ал к Павлу вплотную и бросил насмешливо:
     - Оказывается,  вы прекрасно можете  бегать, товарищ,  а на лошадях вы,
видно, прикатили для форса? -  Он еще что-то хотел сказать, по его остановил
взгляд Корчагина, и он запнулся.
     Когда командование уехало, Корчагин тихо спросил у Гусева:
     - Ты не знаешь его фамилии? Гусев хлопнул его по плечу:
     - Брось, не обращай внимания на этого прощелыгу. А фамилия его Чужанин,
кажется, бывший прапорщик.
     Несколько раз в этот день Корчагин силился вспомнить, где он слыхал эту
фамилию, но так и не вспомнил.

     Кончились маневры. Получив отличный  отзыв, батальон ушел в Берездов, а
Корчагин на два дня остался у матери, совершенно разбитый  физически. Лошадь
стояла у Артема. Два  дня Павел спал  по двадцати  часов, на третий пришел к
Артему  в депо.  Своим, родным повеяло здесь,  в  закопченном здании.  Жадно
втянул носом угольный дым. Властно влекло к  себе это  - с детства знакомое,
среди чего вырос и с чем сроднился. Словно что-то  дорогое  потерял. Сколько
месяцев не слышал паровозного  крика, и  как моряка  волнует  бирюзовая синь
бескрайнего моря каждый раз  после долгой разлуки, так  и сейчас кочегара  и
монтера  звала к себе  родная  стихия. Долго  не мог побороть  в  себе этого
чувства. Говорил с  братом мало.  Заметил у  Артема новую  складку  на  лбу.
Работал  Артем  у  подвижного горна. У  него второй ребенок. Тяжела,  видно,
жизнь. О ней Артем не говорит, но это и так видно.
     Час-другой поработали вместе.  Расстались. На  переезде Павел остановил
коня  и долго смотрел  на вокзал, потом хлестнул  вороного,  погнал  его  по
лесной дороге во весь опор.
     Стали  теперь безопасны для  проезда  лесные дороги. Вывели  большевики
крупных  и мелких  бандитов, поприжгли  огнем  их гнезда,  и по селам района
стало покойнее жить.
     В  Берездов  прискакал  Корчагин  к  полудню.  На  крыльце райкома  его
радостно встретила Полевых:
     - Наконец-то  приехал!  Мы уж без тебя соскучились. - И, обнявши его за
плечи, Лида вошла с ним в дом.
     - Где Развалихин? - спросил ее Корчагин, снимая шинель.
     Лида как-то неохотно ответила:
     - Не знаю, где  он. А, вспомнила!  Он утром сказал, что пойдет  в школу
проводить обществоведение вместо тебя.  Это,  говорит, моя прямая функция, а
не Корчагина.
     Эта новость неприятно удивила Павла. Развалихин ему всегда не правился.
"Чего этот тип накрутит в школе?" - подумал с неудовольствием Корчагин.
     - Ну,  ладно.  Рассказывай, что у вас хорошего. Ты в Грушевке была? Как
там у ребят дела?
     Полевых  рассказала  ему  все.  Корчагин  отдыхал  на диване,  разминая
усталые ноги.
     - Позавчера  приняли в  кандидаты партии Ракитину. Это еще более усилит
нашу поддубецкую  ячейку.  Ракитина  славная девка, она мне  очень нравится.
Видишь,  среди учителей  тоже начался  перелом, некоторые из  них  переходят
целиком на нашу сторону.
     Иногда  по вечерам  у  Лисицына  за  большим  столом  до  поздней  ночи
засиживались  трое:  сам  Лисицын, Корчагин и новый  секретарь  райкомпартии
Лычиков.
     Дверь  в спальню закрыта. Анютка  и жена предисполкома спят, а трое  за
столом нагнулись над небольшой книгой "Русская история" Покровского. Лисицын
находил время учиться только по  ночам. В те дни, когда Павел возвращался из
сел, он проводил вечера  у  Лисицына и с огорчением узнавал, что  Лычиков  и
Николай уже ушли вперед.
     Из  Поддубец  прилетела  весть:  ночью   неизвестными   убит   Гришутка
Хороводько.  Услыхав  это,  Корчагин  рванулся к  исполкомовской конюшне  и,
забывая боль в ногах, добежал туда в несколько минут. В бешеной торопливости
оседлал  коня  и,  нахлестывая с  обоих боков  ременной  плетью, помчался  к
границе.
     В  просторной  избе  сельсовета  на  столе, убранном зеленью,  покрытый
знаменем  Совета  лежал  Гришутка.  До  прибытия властей к  нему  никого  не
пускали, у  порога на  часах  стояли  пограничный красноармеец и комсомолец,
Корчагин вошел в избу, подошел к столу и отвернул знамя.
     Гришутка,  восково-бледный,  с  широко  раскрытыми  глазами, в  которых
запечатлелась  предсмертная  мука,  лежал,  склонив  голову  набок. Разбитый
чем-то острым затылок был закрыт веткой ели.
     Чья рука поднялась на этого юношу, единственного сына вдовы Хороводько,
потерявшей в революцию своего мужа, мельничного батрака, а позднее сельского
комбедчика?
     Весть  о  смерти сына свалила  с ног старуху мать,  и  ее, полумертвую,
отхаживали соседки, а сын лежал безмолвный, храня тайну своей гибели.
     Смерть  Гришутки взбудоражила  село. У юного  комсомольского  вожака  и
батрацкого защитника оказалось на селе больше друзей, нежели врагов.
     Потрясенная этой  смертью, Ракитина плакала у себя в комнате и, когда к
пей вошел Корчагин, даже не подняла головы.
     - Как ты думаешь,  Ракитина, кто  его убил?  -  глухо спросил Корчагин,
тяжело опускаясь  на стул.  - Кто же иначе,  как не эта Мельникова компания!
Ведь этим контрабандистам Гришутка стал поперек горла.

     Хоронить  Гришутку пришли два села.  Прицел свой батальон Корчагин, вся
комсомольская  организация  пришла  отдать последний  долг  своему товарищу.
Двести  пятьдесят штыков  пограничной  роты  выстроил  Гаврилов  на  площади
сельсовета.  Под  печальные звуки  прощального марша вынесли  запеленатый  в
красное  гроб  и поставили  на площади,  где  была  вырыта  могила  рядом  с
похороненными в гражданскую большевиками-партизанами.
     Кровь Гришутки сплотила тех, за  кого он всегда стоял  горой. Батрацкая
молодежь и  беднота  обещали  ячейке  поддержку,  и  все, кто говорил, пылая
гневом,  требовали смерти  убийцам, требовали  найти  их и  судить здесь, на
площади, у этой могилы, чтобы каждый видел в лицо врага.
     Трижды загрохотал  залп, и на  свежую могилу легли хвойные ветви. В тот
же  вечер ячейка избрала  нового  секретаря  - Ракитину. Из  погранпоста ГПУ
сообщили Корчагину, что там напали на след убийц.
     Через  неделю  в  местечковом  театре  открылся второй  районный  съезд
Советов. Лисицын, суровый, торжественно начинал свой доклад:
     - Товарищи,  я с удовлетворением могу  доложить съезду, что за год нами
всеми проделано много работы. Мы глубоко укрепили в районе Советскую власть,
с  корнем уничтожили  бандитизм  и подрубили  ноги контрабандному  промыслу.
Выросли  в селах крепкие организации деревенской бедноты, вдесятеро  выросли
комсомольские  организации  и   расширились  партийные.  Последняя  кулацкая
вылазка в Поддубцах, жертвой которой пал  наш товарищ Хороводько,  раскрыта,
убийцы - мельник  и  его зять - арестованы и  на днях будут  судимы выездной
сессией губсуда. От целого ряда делегаций  сел президиум получил  требование
вынести  постановление съезда,  требующее  применения высшей  меры наказания
бандитам-террористам...
     Зал задрожал от криков:
     - Поддерживаем! Смерть врагам Советской власти!
     В боковых дверях показалась Полевых. Она поманила пальцем Павла.
     В коридоре Лида передала ему пакет с надписью: "Срочное". Распечатал.

     Райкомол  Берездова.  Копия  райкомпарт. Решением бюро губкома  товарищ
Корчагин  отзывается  из района в  распоряжение  губкома  для направления на
ответственную комсомольскую работу.

     Корчагин прощался  с  районом,  где он  проработал  год.  На  последнем
заседании  райкомпарта  обсудили  два  вопроса:  первый -  перевести в члены
Коммунистической   партии  товарища  Корчагина;   второй  -   утвердить  его
характеристику, освободив от работы секретаря райкомола.
     Крепко,  до боли, сжимали Павлу руки Лисицын и Лида, по-братски обняли,
а когда конь заворачивал из двора на дорогу, десяток револьверов отсалютовал
ему.

        "ГЛАВА ПЯТАЯ"
     Напряженно  гудя  электромотором,  вагон трамвая  карабкался  вверх  по
Фундуклеевской.  У  оперного театра  остановился. Из него высадилась  группа
молодежи, и вагон снова пополз вверх.
     Панкратов поторапливал отстающих:
     - Пошли, ребята. Факт, мы опоздали.
     Окунев догнал его уже у самого входа в театр.
     - Помнишь, Генька, три  года назад  мы  с тобой таким  же  манером сюда
пришли. Тогда  Дубава с "рабочей оппозицией" к нам возвращался.  Хороший был
вечер. А сегодня опять с Дубавой драться будем.
     Панкратов  ответил  Окуневу уже в зале, куда  они  вошли,  показав свои
мандаты стоявшей у входа контрольной группе:
     - Да, с Митяем история повторилась опять на этом самом месте.
     На них зашикали. Пришлось занимать ближайшие места - вечернее заседание
конференции уже открылось. На трибуне женская фигура,
     - В самый раз. Сиди  и слушай, что женушка  скажет, - шепнул Панкратов,
толкая Окунева локтем в бок.
     -  ...Правда,  на дискуссию  у нас  ушло  много  сил, но зато молодежь,
участвовавшая  в  ней,  многому  научилась.  Мы  с  большим  удовлетворением
отмечаем тот  факт,  что в нашей организации  разгром  сторонников  Троцкого
налицо. Они не  могут пожаловаться, что  им  не дали высказаться,  полностью
изложить  свои взгляды. Нет, вышло даже наоборот:  свобода действий, которую
они  у нас  получили, привела  к целому  ряду грубейших  нарушений партийной
дисциплины с их стороны.
     Таля волновалась, прядь волос спадала на  лицо и мешала  говорить.  Она
рывком откинула голову назад:
     - Мы  слыхали  здесь многих товарищей из районов, и все  они говорили о
тех методах,  которыми  пользовались троцкисты.  Здесь, на  конференции, они
представлены  в порядочном количестве. Районы  сознательно  дали им мандаты,
чтобы еще  раз здесь, на городской  партконференции,  выслушать их. Не  наша
вина, если они мало выступают. Полный разгром в районах и в ячейках кое-чему
научил  их. Трудно сейчас вот с  этой  трибуны выступить и повторить то, что
они говорили еще вчера.
     Из правого угла партера Талю прервал чей-то резкий голос:
     - Мы еще скажем. Лагутина повернулась.
     - Что же, Дубава, выйди и скажи, мы послушаем, - предложила она.
     Дубава остановил на ней тяжелый взгляд и нервно скривил губы.
     -  Придет время - скажем! - крикнул он  и  вспомнил о вчерашнем тяжелом
поражении в своем районе, где его знали.
     По залу пронесся ропот. Панкратов не выдержал:
     - Что, еще раз думаете партию трясти?
     Дубава узнал его  голос,  но даже не  обернулся, только больно  закусил
губу и опустил голову. Таля продолжала:
     - Ярким примером, как  нарушают троцкисты партийную  дисциплину,  может
служить хотя  бы Дубава. Он наш старый комсомольский работник, многие  знают
его,    арсенальцы   в   особенности.   Дубава   -    студент   Харьковского
коммунистического  университета, но мы  все  знаем,  что  он уже три  недели
находится здесь  вместе с Школенко.  Что привело их сюда в  разгар занятий в
университете?  Нет ни  одного района в  городе, где  бы  они  не  выступали.
Правда, Михаиле  последние дни стал отрезвляться. Кто их  сюда послал? Кроме
них,  у нас целый ряд троцкистов из различных организаций.  Все они когда-то
здесь  работали  и  сейчас приехали,  чтобы  разжечь  огонь  внутрипартийной
борьбы. Знает ли партийная организация об их местопребывании?  Конечно, нет.
Конференция ждала от троцкистов выступления с признанием своих ошибок.
     Таля пыталась  толкнуть их  на  путь признания и говорила  словно не  с
трибуны, а в товарищеской беседе:
     - Помните, три года  тому назад в  этом самом театре  к нам возвращался
Дубава с бывшей  группой  "рабочей оппозиции".  Помните его  слова: "Никогда
партийного знамени из рук своих не уроним", и не прошло трех лет, как Дубава
его уронил. Да, я заявляю - уронил. Ведь его слова "мы еще скажем" говорят о
том, что он и его товарищи пойдут дальше.
     С задних кресел донеслось:
     - Пусть Туфта о барометре скажет, он у них за метеоролога.
     Поднялись возбужденные голоса:
     - Хватит шуточек!
     - Пусть ответят: прекращают они борьбу с партией или нет?
     - Пусть скажут, кто написал антипартийную декларацию!
     Возбуждение нарастало, председательствующий долго звонил.
     В шуме голосов слова Тали терялись, но вскоре буря улеглась, и Лагутину
стало слышно:
     - Мы получаем с периферии письма от наших товарищей - они с нами, и это
нас воодушевляет. Разрешите мне прочесть отрывок одного письма. Оно от Ольги
Юреневой,   ее  здесь  многие  знают,  она  сейчас  заворготделом  окружкома
комсомола.
     Таля вынула из пачки бумаг листок и, пробежав его глазами, прочла:
     -  "Практическая  работа  заброшена,  уже  четвертый  день все  бюро  в
районах, троцкисты развернули борьбу с  небывалой остротой.  Вчера произошел
случай,  возмутивший  всю организацию.  Оппозиционеры,  не получив  в городе
большинства ни в одной ячейке, решили дать бой объединенными силами в ячейке
окрвоенкомата, в  которую  входят  коммунисты окрплана и рабпроса. В  ячейке
сорок два человека, но сюда собрались все троцкисты. Мы еще не слыхали таких
антипартийных речей, как на этом заседании. Один из военкоматских выступил и
прямо сказал:  "Если партийный аппарат  не  сдастся, мы  его сломаем силой".
Оппозиционеры   встретили  это   заявление  аплодисментами.  Тогда  выступил
Корчагин и сказал: "Как могли  вы аплодировать этому фашисту, будучи членами
партии?"  Корчагину  не  давали говорить  дальше, стучали стульями, кричали.
Члены ячейки,  возмущенные хулиганством, требовали выслушать Корчагина,  по,
когда  Павел  заговорил,  ему вновь  устроили обструкцию. Павел  кричал  им:
"Хороша же  ваша демократия!  Я все  равно буду  говорит!"  Тогда  несколько
человек  схватили его и пытались стянуть с трибуны. Получилось что-то дикое.
Павел отбивался  и продолжал  говорить, но его выволокли  за сцену и, открыв
боковую дверь, бросили на лестницу. Какой-то подлец разбил ему в кровь лицо.
Почти вся ячейка ушла с собрания. Этот случай открыл глаза многим..."
     Таля оставила трибуну.

     Сегал уже два месяца работал завагитпропом губкомпарта. Сейчас он сидел
в  президиуме рядом с Токаревым  и внимательно слушал выступления  делегатов
горпартконференции.  Говорила пока  исключительно  молодежь,  бывшая  еще  в
комсомоле.
     "Как они выросли за эти годы!" - думал Сегал.
     -  Оппозиционерам  уже  жарко,  -  сказал  он  Токареву,  -  а  тяжелая
артиллерия еще не введена в действие: троцкистов громит молодежь.
     На   трибуну   вскочил   Туфта.   В   зале  встретили   его   появление
неодобрительным   гулом,  коротким  взрывом  смеха.   Туфта   повернулся   к
президиуму, хотел заявить протест против  такой встречи, но  в зале уже было
тихо.
     - Тут кто-то меня назвал метеорологом.  Вот,  товарищи большинство, как
вы издеваетесь над моими политическими взглядами! - выпалил он в один мах.
     Дружный хохот покрыл его слова. Туфта  с возмущением показал президиуму
на зал.
     - Как  ни смейтесь,  а я еще  раз  скажу,  что молодежь - это барометр.
Ленин несколько раз об этом писал.
     В зале моментально стихло.
     - Что писал? - долетело из зала. Туфта оживился:
     - Когда готовилось Октябрьское восстание, Ленин давал директиву собрать
решительную  рабочую  молодежь, вооружить ее и вместе с матросами бросить на
самые ответственные участки. Хотите, я вам  прочту это  место?  У  меня  все
цитаты выписаны на карточках. - И Туфта полез в портфель.
     - Мы это знаем!
     - А что писал Ленин о единстве?
     - А о партийной дисциплине?
     - Где Ленин противопоставлял молодежь старой гвардии?
     Туфта потерял нить и перешел к другой теме:
     -  Тут  Лагутина  читала  письмо  Юреневой.  Мы  не можем  отвечать  на
некоторые ненормальности дискуссии.
     Цветаев, сидевший рядом с Школенко, прошептал с бешенством:
     - Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет!
     Школенко так же тихо ответил:
     -  Да! Этот болван  провалит нас  окончательно. Тонкий, визгливый голос
Туфты продолжал сверлить уши:
     -  Если  вы  организовали  фракцию  большинства,  то   мы  имеем  право
организовать фракцию меньшинства!
     В зале поднялась буря.
     Туфта был оглушен градом возмущенных восклицаний:
     - Что такое? Опять большевики и меньшевики!
     - РКП не парламент!
     - Они для всех стараются-от Мясникова и до Мартова!
     Туфта  взмахнул  руками,  словно  пускаясь вплавь,  и азартно  зачастил
словами:
     - Да, нужна свобода группировок. Иначе как мы -  инакомыслящие - сможем
бороться  за  свои взгляды  с  таким  организованным,  спаянным  дисциплиной
большинством?
     В зале нарастал гул. Панкратов поднялся и крикнул:
     - Дайте ему высказаться, это полезно знать. Туфта выбалтывает то, о чем
другие молчат.
     Стало  тихо.  Туфта  понял, что  пересолил. Этого говорить, пожалуй, не
стоило  сейчас.  Его  мысль сделала  скачок  в  сторону, и,  заканчивая свое
выступление, он засыпал слушателей ворохом слов:
     -  Вы,  конечно, можете  исключить  и  запихать  нас  в  угол. Это  уже
начинается. Меня уже выжили  из  губкомола. Ничего,  скоро увидим,  кто  был
прав. - И он выкатился со сцены в зал.
     Дубава получил от Цветаева записку:
     "Митяй, выступи сейчас. Правда, это  не повернет дела,  наше поражение,
здесь очевидно. Необходимо поправить Туфту. Это ведь дурак и болтун".
     Дубава попросил слова; оно ему было сейчас же дано.
     Когда  он  взошел  на  сцену,  в зале  наступила  настороженная тишина.
Холодом отчуждения повеяло на Дубаву от  этого самого  обычного  перед речью
молчания.  У него уже  не было того  пыла, с которым  он выступал в ячейках.
День  за  днем  затухал  огонь,  и  сейчас  он,  как  залитый  водой костер,
обволакивался едким  дымом, и дымом этим было болезненное самолюбие, задетое
неприкрытым  поражением и суровым  отпором  со  стороны старых друзей, и еще
упрямое нежелание признать себя неправым. Он решил идти напролом, хотя знал,
что  это  еще  более  отдалит  его  от  большинства.  Он говорил  глухо,  но
отчетливо:
     - Я прошу меня  не прерывать и  не дергать  репликами. Я  хочу изложить
пашу  позицию  целиком,  хотя  наперед  знаю,  что  это  бесполезно:  вас  -
большинство.
     Когда он  кончил,  в зале словно  разорвалась  граната.  Ураган  криков
обрушился на Дубаву.  Словно удары хлыста по  щеке, стегнули Дмитрия гневные
восклицания:
     - Позор!
     - Долой раскольников!
     - Хватит! Довольно поливать грязью!
     Насмешливый хохот  провожал Дмитрия, когда он сходил со  сцены,  в этот
хохот  убивал  его.  Если  бы  кричали  возмущенно  и яростно,  это  бы  его
удовлетворило. Но ведь его осмеяли, как артиста, взявшего  фальшивую ноту  и
сорвавшегося на ней.
     - Слово имеет Школенко, - сказал председательствующий.
     Михайло поднялся:
     - Я отказываюсь от выступления.
     С задних рядов прогудел бас Панкратова:
     - Прошу слова!
     По  тембру  голоса  Дубава узнал  душевное  состояние  Панкратова.  Так
грузчик  говорил,  когда   его  кто-нибудь  тяжело  оскорблял,  и,  провожая
сумрачным взглядом высокую, слегка сутулую фигуру Игната, быстро  идущего  к
трибуне, Дубава  ощутил гнетущее беспокойство. Он  знал,  что  скажет Игнат.
Вспомнил вчерашнюю встречу свою  на  Соломенке  со  старыми друзьями,  когда
ребята в дружеской беседе пытались заставить его порвать с оппозицией. С ним
были Цветаев и Школенко. Собрались у Токарева. Там были Игнат, Окунев, Таля,
Волынцев, Зеленова, Староверов, Артюхин.  Дубава остался нем  и  глух к этой
попытке  восстановить  единство.  В  разгаре  беседы  он  ушел  с Цветаевым,
подчеркивая этим нежелание  признавать ошибочность своих взглядов.  Школенко
остался.  Теперь он  отказался выступить.  "Мягкотелый интеллигент!  Они его
распропагандировали, конечно", - зло подумал Дубава. В этой оголтелой борьбе
он растерял всех друзей. В комвузе произошел разрыв давней  дружбы с Жарким,
резко  выступившим  на  бюро против заявления  "сорока шести". В дальнейшем,
когда разногласия обострились, он перестал разговаривать с Жарким. Нес