корчагин не вытерпел и расхохотался.
     - Павка! Ведь мы тебя за пропащего считали!.. Стой! Как тебя зовут?
     На крики Панкратова из соседней комнаты выбежали старшая сестра и мать.
Все втроем наконец удостоверились, что перед ними настоящий Корчагин.
     В  доме уже давно спали, а Панкратов все еще  рассказывал о событиях за
четыре месяца:
     - Еще зимой в Харьков уехали Жаркий, Митяй и Михайло. И не куда-нибудь,
стервецы,   а   в   Коммунистический   университет.   Ванька   и   Митяй  на
подготовительный, Михайло - на первый. Нас  человек пятнадцать  собралось. С
горячки и я нашпарил заявление. Надо, думаю, в  мозгах начинку подгустить, а
то жидковато. Но, понимаешь, в комиссии меня посадили на песок.
     Сердито посопев, Панкратов продолжал:
     - Сначала  у меня на мази дело  было. Все  статьи подходящие: партбилет
есть, стажа  по  комсе  хватает, насчет положеньев и происхожденьев  носа не
подточишь, но когда  дело  дошло  до политпроверки, здесь  у меня получилась
неприятность.
     Заелся  я  с одним  товарищем из  комиссии.  Подкидывает  он  мне такой
вопросец:  "Скажите,  товарищ   Панкратов,  какие  сведения  вы   имеете  по
философии?" А сведений-то, понимаешь,  у меня никаких  и не было.  Но тут же
вспомнил, был у  нас  грузчик  один, гимназист, бродяга. В грузчики из форсу
поступил. Он нам рассказывал как-то: черт его  знает  когда  в  Греции  были
такие ученые, что много о  себе понимали, называли их философами. Один такой
типчик,  фамилии  не помню, кажись,  Идеоген,  жил всю жизнь в бочке  и  так
далее... Лучшим спецом  среди них считался тот,  кто  сорок раз докажет, что
черное  - то белое, а  белое - то черное. Одним словом, были они брехуны. Ну
вот,  я рассказ  гимназиста вспомнил  и подумал:  "Объезжает  меня  с правой
стороны  этот член комиссии".  А тот с хитринкой на меня поглядывает. Ну,  я
тут и жахнул: "Философия, говорю, это одно пустобрехство и наводка теней. Я,
товарищи, этой бузой заниматься  не имею  никакой охоты. Вот  насчет истории
партии всей душой бы рад". Давай они меня тут марьяжить, откуда, мол, у меня
такие новости  про философию. Тут я еще кое-что прибавил со слов гимназиста,
от чего вся  комиссия  в хохот. Я  обозлился. "Что,  говорю, вы  с меня  тут
дурака строите?" За шапку - и домой.
     Потом меня этот  член комиссии в губкоме встретил и часа три беседовал.
Оказывается,  гимназистик-то  напутал. Выходит,  что  философия  -  большое,
мудрое дело.
     А вот Дубава и Жаркий прошли. Ну, Митяй хоть учился здорово, а Жаркий -
тот недалеко от меня отъехал. Не иначе как орден Ваньке помог. Одним словом,
остался я на бобах. Меня здесь  на пристанях хозяйством  ворочать назначили.
Замещаю  начальника  товарной пристани.  Раньше  я, бывало,  всегда с начами
вперебой  вступал по  разным делам  молодежным,  а  теперь самому приходится
руководить  делом хозяйственным. Иногда и так бывает:  лодырь тебе под  руку
подвернется  или растяпа неповоротливая, так жмешь его и как начальник и как
секретарь. Он уж мне очков не вотрет, извиняюсь. О себе потом. Какие  я тебе
новости еще не  рассказывал? Про  Акима знаешь, из старых в  губкоме  только
Туфта  торчит все на том же месте. Токарев секретарит  в райкоме  партии  на
Соломенке. В  райкомоле  Окунев,  твой коммунщик. Политпросветом  -  Таля. В
мастерских на твоем месте Цветаев, я его мало  знаю, на губкоме встречаемся,
кажется, парень  неглупый,  но  самолюбивый.  Если помнишь Борхарт Анну, она
тоже  на  Соломенке, завженотделом  райкомпарта.  Об  остальных я  уже  тебе
рассказывал.   Да,  Павлуша,  много  народу  партия   на  учебу  бросила.  В
губсовпартшколе  весь старый актив теперь сидит за книжкой. На  будущий  год
обещают и меня послать.
     Уснули далеко  за  полночь. Утром, когда Корчагин  проснулся,  Игната в
доме уже не было, ушел на пристань. Дуся, сестра его, крепкая дивчина, лицом
в брата,  угощала  гостя  чаем,  весело тараторя  о  всяких  пустяках.  Отец
Панкратова, судовой машинист, был в поездке.
     Корчагин собрался уходить. На прощанье Дуся напомнила:
     - Не забывайте, что ждем вас к обеду.

     В губкоме обычное оживление. Входная дверь не знает покоя.  В коридорах
и в комнате людно, приглушенный стук машинок за дверью управления делами.
     Павел постоял в  коридоре, приглядываясь, не встретит ли знакомое лицо,
и, не найдя никого, вошел в комнату секретаря. За  большим письменным столом
сидел в  синей  косоворотке секретарь  губкома.  Встретил Корчагина коротким
взглядом и, не поднимая головы, продолжал писать.
     Павел сел напротив и внимательно рассматривал заместителя Акима.
     - По какому вопросу? - спросил секретарь в  косоворотке, ставя  точку в
конце исписанного листа.
     Павел рассказал ему свою историю.
     -  Необходимо,  товарищ,  воскресить  меня   в  списках  организации  и
направить в мастерские. Сделай об этом распоряжение.
     Секретарь откинулся на спинку стула. Ответил нерешительно:
     -  Восстановим,  конечно,  об  этом  разговора  быть  не  может.  Но  в
мастерские посылать тебя  неудобно, там  уже работает Цветаев,  член губкома
последнего созыва. Мы тебя используем в другом месте.
     Глаза Корчагина сузились:
     - Я в мастерские иду не для того, чтобы мешать работать Цветаеву. Я иду
в цех по специальности,  а не секретарем коллектива, и, поскольку я еще слаб
физически, прошу на другую работу не посылать.
     Секретарь согласился. Набросал на бумаге несколько слов:
     - Передайте товарищу Туфте, он все уладит.
     В учраспреде Туфта разносил в пух и прах своего помощника - учетчика. С
полминуты Павел слушал их перебранку, но видя, что она затягивается надолго,
прервал расходившегося учраспредчика:
     - Потом доругаешься с ним, Туфта. Вот тебе  записка, давай  оформим мои
документы.
     Туфта долго смотрел то на бумагу, то на Корчагина. Наконец уразумел:
     - Э! Значит, ты не умер? Как же теперь быть? Ты исключен  из списков, я
сам посылал в Цека карточку. А потом ты же не прошел всероссийской переписи.
Согласно циркуляру  Цека комсомола  все, не прошедшие переписи, исключаются.
Поэтому тебе остается одно - вступать вновь  на общих основаниях, - произнес
Туфта безапелляционным тоном.
     Корчагин поморщился:
     - Ты все по-старому? Молодой  парень, а хуже старой крысы из губархива.
Когда ты станешь человеком, Володька?
     Туфта подскочил, словно его укусила блоха:
     - Прошу мне нотаций  не читать,  я  отвечаю  за свою  работу! Циркуляры
пишутся  не для того,  чтобы я их  нарушал.  А за оскорбление насчет "крысы"
привлеку к ответственности.
     Последние  слова Туфта произнес с  угрозой и демонстративно  подтянул к
себе ворох пакетов  непросмотренной  почты,  всем своим видом показывая, что
разговор окончен.
     Павел  не  спеша направился к  двери, но,  вспомнив  что-то, вернулся к
столу,  взял обратно лежавшую перед  Туфтой  записку секретаря. Учраспредчик
следил за  Павлом. Злой  и  придирчивый,  этот молодой  старичок  с большими
настороженными ушами был неприятен и в то же время смешон.
     -  Ладно, -  издевательски-спокойно  сказал Корчагин. -  Мне,  конечно,
можно припаять "дезорганизацию статистики", но скажи мне, как ты ухитряешься
налагать  взыскания  на  тех,  кто  взял  да  и  помер,  не  подав  об  этом
предварительно заявления? Ведь это каждый может: захочет - заболеет, захочет
- умрет, а циркуляра на этот счет, наверно, нет.
     -   Го-го-го!   -   весело  заржал  помощник   Туфты,   не  выдержавший
нейтралитета.
     Кончик карандаша в руке  Туфты сломался. Он швырнул его на  пол,  но не
успел  ответить своему  противнику. В  комнату  ввалились  гурьбой несколько
человек,  громко  разговаривая  и смеясь.  Среди них  был Окунев. Радостному
удивлению и расспросам не было конца. Через несколько минут  в комнату вошла
еще группа  молодежи, и с  ней Юренева. Она  долго, растерянно,  но радостно
жала ему руки.
     Павла  опять  заставили  рассказывать  все сначала.  Искренняя  радость
товарищей, неподдельная дружба и сочувствие, крепкие  рукопожатия, хлопки по
спине, увесистые и дружеские, заставили забыть о Туфте.
     Под конец рассказа Корчагин передал товарищам и свой разговор с Туфтой.
Кругом   послышались  возмущенные   восклицания.   Ольга,   наградив   Туфту
уничтожающим взглядом, пошла в комнату секретаря.
     -  Идем  к Нежданову! Он ему  прочистит  поддувало. -  С этими  словами
Окунев взял Павла за плечи, и они с толпой товарищей пошли вслед за Ольгой.
     - Его надо снять и  послать к Панкратову на пристань грузчиком на  год.
Ведь Туфта -штампованный бюрократ! - горячилась Ольга.
     Секретарь   губкома  снисходительно   улыбался,  выслушивая  требования
Окунева, Ольги и других снять Туфту из учраспреда.
     - О  восстановлении  Корчагина говорить нечего, ему сейчас  же  выпишут
билет,  -  успокаивал Ольгу  Нежданов. - Я тоже с  вами согласен, что  Туфта
формалист,  - продолжал  он. - Это его основной недостаток. Но ведь  надо же
признать,  что  он  поставил  дело очень неплохо.  Где я ни  работал, учет и
статистика  в комсомольских комитетах  - непроходимые дебри и ни одной цифре
верить нельзя. А в нашем учраспреде статистика  поставлена хорошо.  Вы  сами
знаете, что Туфта иногда просиживает в своем отделе до ночи. И я  так думаю:
снять  его  можно  всегда,  но  если вместо  него  будет  рубаха-парень,  но
никудышный учетчик,  то бюрократизма не  будет, но и  учета не будет.  Пусть
работает.  Я ему  намылю  голову как следует. Это подействует  на  некоторое
время, а там посмотрим.
     - Ладно, шут с ним, - согласился Окунев. - Едем, Павлуша, на Соломенку.
Сегодня в нашем клубе собрание актива. Никто еще о тебе не знает - и  вдруг:
"Слово Корчагину!" Молодец, Павлуша, что  не умер! Ну, какая тогда была бы с
тебя  польза пролетариату? - шутливо резюмировал Окунев,  загребая  в охапку
Корчагина и выталкивая его в коридор.
     - Ольга, ты придешь?
     - Обязательно.

     Панкратовы не дождались  Корчагина  к  обеду, не вернулся он и к  ночи.
Окунев  привез своего друга  к себе  на квартиру. В доме Совета у  него была
отдельная  комната. Накормил  чем смог и, положив на стол перед  Павлом кипы
газет и две толстые книги протоколов заседаний бюро райкомола, посоветовал:
     - Просмотри  всю  эту продукцию.  Когда  ты в тифу  даром время тратил,
здесь  немало  воды утекло. Читай,  знакомься с тем, что, было и что есть. Я
под вечер приду и пойдем в клуб, а устанешь - ложись и дрыхни.
     Рассовав  по  карманам кучу  документов,  справок,  отношений (портфель
Окунев принципиально  игнорировал,  и  он  лежал  под  кроватью),  секретарь
райкомола  сделал  прощальный  круг по  комнате  и вышел.  Вечером, когда он
вернулся,  пол комнаты  был  завален  развернутыми газетами,  из-под кровати
выдвинута  груда  книг.  Часть из них была сложена стопкой  на столе.  Павел
сидел  на кровати и читал  последние письма Центрального Комитета, найденные
им под подушкой друга.
     - Что ты, разбойник, из моей квартиры сделал! - с напускным возмущением
закричал  Окунев.  - Э,  постой,  постой,  товарищ!  Да  ты  ведь  секретные
документы читаешь! Вот пусти такого в хату!
     Павел, улыбаясь, отложил письмо в сторону:
     - Здесь как  раз  секрета нет, а сот вместо абажура на лампочке  у тебя
действительно был документ, не  подлежащий  оглашению.  Он даже  подгорел на
краях. Видишь?
     Окунев  взял  обожженный  лист  и, взглянув на заголовок, стукнул  себя
ладонью по лбу:
     - А я его три дня искал, чтоб он  провалился! Исчез, как в воду  канул!
Теперь я припоминаю,  это Волынцев третьего дня из него абажур  смастерил, а
потом сам же искал до седьмого пота.  - Окунев, бережно сложив листок, сунул
его под матрац. - Потом все приведем в порядок, - успокоительно сказал он. -
Сейчас шаманем хорошенько - и в клуб. Подсаживайся, Павлуша!
     Окунев выгрузил из  кармана  длинную воблу, завернутую в газету,  а  из
другого  - два  ломтя хлеба. Подвинул  на  край стола  бумагу, разостлал  на
свободном пространстве газету,  взял воблу за голову и  начал хлестать ею по
столу.
     Сидя на  столе и энергично  работая  челюстями, жизнерадостный  Окунев,
мешая шутку с деловой речью, передал Павлу новости.

     В  клуб  Окунев провел  Корчагина  служебным  ходом  за кулисы. В  углу
вместительного  зала,  вправо  от  сцены,  около  пианино,  в  тесном  кругу
железнодорожной  комсы  сидели  Таля  Лагутина  и  Борхарт.  Напротив  Анны,
покачиваясь  на  стуле,  восседал Волынцев  - комсомольский  секретарь депо,
румяный, как августовское яблоко, в изношенной до крайности, когда-то черной
кожаной тужурке. У Волынцева пшеничные волосы и такие же брови.
     Около него, небрежно опершись локтем  о крышку пианино, сидел Цветаев -
красивый  шатен  с  резко  очерченным  разрезом губ.  Ворот  его  рубахи был
расстегнут.
     Подходя к компании, Окунев услышал конец фразы Анны:
     - Кое-кто желает всячески  усложнять  прием новых товарищей. У Цветаева
это налицо.
     -   Комсомол   не   проходной    двор,    -   упрямо,    с   грубоватой
пренебрежительностью отозвался Цветаев.
     -  Посмотрите,  посмотрите!  Николай  сегодня   сияет,  как  начищенный
самовар! - воскликнула Таля, увидев Окунева.
     Окунева затянули в круг и забросали вопросами:
     - Где был?
     - Давай начинать.
     Окунев успокаивающе протянул вперед  руку: -  Не  кипятитесь, братишки.
Сейчас придет Токарев, и откроем.
     - А вот и  он,  -  заметила  Анна. Действительно,  к ним  шел секретарь
райкомпарта. Окунев побежал ему навстречу:
     - Идем, отец,  за кулисы, я тебе  одного  твоего  знакомца покажу.  Вот
удивишься!
     -  Чего  там  еще? -  буркнул старик, пыхнув папироской,  но Окунев уже
тащил его за руку.

     ...Колокольчик в  руке Окунева так отчаянно дребезжал, что даже заядлые
говоруны поспешили прекратить разговоры.
     За  спиной  Токарева в  пышной  рамке  из зеленой  хвои  львиная голова
гениального  создателя "Коммунистического манифеста".  Пока Окунев  открывал
собрание, Токарев смотрел на стоявшего в проходе кулис Корчагина.
     -  Товарищи!  Прежде  чем  приступить  к  обсуждению   очередных  задач
организации, здесь вне очереди попросил слово один товарищ, и мы с Токаревым
думаем, что ему слово надо дать.
     Из зала понеслись одобряющие голоса, и Окунев выпалил:
     - Слово для приветствия предоставляется Павке Корчагину!
     Из ста человек в зале не менее восьмидесяти знали Корчагина, и когда на
краю  рампы появилась знакомая фигура  и  высокий бледный юноша заговорил, в
зале его встретили радостными возгласами и бурными овациями.
     - Дорогие товарищи!
     Голос Корчагина ровный, но скрыть волнение не удалось.
     - Случилось так, друзья, что я вернулся к вам  и занимаю  свое место  в
строю.  Я счастлив, что вернулся. Я здесь вижу  целый  ряд моих  друзей. Я у
Окунева читал, что у нас на  Соломенке на треть стало больше новых братишек,
что в мастерских и в депо зажигалочникам крышка и что с паровозного кладбища
тянут мертвецов в "капитальный". Это значит, что страна наша вновь рождается
и набирает силы.  Есть для чего жить на свете! Ну, разве я мог в такое время
умереть! - И глаза Корчагина заискрились в счастливой улыбке.
     Под  крики приветствий Корчагин спустился в  зал,  направляясь к месту,
где сидели Борхарт и Таля. Быстро пожал несколько рук. Друзья потеснились, и
Корчагин сел. На его руку легла рука Тали и крепко-крепко сжала ее.
     Широко  раскрыты глаза  Анны, чуть вздрагивают ресницы, и в ее  взгляде
удивление и привет.

     Скользили дни.  Их  нельзя  было назвать буднями. Каждый  день приносил
что-нибудь новое,  и,  распределяя утром  свое время, Корчагин с  огорчением
отмечал,  что  времени  в  дне  мало  и  что-то  из   задуманного   остается
недоделанным.
     Павел   поселился   у  Окунева.   Работал   в   мастерских   помощником
электромонтера.
     Павел  долго  спорил  с  Николаем,  пока  уговорил  его согласиться  на
временный отход от руководящей работы.
     - У нас людей не хватает, а ты хочешь  прохлаждаться в цехе.  Ты мне на
болезнь не показывай, я и сам после  тифа месяц с палкой в райком  ходил.  Я
ведь тебя,  Павка,  знаю, тут  - не это.  Ты мне  скажи про самый корень,  -
наступал на него Окунев.
     - Корень, Коля, есть: хочу учиться.
     Окунев торжествующе зарычал:
     - А-а!.. Вот  око что!  Ты  хочешь, а я,  по-твоему,  нет?  Это,  брат,
эгоизм. Мы, значит, колесо  будем вертеть,  а ты - учиться?  Нет, миленький,
завтра же пойдешь в оргинстр.
     Но после долгой дискуссии Окунев сдался;
     -  Два  месяца не  трону,  знай  мою  доброту.  Но  ты  с Цветаевым  не
сработаешься, у него большое самомнение.
     Возвращение  Корчагина  в мастерские Цветаев встретил настороженно.  Он
был  уверен, что с приходом  Корчагина начнется  борьба  за  руководство, и,
болезненно  самолюбивый,  приготовлялся к  отпору.  Но в первые  же  дни  он
убедился  в  ошибочности  своих  предположений.  Узнав  о   намерении   бюро
коллектива ввести его  в свой состав, Корчагин сам пришел в комнату  отсекра
и,  ссылаясь  на договоренность с  Окуневым,  убедил  снять  этот  вопрос  с
повестки.  В  цеховой  ячейке  комсомола  Корчагин  взял   на   себя  кружок
политграмоты,  но  работы  в  бюро  не  добивался.  И  все  же,  несмотря на
официальный отход от руководства, влияние Павла чувствовалось во всей работе
коллектива.   Незаметно,   дружески   он  не   раз   выводил   Цветаева   из
затруднительного положения.
     Как-то  раз,  зайдя  в  цех, Цветаев  с удивлением  наблюдал,  как  вся
молодежная  ячейка  и десятка  три  беспартийных  ребят мыли  окна,  чистили
машины,  соскребая  с них долголетнюю грязь, вытаскивая на двор лом и  хлам.
Павел  ожесточенно тер огромной  шваброй залитый  мазутом  и жиром цементный
пол.
     - С чего это вы прихорашиваетесь? - недоуменно спросил Павла Цветаев.
     - Не хотим  работать  в  грязи.  Тут двадцать лет никто не  мыл,  мы за
неделю сделаем цех новым, - кратко ответил ему Корчагин.
     Цветаев, пожав плечами,  ушел.  Электротехники не успокоились на этом и
принялись за двор. Этот большой двор издавна был свалочным  местом. Чего там
только не было!  Сотни  вагонных скатов,  целые горы ржавого железа, рельсы,
буфера, буксы - несколько тысяч тонн металла ржавело под открытым  небом. Но
наступление на свалку приостановила администрация:
     - Есть более важные задачи, а со двором на нас не каплет.
     Тогда  электрики  вымостили  кирпичами  площадку  у входа  в свой  цех,
укрепив  на  ней  проволочную  сетку  для очистки грязи с обуви,  и  на этом
остановились. Но внутри  цеха уборка  продолжалась по  вечерам после работы.
Когда  через неделю сюда  зашел  главный инженер Стриж,  цех был весь  залит
светом. Огромные окна с железными переплетами рам,  освобожденные от вековой
пыли, смешанной  с мазутом, открыли  путь солнечным  лучам, и те, проникая в
машинный  зал, ярко  отражались в  начищенных медных частях дизелей. Тяжелые
части машин были  выкрашены зеленой краской, и  даже на спицах  колес кто-то
заботливо вывел желтые стрелки.
     - М-мда... - удивился Стриж.
     В дальнем углу  цеха несколько человек заканчивали работы. Стриж прошел
туда. Навстречу ему с банкой, наполненной разведенной краской, шел Корчагин.
     - Подождите, милейший, - остановил его инженер. - То, что вы делаете, я
одобряю.  Но кто  дал вам  краску?  Ведь  я  запретил без  моего  разрешения
расходовать ее - дефицитный материал. Покраска частей паровоза важней  того,
что вы делаете.
     - А краску мы добыли из  выброшенных красильных банок. Два дня возились
над старьем и наскребли фунтов двадцать  пять. Здесь  все по закону, товарищ
технорук.
     Инженер еще раз хмыкнул, но уже смущенно:
     -