аленьком  ушке,
вспыхивая  и сверкая, качался  каплевидный бриллиант. Корчагин видел  только
плечо и руку женщины, словно выточенные из слоновой кости. Лицо было в тени.
Быстро работая отверткой, Павел сменил  в  потолке розетку, и через минуту в
купе появился свет. Оставалось осмотреть вторую электролампочку над диваном,
где сидела женщина.
     - Мне  нужно  проверить эту лампочку, - сказал Корчагин, останавливаясь
перед ней.
     - Ах да, я  ведь вам  мешаю, - на чистом русском языке ответила пани  и
легко поднялась с дивана,  встав почти  рядом с  Корчагиным. Теперь  ее было
видно  всю.  Знакомые стрельчатые  линии  бровей  и  надменно  сжатые  губы.
Сомнений  быть не могло: перед ним стояла  Нелли Лещинская. Дочь адвоката не
могла  не заметить  его удивленного взгляда. Но  если Корчагин узнал ее,  то
Лещинская  не заметила, что выросший за эти четыре  года  монтер  и  есть ее
беспокойный сосед.
     Пренебрежительно сдвинув брови в  ответ на его удивление, она  прошла к
двери купе и остановилась  там,  нетерпеливо  постукивая носком лакированной
туфельки. Павел принялся за вторую лампочку.  Отвинтив ее, посмотрел на свет
и неожиданно для себя, а тем более для Лещинской, спросил на польском языке:
     - Виктор тоже здесь?
     Спрашивая,  Корчагин  не  обернулся.  Он   не   видел  лица  Нелли,  но
продолжительное молчание говорило о ее замешательстве.
     - Разве вы его знаете?
     -  Очень даже знаю. Мы ведь были  с вами  соседи.  - Павел повернулся к
ней.
     - Вы Павел, сын... - Нелли запнулась.
     - Кухарки, - подсказал ей Корчагин.
     - Как вы выросли! Помню вас дикарем-мальчиком.
     Нелли бесцеремонно разглядывала его с ног до головы.
     - А почему вас интересует Виктор? Насколько я помню, вы были с ним не в
ладах,  -  сказала  Нелли  своим  певучим  сопрано,  надеясь рассеять  скуку
неожиданной встречей.
     Отвертка быстро ввертывала в стену шуруп.
     -  За  Виктором  остался неоплаченный  долг. Вы,  когда встретите  его,
передайте, что я не теряю надежды расквитаться.
     - Скажите, сколько он вам должен, я заплачу за него.
     Она  понимала, о каком "расчете" говорил Корчагин. Ей была известна вся
история с петлюровцами,  но  желание подразнить этого "хлопа" толкало  ее на
издевку.
     Корчагин отмолчался.
     -  Скажите, верно ли, что наш дом разграблен  и  разрушается?  Наверно,
беседка и клумбы все разворочены? - с грустью спросила Нелли.
     - Дом теперь наш, а не ваш, и разрушать его нам нет расчета.
     Нелли саркастически усмехнулась:
     - Ого, вас тоже, видно, обучали! Но, между прочим, здесь вагон польской
миссии, и в этом  купе я  госпожа, а вы как были рабом, так и остались. Вы и
сейчас работаете, чтобы у меня был свет, чтобы мне было удобно читать вот на
этом диване. Раньше ваша мать стирала нам белье, а вы носили воду. Теперь мы
опять встретились в том же положении.
     Она  говорила  это  с торжествующим  злорадством. Павел, зачищая  ножом
кончик провода, смотрел на польку с нескрываемой насмешкой.
     -  Я  для вас, гражданочка, и ржавого гвоздя не вбил бы,  но раз буржуи
выдумали  дипломатов,  то мы марку держим,  и  мы им голов  не рубаем,  даже
грубостей не говорим, не в пример вам.
     Щеки Нелли запунцовели.
     - Что  бы  вы со мной сделали, если  бы вам удалось взять Варшаву? Тоже
изрубили бы в котлету или же взяли бы себе в наложницы?
     Она  стояла  в   дверях,  грациозно  изогнувшись;  чувственные  ноздри,
знакомые   с  кокаином,  вздрагивали.  Над  диваном  вспыхнул   свет.  Павел
выпрямился:
     - Кому вы нужны? Сдохнете и без наших сабель от кокаина. Я бы тебя даже
как бабу не взял - такую!
     Ящик  в  руках,  два  шага к  двери. Нелли посторонилась, и уже в конце
коридора он услыхал ее сдавленное:
     - Пшеклентый большевик!

     На другой же день вечером, когда Корчагин направлялся в  библиотеку, на
улице  встретился  с  Катюшей.  Зажав  с кулачок рукав  его блузы,  Зеленова
шутливо преградила ему дорогу:
     - Куда бежишь, политика и просвещение?
     - В библиотеку, мамаша,  освободи дорогу, - в тон  ей ответил Корчагин,
бережно  взял  Катюшу  за  плечи  и  осторожно  отодвинул  ее  на  мостовую.
Освободясь от его рук, Катюша пошла рядом.
     - Слушай, Павлуша. Не все же  учиться... Знаешь  что? Сходим сегодня на
вечеринку,  у Зины Гладыш  сегодня собираются ребята. Меня девочки давно уже
просили  привести тебя.  Ты  ведь в одну политику ударился, неужели тебе  не
хочется повеселиться, погулять?  Ну,  не почитаешь  сегодня, твоей же голове
легче, - настойчиво уговаривала его Катюша.
     -  Какая  это  вечеринка?  Что  гам  делать  будут?  Катюша  насмешливо
передразнила.
     - Что делать!  Не богу же молиться, а весело проведут время - и только.
Ведь ты  на  баяне играешь? А я ни разу не слыхала.  Ну, сделай  ты для меня
удовольствие.  У  Зинкиного дяди  баян  есть, но  дядя играет  плохо.  Тобой
девочки  интересуются,  а  ты над  книгой сохнешь. Где  это написано,  чтобы
комсомольцу  повеселиться  нельзя  было?  Идем,  пока мне  не  надоело  тебя
уговаривать, а то поссорюсь с тобой на месяц.
     Большеглазая  малярка  Катя - хороший товарищ  и  неплохая  комсомолка.
Корчагину  не  хотелось  обижать  дивчину,  и  он  согласился,  хоть  было и
непривычно и диковато.
     В квартире паровозного машиниста Гладыша было людно и шумно.  Взрослые,
чтобы не мешать молодежи, перешли во вторую комнату, а в большой первой и на
веранде, выходящей в маленький  садик, собралось человек пятнадцать парней и
дивчат. Когда Катюша провела Павла  через сад на веранду, там уже  шла игра,
так называемая "кормежка голубей". Посреди веранды стояли два стула спинками
друг к другу. На них, по вызову хозяйки, руководившей игрой, сели парнишка и
девушка. Хозяйка кричала:  "Кормите голубей!"  -  и сиденшие  друг  к  другу
спиной молодые люди  повертывали назад  головы,  губы  их встречались, и они
всенародно  целовались. Потом шла игра в "колечко" и  "почтальоны", и каждая
из  них обязательно сопровождалась  поцелуями,  причем в "почтальоне", чтобы
избежать общественного надзора, поцелуи переносились из освещенной веранды в
комнату,  где  на  это  время  тушился  свет.  Для  тех, кого  эти  игры  не
удовлетворяли,  на   круглом  столике,  в  углу,   лежала  стопка   карточек
"цветочного  флирта".  Соседка  Павла,  назвавшая  себя  Мурой, девушка  лет
шестнадцати, кокетничая  голубыми глазенками, протянула ему карточку и  тихо
сказала:
     - Фиалка.
     Несколько  лет  тому  назад Павел  наблюдал такие  вечера,  и  если  не
принимал  в  них  непосредственного  участия,  то все же  считал  нормальным
явлением.  Но  сейчас,  когда  он  навсегда  оторвался  от  мещанской  жизни
маленького городка, вечеринка эта показалась ему чем-то уродливым  и немного
смешным.
     Как бы то ни было, а карточка "флирта" была в его руке.
     Напротив "фиалки" он прочитал: "Вы мне очень нравитесь".
     Павел посмотрел на девушку. Она, не смущаясь, встретила этот взгляд.
     - Почему?
     Вопрос вышел тяжеловатым. Ответ Мура приготовила заранее.
     - Роза, - протянула она ему вторую карточку.
     Напротив "розы" стояло: "Вы мой  идеал".  Корчагин повернулся к девушке
и, стараясь смягчить тон, спросил:
     - Зачем ты этой чепухой занимаешься? Мура смутилась и растерялась:
     - Разве вам неприятно мое признание? - Ее губы капризно сморщились.
     Корчагин  оставил ее вопрос без ответа. Но ему хотелось узнать,  кто  с
ним разговаривает. И он задавал вопросы, на которые девушка охотно отвечала.
Через несколько минут он уже знал, что она учится в семилетке, что ее отец -
осмотрщик вагонов и что она знает его давно и хотела с ним познакомиться.
     - Как твоя фамилия? - спросил Корчагин.
     - Волынцева Мура.
     - Твой брат секретарь ячейки депо?
     - Да.
     Теперь  Корчагин  знал,  с  кем  он  имеет  дело.  Один  из активнейших
комсомольцев района, Волынцев, как видно, совсем не обращал внимания на свою
сестру, и она росла серенькой  мещаночкой.  В  последний год  стала посещать
вечеринки  у своих  подруг с поцелуями до одурения. Корчагина она  несколько
раз видела у брата.
     Сейчас Мура почувствовала, что сосед не одобряет ее поведения, и, когда
ее позвали "кормить  голубей", она, уловив кривую усмешку Корчагина, наотрез
отказалась.
     Посидели еще несколько минут.  Мура  рассказывала о себе. К ним подошла
Зеленова:
     - Принести  баян, ты сыграешь? - И, плутовато  щуря глаза, смотрела  на
Муру. - Что, познакомились?
     Павел  усадил Катюшу рядом  и, пользуясь  тем,  что  кругом смеялись  и
кричали, сказал ей:
     - Играть не буду, мы с Мурой сейчас уйдем отсюда.
     - Ого! Заело, значит? - многозначительно протянула Зеленова.
     - Да, заело. Ты  скажи, кроме нас с тобой, здесь еще комсомольцы  есть?
Или только мы с тобой в "голубятники" зашились?
     Катюша примиряюще сообщила:
     - Уже бросили чудить, сейчас потанцуем.
     Корчагин поднялся:
     - Ладно, танцуй, старуха, а мы с Волынцевой все-таки уйдем.

     Однажды вечером Борхарт зашла к Окуневу. В комнате сидел один Корчагин.
     - Ты очень занят, Павел? Хочешь, пойдем на пленум горсовета? Вдвоем нам
будет веселее идти, а возвращаться придется поздно.
     Корчагин быстро собрался. Над его кроватью висел маузер, он был слишком
тяжел.  Из стола  он  вынул браунинг  Окунева и  положил в  карман.  Оставил
записку  Окуневу. Ключ  спрятал в  условленном  месте.  В  театре  встретили
Панкратова  и  Ольгу.  Сидели  все вместе,  в  перерывах гуляли по  площади.
Заседание, как и ожидала Анна, затянулось до поздней ночи.
     - Может, пойдем ко мне спать? Поздно  уже,  а идти далеко, - предложила
Юренева.
     - Нет, мы уж с ним договорились, - отказалась Анна.
     Панкратов  и Ольга направились вниз по проспекту, а  соломенцы  пошли в
гору.
     Ночь была душная, темная.  Город  спал.  По тихим  улицам расходились в
разные стороны  участники пленума. Их шаги и  голоса  постепенно,  затихали.
Павел  и  Анна  быстро  уходили  от  центральных  улиц.  На пустом рынке  их
остановил патруль. Проверив документы,  пропустил. Пересекли бульвар и вышли
на неосвещенную, безлюдную  улицу, проложенную через пустырь. Свернули влево
и пошли по шоссе, параллельно центральным дорожным складам. Это были длинные
бетонные здания, мрачные и угрюмые. Анну невольно охватило беспокойство. Она
пытливо  всматривалась  в темноту, отрывисто и  невпопад отвечала Корчагину.
Когда подозрительная тень оказалась всего лишь телеграфным  столбом  Борхарт
рассмеялась и рассказала Корчагину о своем состоянии. Взяла его под  руку и,
прильнув плечом к его плечу, успокоилась.
     - Мне двадцать  третий  год, а неврастения,  как  у старушки. Ты можешь
принять  меня  за трусиху.  Это будет неверно.  Но сегодня у  меня  особенно
напряженное  состояние. Вот  сейчас,  когда я чувствую  тебя рядом, исчезает
тревога, и мне даже неловко за все эти опаски.
     Спокойствие Павла,  вспышки  огонька  его папиросы, на  миг  освещавшей
уголок  его  лица,  мужественный  излом  бровей  -  все это  рассеяло страх,
навеянный чернотой ночи, дикостью пустыря и слышанным  в театре рассказом  о
вчерашнем убийстве на Подоле.
     Склады остались позади, миновали мостик, переброшенный через речонку, и
пошли по привокзальному шоссе к туннельному проезду, что пролегал внизу, под
железнодорожными  путями,  соединяя   эту  часть  города  с  железнодорожным
районом.
     Вокзал  остался  далеко  в  стороне, вправо. Проезд проходил в тупик за
депо. Это были  уже свои места. Цаперху, где железнодорожные пути, искрились
разноцветные  огни на  стрелках  и  семафорах,  а у  депо  утомленно вздыхал
уходящий на ночной отдых "маневрик".
     Над входом  в  проезд  висел  на ржавом  крюке фонарь, он едва  заметно
покачивался от  ветерка, и желто-мутный  свет  его  двигался  от одной стены
туннеля к другой.
     Шагах  в десяти от входа  в туннель,  у  самого шоссе,  стоял  одинокий
домик.  Два  года  назад в него плюхнулся тяжелый снаряд и,  разворотив  его
внутренности,  превратил лицевую  половину в  развалину,  и  сейчас он  зиял
огромной дырой, словно  нищий у дороги, выставляя  напоказ  свое  убожество.
Было видно, как наверху по насыпи пробежал поезд.
     - Вот мы почти и дома, - облегченно сказала Анна.
     Павел  незаметно  попытался  освободить свою  руку. Подходя к  проезду,
невольно хотелось иметь свободной руку, взятую в плен его подругой.
     Но Анна руки не отпустила.
     Прошли мимо разрушенного домика.
     Сзади рассыпалась дробь срывающихся в беге ног.
     Корчагин рванул руку, но  Анна в ужасе прижала  ее к себе, и когда он с
силой  все же вырвал ее, было уже поздно. Шею  Павла обхватил железный зажим
пальцев, рывок в сторону -  и Павел повернут лицом к напавшему. Прямо в зубы
ткнулся  ствол  парабеллума,  рука переползла  к  горлу  и,  свернув  жгутом
гимнастерку,  вытянувшись во  всю длину,  держала его  перед дулом, медленно
описывающим дугу.
     Завороженные глаза  электрика следили  за этой  дугой с  нечеловеческим
напряжением. Смерть  заглядывала  в глаза  пятном  дула, и  не  было сил, не
хватало воли хоть  на сотую секунду оторвать глаза от  дула. Ждал удара.  Но
выстрела не было,  и  широко раскрытые  глаза увидели лицо  бандита. Большой
череп, могучая челюсть, чернота небритой бороды и усов, а  глаза под широким
козырьком кепки остались в тени.
     Край глаза Корчагина запечатлел мелово-бледное лицо Анны, которую в тот
же миг потянул  в провал  дома один из трех.  Ломая ей руки,  повалил ее  на
землю. К нему  метнулась еще одна тень, ее Корчагин видел лишь отраженной на
стене   туннеля.   Сзади,   в  провале  дома,   шла  борьба.  Анна  отчаянно
сопротивлялась,   ее  задушенный  крик   прервала  закрывшая   рот  фуражка.
Большеголового,  в  чьих  руках   был  Корчагин,  не   желавшего  оставаться
безучастным свидетелем насилия, как зверя, тянуло к добыче. Это, видимо, был
главарь, и такое распределение ролей ему не понравилось. Юноша, которого, он
держал  перед  собой,  был  совсем зеленый, по  виду  "замухрай  деповский".
Опасности этот  мальчишка не представлял никакой. "Ткнуть его в лоб шпалером
раза  два-три  как следует  и  показать  дорогу  на  пустыри -  будет  рвать
подметки, не оглядываясь до самого города". И он разжал кулак:
     - Дергай бегом... Крой, откуда пришел, а пикнешь - пуля в глотку.
     И большеголовый ткнул Корчагина в лоб стволом.
     - Дергай, - с  хрипом выдавил он и  опустил парабеллум, чтобы не пугать
пулей в спину.
     Корчагин  бросился  назад,  первые два шага боком, не выпуская  из виду
большеголового.
     Бандит  понял, что  юноша все еще боится получить пулю,  и повернулся к
дому.
     Рука Корчагина  устремилась в карман. "Лишь бы успеть, лишь бы успеть!"
Круто обернулся и, вскинув вперед вытянутую левую руку, на миг уловил концом
дула большеголового - выстрелил.
     Бандит поздно  понял  ошибку: пуля  впилась ему  в бок  раньше,  чем он
поднял руку.
     От удара его шатнуло к стене туннеля, и, глухо взвыв, цепляясь рукой за
бетон стены,  он медленно оседал на  землю.  Из провала  дома,  вниз,  в яр,
скользнула тень. Вслед ей разорвался второй выстрел. Вторая тень, изогнутая,
скачками уходила в черноту туннеля. Выстрел.  Осыпанная  пылью  раскрошенною
пулей бетона, тень метнулась в сторону и пырнула в темноту. Вслед ей  трижды
взбудоражил  ночь  браунинг.   У  стены,  извиваясь  червяком,  агонизировал
большеголовый.
     Потрясенная  ужасом  происшедшего, Анна,  поднятая  Корчагиным с земли,
смотрела на корчащегося бандита, слабо понимая свое спасение.
     Корчагин  силой  увлек  ее  в  темноту,  назад,  к  городу,  уводя   из
освещенного  круга. Они  бежали  к вокзалу.  А  у  туннеля, на  насыпи,  ужо
мелькали огоньки и тяжело охнул на путях тревожный винтовочный выстрел.

     Когда  наконец  добрались до квартиры  Анны,  где-то  на Батыевой  горе
запели петухи. Анна  прилегла  на  кровать, Корчагин сел  у стола. Он курил,
сосредоточенно наблюдая, как уплывает  вверх  серый виток дыма... Только что
он убил четвертого в своей жизни человека.
     Есть ли  вообще мужество,  проявляющееся  всегда  в  своей  совершенной
форме? Вспоминая все свои ощущения и переживания,  он  признался себе, что в
первые секунды норный глаз дула заледенил его сердце. А разве в том, что две
тени  безнаказанно ушли, виновата лишь одна  слепота  глаза и  необходимость
бить с  левой руки? Нет. На расстоянии  нескольких шагов можно было стрелять
удачнее, но  все  та  же напряженность  а поспешность,  несомненный  признак
растерянности, были этому помехой.
     Свет настольной лампы освещал его голову, и  Анна  наблюдала за ним, не
упуская  ни  одного  движения  мышц на  его лице.  Впрочем,  глаза его  были
спокойны, и о напряженности мысли говорила лишь складка на лбу.
     - О чем ты думаешь, Павел?
     Его  мысли,  вспугнутые  вопросом,  уплыли,  как  дым,  за   освещенный
полукрут, и он сказал первое, что пришло сейчас в голову:
     - Мне необходимо сходить в комендатуру. Надо обо всем этом  поставить в
известность.
     И нехотя, преодолевая усталость, поднялся.
     Она не сразу отпустила его руку-не хотелось оставаться одной. Проводила
его  до двери  и закрыла ее, лишь  когда  Корчагин, ставший  ей теперь таким
дорогим и близким, ушел в ночь.
     Приход Корчагина в комендатуру объяснил непонятное для  железнодорожной
охраны  убийство. Труп  сразу опознали - это был хорошо известный уголовному
розыску Фимка Череп, налетчик и убийца-рецидивист.
     Случай у туннеля  на другой день стал известен всем. Это обстоятельство
вызвало неожиданное столкновение между Павлом и Цветаевым.
     В разгар работы в цех  вошел Цветаев и позвал к себе Корчагина. Цветаев
вывел его в коридор  и, остановившись в глухом закоулке, волнуясь и не зная,
с чего начать, наконец выговорил:
     - Расскажи, что вчера было.
     - Ты же знаешь.
     Цветаев беспокойно шевельнул плечами.  Монтер  не  знал,  что  Цветаева
случай у туннеля коснулся острее других.  Монтер не  знал,  что этот кузнец,
вопреки своей внешней безразличности,  был неравнодушен к Борхарт. Анна не у
него  одного  вызывала чувство  симпатии,  но  у  Цветаева  это  происходило
сложнее.  Случай  у  туннеля,  о котором  он только что узнал от  Лагутиной,
оставил в его сознании мучительный,  неразрешимый вопрос.  Вопрос этот он не
мог поставить монтеру прямо, но знать ответ хотел. Краем сознания он понимал
эгоистическую  мелочность своей  тревоги, но в  разноречивой борьбе чувств в
нем на этот раз победило примитивное, звериное.
     -  Слушай, Корчагин, -  заговорил ом приглушенно. -  Разговор останется
между нами.  Я понимаю, что ты не  рассказываешь об этом, чтобы  не  терзать
Анну,  но  мне  ты можешь  довериться. Скажи,  когда  тебя бандит держал, те
изнасиловали Анну? -  В  конце фразы Цветаев  не  выдержал и  отвел глаза  в
сторону.
     Корчагин начал смутно понимать его. "Если бы Анна ему была безразлична,
Цветаев  так  бы  не  волновался.  А  если  Анна  ему дорога,  то..."  Павел
оскорбился за Анну.
     - Для чего ты спросил?
     Цветаев  заговорил  что-то  несвязное  и,  чувствуя,  что  его  поняли,
обозлился:
     -  Чего ты  увиливаешь! Я  тебя  прошу ответить, а ты  меня допрашивать
начинаешь.
     - Ты Анну любишь?
     Молчание. Затем трудно произнесенное Цветаевым:
     - Да.
     Корчагин,  едва  сдерживая гнев,  повернулся и  пошел  по  коридору, не
оглядываясь.

     Однажды вечером Окунев, смущенно потоптавшись у  кровати друга,  присел
на край и положил руку на книгу, которую читал Павел.
     -  Знаешь,  Павлуша, приходится  тебе рассказывать об  одной истории. С
одной стороны,  вроде  ерунда, а с другой -  совсем наоборот. У меня с Талей
Лагутиной получилось недоразумение. Сначала, видишь ли, она мне понравилась.
- Окунев виновато