лаза,
энергичная, резкая линия  подбородка.  Синие  рейтузы, серый  видавший  виды
френч, на левом грудном кармане орден Красного Знамени.
     До Октября  Лисицын "командовал" токарным станком на Тульском оружейном
заводе, где его дед, отец и он почти с детских лет резали и точили железо.
     А с той осенней  ночи, когда впервые схватил в руки  оружие, которое до
этого лишь делал, попал Коля Лисицын в буран. Бросали его революция и партия
из одного пожара в другой. От красноармейца до боевого командира и комиссара
полка прошел свой славный путь тульский оружейник.
     Отошли в прошлое пожары  и  орудийный грохот.  Сейчас  Николай  Лисицын
здесь,  в  пограничном  районе.  Жизнь  течет  мирно.  До  глубокого  вечера
просиживает  он над урожайными сводками,  а вот эта депеша на миг воскрешает
недавнее. Скупым телеграфным языком предупреждает депеша:

     "Совершенно секретно. Берездовскому  предисполкома Лисицыну. На границе
замечается   оживленная   переброска   поляками   крупной   банды,   могущей
терроризировать   погранрайоны.  Примите  меры   осторожности.  Предлагается
ценности финотдела переслать в округ, не задерживая у себя налоговых сумм".

     Из окна кабинета Лисицыну  виден каждый, кто входит  в РИК.  На крыльце
Корчагин. Через минуту стук в дверь,
     - Садись, потолкуем. - И Лисицын пожимает руку Корчагину.
     Целый  час  предисполкома  не принимал никого. Когда Корчагин  вышел из
кабинета, был уже  полдень. Из  сада  выбежала маленькая сестренка  Лисицына
Нюра.  Павел звал ее Анюткой. Застенчивая и  не по летам серьезная,  девочка
всегда при встрече  с Корчагиным приветливо улыбалась, и сейчас она неловко,
по-детски, поздоровалась, откидывая со лба прядку стриженых волос.
     - У Коли никого нет? Его Мария Михайловна давно ждет к обеду, - сказала
Нюра.
     - Иди, Анютка, он один.
     На  другой  день, еще далеко до  рассвета,  к  исполкому подъехали  три
запряженные  сытыми конями подводы.  Люди на  них тихо  переговаривались. Из
финотдела вынесли  несколько запечатанных  мешков,  погрузили на  подводы, и
через несколько минут по шоссе загрохотали колеса. Подводы окружал отряд под
командой  Корчагина. Сорок  километров до окружного центра (из  них двадцать
пять лесом) пройдены благополучно: ценности перешли в сейфы окрфинотдела.
     А  через  несколько  дней  со  стороны  границы  в  Берездов  прискакал
кавалерист.  Всадника  и  взмыленную  лошадь провожали  недоуменные  взгляды
местечковых ротозеев.
     У  ворот исполкома кавалерист тюком  свалился  на землю и,  поддерживая
рукой саблю, загремел по ступенькам тяжелыми сапожищами. Лисицын, нахмурясь,
принял  от  него пакет, распечатал и на конверте написал расписку. Не  давая
коню передохнуть, пограничник вскочил в седло и, сразу  же забирая в карьер,
поскакал обратно.
     Никто  не  знал  содержания  пакета,  кроме  предисполкома, только  что
прочитавшего его. Но у местечковых обывателей какой-то собачий нюх.  Из трех
мелких  торговцев  здесь  два  обязательно  мелкие  контрабандисты,  и  этот
промысел вырабатывает  в них какую-то  инстинктивную  способность  угадывать
опасность.
     По тротуару к штабу батальона ВВО быстро прошли  два человека. Один  из
них  Корчагин.  Этого  обыватели  знают:  он  всегда  вооружен. Но  то,  что
секретарь парткома Трофимов в портупее с наганом, - это уже плохо.
     Через несколько  минут  из штаба выбежали полтора  десятка  человек  и,
поддерживая винтовки с примкнутыми  штыками, бегом бросились к мельнице, что
стояла на  перекрестке.  Остальные  коммунисты  и комсомольцы  вооружались в
парткоме.  Проскакал  верхом  в  кубанке  и  с  неизменным  маузером на боку
предисполкома.  Ясно - творилось что-то неладное, и большая площадь и глухие
переулки словно вымерли  -  ни  одной живой  души.  В  один  миг  на  дверях
маленьких  лавчонок появились  огромные  средневековые  замки,  захлопнулись
ставни. И  только бесстрашные  куры да  разморенные жарой свиньи старательно
сортировали содержимое куч.
     На околице  в садах  залегла  застава. Отсюда  начинаются поля и далеко
видна прямая линия дороги.
     Сводка, полученная Лисицыным, была немногословна.

     "Сегодня ночью  в районе Поддубец с  боем прорвалась  через границу  на
советскую территорию конная банда, приблизительно сто сабель при двух ручных
пулеметах.  Примите   меры.  След   банды  теряется  в   Славутских   лесах.
Предупреждаю, днем через Берездов  в погоне за бандой пройдет сотня  красных
казаков. Не спутайте. Комбат отдельного пограничного
     Гаврилов".

     Уже  через  час  по дороге к местечку показался конный,  а  в километре
позади  конная  группа.  Корчагин  пристально  всматривался  вперед.  Конник
подъезжал  осторожно,  но  заставы в  садах  не  заметил.  Это  был  молодой
красноармеец из  седьмого  полка красного казачества.  Разведка была  ему  в
новинку, и, когда  его внезапно окружили высыпавшие из садов на дорогу люди,
он,  увидав на гимнастерках  значки КИМ, смущенно  улыбнулся. После коротких
переговоров он повернул лошадь и поскакал к идущей на  рысях  сотне. Застава
пропустила красных казаков и вновь залегла в садах.
     Прошло  несколько  тревожных  дней. Лисицын  получил сводку,  в которой
говорилось,  что  бандитам  не  удалось  развернуть  диверсионные  действия,
преследуемая красной кавалерией банда вынуждена была спешно ретироваться  за
кордон.
     Крошечная группа большевиков  -  девятнадцать человек - во  всем районе
напряженно  работала  над  советским  строительством.  Молодой,  только  что
организованный  район  требовал  создания  всего  заново.  Близость  границы
держала всех в неусыпной бдительности.
     Перевыборы   Советов,  борьба   с  бандитами,  культработа,   борьба  с
контрабандой,  военно-партийная  и  комсомольская  работа  -  вот  круг,  по
которому  мчалась  от  зари  до глубокой  ночи  жизнь  Лисицына,  Трофимова,
Корчагина и немногочисленного собранного ими актива.
     С лошади - к  письменному столу,  от стола - на  площадь, где маршируют
обучаемые взводы молодняка, клуб, школа, два-три заседания, а ночь - лошадь,
маузер  у бедра и резкое: "Стой, кто идет?", стук колес  убегающей подводы с
закордонным   товаром,   -   из   этого   складывались  дни  и  многие  ночи
военкомбата-2.
     Райком Берездова  -  это Корчагин,  Лида  Полевых, узкоглазая волжанка,
завженотделом, и Развалихин Женька - высокий, смазливый, недавний гимназист,
"молодой, да ранний", любитель опасный приключений,  знаток Шерлока Холмса и
Луи Буссенара.  Работал Развалихин  управделами райкомпартии,  месяца четыре
назад  вступил  в   комсомол,  но  держался   среди   комсомольцев   "старым
большевиком".  Некого  было  послать  в  Берездов,  и после долгих  раздумий
окружком послал Развалихина "политпросветом".

     Солнце подобралось к зениту. Зной проникал в  самые сокровенные уголки,
все живое укрылось  под  крыши, и даже псы заползли под амбары и лежали там,
разморенные жарой, ленивые и сонные. Казалось, деревню покинуло все живое, и
лишь в луже у колодца блаженно похрюкивала зарывшаяся в грязь свинья.
     Корчагин отвязал  коня и, закусив от  боли в колене губу, сел  в седло.
Учительница стояла на ступеньках школы, защищая ладонью глаза от солнца.
     - До новой встречи, товарищ военком. - Улыбнулась.
     Конь нетерпеливо топнул ногой и, выгибая шею, потянул поводья.
     -  До  свиданья, товарищ Ракитина.  Итак, решено:  завтра  вы проводите
первый урок.
     Конь, чувствуя  отпущенный повод, сразу  забирает в рысь. Тут  до слуха
Корчагина донеслись  дикие вопли.  Так  кричат  женщины  на  пожаре  в селе.
Жестокая  узда круто  повернула коня,  и  военком  увидел, что  от  околицы,
задыхаясь,  бежит  молодая  крестьянка.  Выйдя  на  середину улицы, Ракитина
остановила  ее.  На порогах  соседних  хат появились люди, больше  старики и
старухи. Крепкий люд весь в поле.
     - Ой, люди добрые, что там делается! Ой, не можу, не можу!
     Когда  Корчагин подскакал к  ним,  со  всех сторон  уже сбегались люди.
Женщину осаждали,  рвали  за  рукава  белой  сорочки,  засыпали  испуганными
вопросами,  но  из бессвязных  ее  слов ничего нельзя  было  понять. "Убили!
Режутся  насмерть!"  - только  вскрикивала она. Какой-то дед с всклокоченной
бородой, придерживая рукой полотняные штаны, нелепо подскакивая,  наседал на
молодуху:
     -  Не  кричи,  як  самашечая! Игде  бьют?  За  што бьют?  Да  перестань
верещать! Тьфу, черт!
     - Наше село с поддубцами бьется... за межи! Поддубецкие наших  насмерть
бьют!
     Все  поняли  беду.  На улице  поднялся женский  вой, яростно  закричали
старики. И  по  селу  побежало,  закружило  по дворам  призывно, как  набат:
"Поддубецкие за  межи наших косами  засекают!"  На улицы из  хат выскакивали
все, кто  мог ходить, и, вооружившись  вилами,  топорами или просто колом из
плетня,  бежали за  околицу  к полям, где в  кровавом побоище разрешали свою
ежегодную тяжбу о межах два села.
     Корчагин   так  ударил   коня,   что   тот  сразу   перешел   в  галоп.
Подхлестываемый  криком  седока,  обгоняя  бегущих,  норовой рванулся вперед
стремительными  бросками. Плотно притянув  к  голове уши и  высоко вскидывая
ноги, он  все  убыстрял  ход.  На бугре ветряк,  словно  преграждая  дорогу,
раздвинул в стороны свои руки - крылья. От ветряка вправо, в низине, у реки,
- луга. Влево, насколько хватал глаз, то вздымаясь буграми, то спадая в яры,
раскинулось  ржаное поле.  Пробегал  ветер  по  спелой ржи, словно гладил ее
рукой. Ярко рдели  маки у  дороги. Было здесь тихо и нестерпимо жарко.  Лишь
издали, снизу, оттуда,  где  серебристой змейкой пригрелась  на солнце река,
долетали крики.
     Вниз,  к лугам, конь шел страшным аллюром. "Зацепится ногой - и  ему  и
мне могила", - мелькнуло в голове Павла. Но нельзя уже было остановить коня,
и, пригнувшись к его шее, Павел слушал, как в ушах свистел ветер.
     На луг  вынесся,  как шальной.  С тупой,  звериной яростью бились здесь
люди. Несколько человек лежало на земле, обливаясь кровью.
     Конь  грудью сбил  наземь  какого-то  бородача,  бежавшего  с  обломком
держака косы за молодым, с разбитым в кровь лицом парнем. Загорелый, крепкий
крестьянин месил  поверженного  на  земле  противника  тяжелыми  сапожищами,
старательно норовя поддать "под душу".
     Корчагин налетел на людскую кучу всей тяжестью коня, разбросал в разные
стороны  дерущихся. Не  давая опомниться, бешено крутил  коня, наезжал им на
озверелых людей и, чувствуя, что  разнять это кровавое людское  месиво можно
только такой же дикостью и страхом, закричал бешено:
     - Разойдись, гадье! Перестреляю, бандитские души!
     И, вырывая  из  кобуры  маузер, полыхнул  поверх  чьего-то  искаженного
злобой лица. Бросок коня-выстрел. Кое-кто, кидая  косы, повернул назад. Так,
остервенело  скача  на коне  по лугу,  не  давая замолчать  маузеру, военком
достиг  цели.  Люди  бросились  от  луга  в  разные  стороны,  скрываясь  от
ответственности и  от  этого невесть  откуда  взявшегося, страшного  в своей
ярости человека с "холерской машинкой", которая стреляет без конца.
     Вскоре наехал в Поддубцы районный суд. Долго бился нарсудья, допрашивая
свидетелей, но  так  и не  обнаружил зачинщиков.  От  побоища никто не умер,
раненые   выжили.  Упорно,  с   большевистским   терпением  старался   судья
растолковать   хмуро   стоявшим  перед  ним   крестьянам   всю   дикость   и
недопустимость учиненного ими побоища.
     - Межи виноваты, товарищ судья, спутались наши межи! Через то и  бьемся
каждый год.
     Кой-кому ответить все же пришлось.
     А  через неделю  по  сенокосу  ходила  комиссия,  вбивала  столбики  на
раздорных  местах.  Старик  землемер,  обливаясь потом, измученный  жарой  и
долгой ходьбой, сматывая рулетку, говорил Корчагину:
     -  Тридцатый год землемерничаю, и везде и всюду межа - причина раздора.
Посмотрите на линию раздела лугов, это  же что-то  невероятное! Пьяный и тот
ровнее ходит. А на  полях-то что? Полоска шириной  три шага, одна на  другую
залезает,  их  разделить - с  ума  можно  сойти.  И все  это  с каждым годом
дробится  и  дробится. Отделился  сын от  отца  - полоска  наполовину. Я вас
уверяю, что еще через двадцать лет поля будут сплошными межами и сеять негде
будет. Ведь и сейчас  под межами десять  процентов  земли  гуляет.  Корчагин
улыбнулся:
     -  Через  двадцать  лет  у  нас  ни  одной  межи не  останется, товарищ
землемер.
     Старик снисходительно посмотрел на своего собеседника:
     - Это вы  о  коммунистическом обществе говорите? Ну,  знаете,  это  еще
где-то в далеком будущем.
     - А про Будановский колхоз вы знаете?
     - А, вы вот о чем!
     - Да!
     - В Будановке я был... Но все же это исключение, товарищ Корчагин.
     Комиссия  мерила.  Два  парня  вбивали  колышки.  А по  обеим  сторонам
сенокоса стояли крестьяне  и зорко наблюдали за тем, чтобы колышки вбивались
на  месте   прежней  межи,  едва  заметной  по  торчащим  кое-где  из  травы
полусгнившим палкам.

     Хлестнув кнутовищем ледащего коренника, возница повернулся к седокам и,
охотливый на слова, рассказывал:
     - Кто  его  знает, як эти комсомолы у нас  развелись.  Допрежь этого не
было. А  почалось  все, надо полагать,  от учительши,  фамилия ей  Ракитина,
может, знаете? Молодая  еще бабенка, а можно  сказать -  вредная. Она  баб в
селе  всех  бунтует,  насобирает  их  да и  крутит  карусели, от этого  одно
беспокойство выходит. Хрястнешь под горячую руку бабу по  морде, - без этого
нельзя, раньше,  бывало, утрется да смолчит, а нынче их хоть не трогай, а то
крику  не  оберешься.  Тут и  про народный  суд услыхать  можешь,  а которая
помоложе  - та и про развод скажет  и про  все  законы тебе  вычитает. А моя
Ганка, до чего уж баба сроду тихая,  так теперь  делегаткой просунулась. Это
вроде за старшую, что ли, над бабами. И ходят к ней со  всего села. Я сперва
хотел было Ганку вожжами погладить,  а  потом плюнул. Ну их к черту!  Пускай
колгочут. Баба она у меня справная и что до хозяйства и так вообще.
     Возница почесал  волосатую грудь, видную в  разрез полотняной рубахи, и
для  порядка  хлестнул  коренника  под брюхо. На повозке ехали  Развалихин и
Лида. В  Поддубцах каждый из  них имел  дело. Лида хотела провести совещание
делегаток, а Развалихин поехал налаживать работу в ячейке.
     -  А  разве  вам  комсомольцы  не нравятся?  - шутливо спросила  Лида у
возницы.
     Тот пощипал бородку и не спеша ответил:
     - Нет, чего ж... По молодости побаловать можно. Спектакль  развести али
что  иное,  я  сам  люблю  на  комедию  посмотреть, ежели  что  стоящее.  Мы
спервоначала  думали, озорничать станут ребята, ан оно  наоборот  вышло.  От
людей слыхали,  что насчет пьянки, хулиганства и прочего у  них  строго. Они
больше до обученья. Только вот до бога цепляются и все подбивают церковь под
клуб  забрать. Это  уж  зря, старики  за это косятся и  на комсомольцев  зуб
имеют. А так - что ж? Непорядок у них вот в чем: к себе принимают  самую что
ни на  есть  голытьбу,  которые  в  батраках иль  с  хозяйством  завалюшные.
Хозяйских сынков не пускают.
     Подвода спустилась с пригорка и подкатила к школе.

     Сторожиха  постелила приезжим у себя, а  сама пошла спать  на  сеновал.
Лида и Развалихин  только что пришли с затянувшегося собрания. В избе темно.
Сбросив ботинки, Лида забралась на  кровать и сразу же заснула. Ее разбудило
грубое и не оставляющее  никаких  сомнений  в  своих целях прикосновение рук
Развалихина.
     - Ты чего?
     -  Тише,  Лидка, что  ты  орешь? Мне одному,  понимаешь, скучно так вот
лежать, ну его к черту! Неужели ты не находишь ничего более интересного, как
дрыхнуть?
     -  Убери руки и пошел сейчас же с моей кровати к черту! - Лида толкнула
его. Сальную улыбку  Развалихина  она  и раньше не переносила.  Сейчас Лидии
хочется  сказать  Развалихину  что-то  оскорбительное и  насмешливое, но  ее
одолевает сон, и она закрывает глаза.
     -  Чего ты  ломаешься? Подумаешь,  какое  интеллигентное  поведение. Вы
случайно не из института  благородных девиц? Что же ты думаешь, я так тебе и
поверил?  Не  валяй  дурочки.  Если  ты  человек  сознательный,  то  сначала
удовлетвори мою потребность, а потом спи, сколько тебе вздумается.
     Считая  излишним тратить слова, он опять  пересел с лавки  на кровать и
хозяйски-требовательно положил свою руку на плечо Лиды.
     - Пошел к черту! - сразу проснувшись, говорит  она.  - Честное слово, я
завтра расскажу Корчагину.
     Развалихин схватил ее за руку и зашептал раздраженно:
     - Плевать я хотел на твоего Корчагина, а ты не брыкайся, а то все равно
возьму.
     Между ним  и  Лидой произошла короткая борьба,  и звонко  в тишине избы
звучит  пощечина -  одна,  другая... Развалихин  отлетает в сторону. Лида  в
темноте наугад бежит к двери и, толкнув ее, выбегает на двор. Там она стоит,
залитая лунным светом, вне себя от негодования.
     - Иди в дом, дура! - злобно крикнул Развалихин.
     Он  выносит свою,  постель под навес и  остается  ночевать на дворе.  А
Лида, закрывши на щеколду дверь, свертывается калачиком на кровати.
     Утром,  когда  возвращались домой,  Женька сидел  в  повозке  рядом  со
стариком возницей и курил папироску за папироской.
     "А ведь эта недотрога и  в самом деле может натрепаться Корчагину.  Вот
еще кукла квашеная! Хоть бы с виду красавица, а то одно недоразумение.  Надо
с ней помириться, может буза получиться. Корчагин и так косится на меня".
     Развалихин пересел  к  Лиде, Он  притворился смущенным, глаза его почти
грустны, он плетет какие-то сбивчивые оправдания, он уже кается.
     Развалихин  добился своего: у околицы местечка  Лида  обешает никому  о
вчерашнем не рассказывать.

     Одна  за  другой рождались в  пограничных  селах комсомольские  ячейки.
Много  сил  отдавали  райкомольцы   этим  первым  росткам  коммунистического
движения. Целые дни проводили Корчагин и Лиду Полевых в этих селах.
     Развалихин  в  села  ездить  не   любил.   Он  не  умел  сблизиться   с
крестьянскими  парнями,  заслужить  их  доверие  и  только портил  дело. А у
Полевых и Корчагина  это выходило просто и естественно. Лида собирала вокруг
себя дивчат, находила себе подружек и уже не  теряла с ними связи, незаметно
заинтересовывала девушек  жизнью и работой  комсомола.  Корчагина  в  районе
знала  вся молодежь. Тысячу  шестьсот допризывников охватывал военной учебой
второй батальон  ВВО. Никогда еще гармонь  не играла  такой  большой роли  в
пропаганде,  как здесь, на сельских  вечеринках,  на  улице. Гармонь  делала
Корчагина "свойским  хлопцем",  не одна  дорожка в комсомол  начиналась  для
чубатых парней именно отсюда,  от певучей чаровницы гармони, то  страстной и
будоражащей  сердце в  стремительном  темпе марша,  то  ласковой и  нежной в
грустных переливах украинских песен. Слушали гармонь, слушали и гармониста -
мастерового,   ныне   военкома  и  комсомольского  "секретарщика".  Созвучно
сплетались в сердцах и песни гармоники и то, о чем говорил молодой комиссар.
Стали слышны в  селах  новые песни,  появились  в избах,  кроме  псалтырей и
сонников, другие книги.
     Туговато стало  контрабандистам,  приходилось им оглядываться не только
на   пограничников:  завелись   у   Советской  власти  молодые   приятели  и
старательные помощники. Иногда, увлеченные  порывом самим  захватить  врага,
перебарщивали  пограничные  ячейки, и тогда  Корчагину  приходилось выручать
своих   подшефных.   Однажды  Гришутка   Хороводько,  синеглазый   секретарь
поддубецкой  ячейки,  горячий  на  руку, завзятый спорщик,  антирелигиозник,
получив  своими, особыми  путями  вести  о  том,  что  ночью  к деревенскому
мельнику  привезут  контрабанду,  поднял всю ячейку  на  ноги.  Вооружившись
учебной  винтовкой,  двумя  штыками,  ячейка  во  главе  с  Гришуткой  ночью
осторожно осадила  мельницу,  поджид