колько
раз он видел Жаркого у себя на  квартире - у Анны. Анна Борхарт уже  год как
была его женой. У него с Анной  были отдельные комнаты. Дубава  считал,  что
его натянутые  отношения с Анной, не разделяющей его взглядов, ухудшаются  с
каждым днем еще и оттого, что  Жаркий стал у Анны частым гостем. Тут не было
ревности,  но дружба  Анны  с  Жарким,  с  которым  Дубава  не разговаривал,
раздражала  его.  Он  сказал  об  этом  Анне. Произошел крупный разговор,  и
отношения между ними стали еще более натянутыми. Он уехал сюда, не сказав ей
об этом.
     Быстрый бег его мыслей прервал Игнат. Он начинал свою речь.
     - Товарищи! - твердо откроил это  слово Панкратов. Он взошел на трибуну
и  стал  у самой  лампы.  -  Товарищи! Мы  девять дней  слушали  выступления
оппозиционеров. Я скажу прямо: они выступали не как соратники, революционные
борцы,  наши друзья по  классу  и  борьбе,  -  их  выступления  были глубоко
враждебные,   непримиримые,  злобные   и   клеветнические.   Да,   товарищи,
клеветнические!  Нас,   большевиков,   попытались   выставить   сторонниками
палочного  режима  в  партии,  людьми, предающими интересы  своего класса  и
революции.  Лучший,  испытаннейший   отряд  пашей  партии,   славную  старую
большевистскую гвардию, тех, кто выковал, воспитал РКП, тех, кого  морила по
тюрьмам  царская  деспотия,  тех,  кто  во главе  с  товарищем  Лениным  вел
беспощадную  борьбу  с  мировым  меньшевизмом   и  Троцким,  тех  попытались
выставить  как представителей партийного бюрократизма. Кто, как не враг, мог
сказать такие  слова? Разве партия и ее аппарат не одно целое?  На  что  это
похоже,  скажите?  Как  бы  мы  назвали  тех,  кто  натравливал  бы  молодых
красноармейцев  на командиров и комиссаров,  на штаб - и это все в то время,
когда отряд окружен врагами? Что же, если я сегодня слесарь, то я, по мнению
троцкистов,  еще  могу  считаться  "порядочным",  но  если  я  завтра  стану
секретарем  комитета,  то  я уже  "бюрократ" и "аппаратчик"?!  Не чудно  ли,
товарищи,  что  среди  оппозиционеров,   ратующих  против  бюрократизма,  за
демократию,  такие,  например,  лица, как Туфта,  недавно снятый с работы за
бюрократизм, Цветаев, хорошо  известный  соломенцам своей "демократией", или
Афанасьев, которого  губком трижды снимал с  работы  за его  командование  и
зажим  в  Подольском районе? Но ведь факт же, что  в  борьбе  против  партии
объединились все, кого  партия  била. О "большевизме"  Троцкого пусть скажут
старые  большевики.  Сейчас,   когда  имя   это   противопоставили   партии,
необходимо, чтобы молодежь знала историю борьбы Троцкого против большевиков,
его постоянные перебежки от одного лагеря к другому. Борьба против оппозиции
сплотила  наши  ряды,  она  идейно  укрепила  молодежь.  В   борьбе   против
мелкобуржуазных  течений   закалялись  большевистская   партия  и  комсомол.
Истерические  паникеры  из  оппозиции  пророчат нам  полный  экономический и
политический  крах. Наше  завтра покажет цену тому пророчеству.  Они требуют
послать  наших стариков, например Токарева, товарища Сегала, к  станку, а на
их место поставить развинченный барометр вроде Дубавы, который борьбу против
партии хочет  выставить  каким-то  геройством.  Нет, товарищи,  мы на это не
пойдем. Старики получат смену, но  сменять  их  будут не те, кто при  каждой
трудности бешено атакует  линию партии.  Мы единство пашей великой партии не
позволим  разрушать.  Никогда  не  расколется  старая и  молодая гвардия.  В
непримиримой  борьбе  с  мелкобуржуазными  течениями под  знаменем Ленина мы
придем к победе!
     Панкратов сходил с трибуны. Ему яростно аплодировали.

     На другой день у Туфты собралось человек десять. Дубава говорил:
     -  Мы  с  Школенко сегодня  уезжаем в Харьков. Здесь нам делать  больше
нечего.  Постарайтесь  не  распыляться.  Нам остается  только  выждать,  как
обернутся события.  Ясно, что всероссийская конференция нас  осудит, но, мне
кажется,  ожидать  репрессий  преждевременно.  Большинство  решило  еще  раз
проверить нас  на работе.  Сейчас продолжать борьбу открыто, особенно  после
конференции, -  значит вылететь из  партии,  что  в план  наших  действий не
входит. Трудно  судить, что будет  впереди. Говорить больше,  кажется, не  о
чем. - И Дубава приподнялся, собираясь уходить.
     Худой, с тонкими губами, Староверов тоже встал.
     - Я тебя не понимаю, Митяй, - заговорил он, слегка картавя и  заикаясь.
- Что же, решение конференции для нас будет не обязательным?
     Его резко оборвал Цветаев:
     - Формально - обязательным,  иначе  у тебя партбилет отнимут.  А мы вот
посмотрим, каким ветром подует, а сейчас разойдемся.
     Туфта беспокойно шевельнулся на стуле. Школенко, сумрачный и бледный, с
синими кругами вокруг глаз от бессонных ночей, сидел у окна, грыз ногти. При
последних  словах  Цветаева  он  оторвался  от своего мучительного занятия и
повернулся к собранию.
     - Я против таких комбинаций, - сказал он глухо, внезапно раздражаясь. -
Я лично считаю, что  постановление конференции для нас  обязательно. Мы свои
убеждения отстаивали, но решению конференции должны подчиниться.
     Староверов посмотрел на него с одобрением.
     -- Я это сам хотел сказать, - прошепелявил он.
     Дубава уставился на Школенко в упор и с нарочитой издевкой процедил:
     -  Тебе вообще никто ничего не предлагает.  У тебя еще есть возможность
"покаяться" на губернской конференции.
     Школенко вскочил на ноги:
     -  Что это за  тон, Дмитрий! Я скажу прямо, меня твои слова отталкивают
от тебя и заставляют продумать вчерашние позиции.
     Дубава отмахнулся от него:
     - Тебе только это остается. Иди кайся, пока не поздно.
     И Дубава, прощаясь, протянул руку Туфте и остальным.
     За ним вскоре ушли Школенко а Староверов.

     Ледяной стужей ознаменовал свое вступление  в историю  тысяча девятьсот
двадцать четвертый год. Рассвирепел январь на занесенную  снегом страну и со
второй половины завыл буранами и затяжной метелью.
     На юго-западных железных дорогах  заносило снегом пути. Люди боролись с
озверелой стихией.
     В снежные горы врезались стальные пропеллеры снегоочистителей, пробивая
путь поездам. От мороза и вьюги обрывались оледенелые провода телеграфа,  из
двенадцати  линии работали только три:  индоевропейский телеграф и две линии
прямого провода.
     В  комнате  телеграфа  станции  Шепетовка  1-я  три аппарата  Морзе  не
прекращают свой попятный лишь опытному уху неустанный разговор.
     Телеграфистки  молоды,  длина  ленты, отстуканной  ими  с  первого  дня
службы, не превышает двадцати километров, в то время как старик, их коллега,
уже начинал третью сотню километров. Он не читает, как они, ленты, не морщит
лоб, складывая  трудные  буквы и  фразы. Он  выписывает на  бланке  слово за
словом,  прислушиваясь к стуку аппарата. Он принимает по слуху: "Всем, всем,
всем!"
     Записывая,  телеграфист  думает:  "Наверное, опять циркуляр о  борьбе с
заносами". За окном вьюга, ветер бросает в стекло горсти снега. Телеграфисту
почудилось,  что  кто-то  постучал в  окно,  он  повернул голову  и невольно
залюбовался красотой морозного рисунка на стеклах. Ни одна человеческая рука
не  смогла  бы  вырезать этой  тончайшей  гравюры из  причудливых листьев  и
стеблей.
     Отвлеченный этим зрелищем, он перестал слушать аппарат  и, когда  отвел
взгляд от окна, взял на ладонь ленту, чтобы прочесть пропущенные слова.
     Аппарат передавал:
     "Двадцать первого января в шесть часов пятьдесят минут..."
     Телеграфист быстро  записал прочитанное и, бросив ленту, оперев  голову
на руку, стал слушать.
     "...вчера в Горках скончался..."
     Телеграфист  медленно записывал.  Сколько в  своей жизни  прослушал  он
радостных  и  трагических сообщений,  первым узнавал чужое горе  и  счастье.
Давно уже перестал вдумываться в  смысл скупых, оборванных  фраз,  ловил  их
слухом и механически заносил на бумагу, не раздумывая над содержанием.
     Вот сейчас кто-то умер, кому-то сообщают об этом. Телеграфист забыл про
заголовок: "Всем, всем, всем!" Аппарат стучал.  "В-л-а-д-и-м-и-р И-л-ь-и-ч",
- переводил стуки молоточка  в буквы старик телеграфист. Он сидел  спокойно,
немного усталый.  Где-то  умер какой-то Владимир  Ильич, кому-то  он запишет
сегодня трагические слова, кто-то зарыдает в отчаянии и горе, а для него это
все  чужое, он -  посторонний  свидетель. Аппарат стучит  точки, тире, опять
точки, опять  тире, а он из знакомых  звуков уже сложил первую букву и занес
ее на бланк,  - это была "Л". За ней он  написал  вторую - "Е", рядом  с ней
старательно вывел "Н", дважды подчеркнул перегородку между палочками, сейчас
же присоединил к ней "И" и уже автоматически уловил последнюю - "Н".
     Аппарат  отстукивал  паузу,  и  телеграфист  на  одну  десятую  секунды
остановился взглядом на выписанном им слове:
     "ЛЕНИН".
     Аппарат продолжал  стучать,  но  случайно наткнувшаяся  на знакомое имя
мысль вернулась опять  к нему. Телеграфист  еще  раз посмотрел  на последнее
слово -  "ЛЕНИН".  Что?  Ленин? Хрусталик глаза  отразил в перспективе  весь
текст телеграммы. Несколько  мгновений  телеграфист  смотрел на листок, и  в
первый раз за тридцатидвухлетнюю работу он не поверил записанному.
     Он  трижды  бегло  пробежал  по  строкам,  но слова упрямо повторялись:
"Скончался  Владимир Ильич Ленин". Старик вскочил на ноги, Поднял спиральный
виток ленты, впился в  нее глазами. Двухметровая полоска  подтвердила то, во
что он не мог поверить! Он повернул к своим товаркам помертвелое лицо, и они
услыхали испуганный вскрик:
     - Ленин умер!

     Весть о великой утрате выскользнула из аппаратной в распахнутую дверь и
с быстротой вьюжного ветра заметалась  по вокзалу, вырвалась в снежную бурю,
закружила по путям и стрелкам и с ледяным сквозняком ворвалась в приоткрытую
половину кованных железом деповских ворот.
     В депо  над первой ремонтной траншеей стоял паровоз, его лечила бригада
легкого ремонта. Старик  Политовский  сам залез в траншею  под  брюхо своего
паровоза и показывал слесарям  больные  места.  Захар Брузжак  выравнивал  с
Артемом вогнутые переплеты  колосников.  Он  держал решетку  на  наковальне,
подставляя ее под удары молота Артема.
     Захар  постарел   за  последние   годы,   пережитое  оставило  глубокую
рытвину-складку на  лбу, а  виски посеребрила  седина. Сутулилась спина, и в
ушедших глубоко глазах стояли сумерки.
     В светлом прорезе деповской  двери промелькнул  человек, и предвечерние
тени  проглотили  его.  Удары  по  железу заглушили первый крик,  но,  когда
человек добежал к людям у паровоза, Артем, поднявший молот, не опустил его.
     - Товарищи! Ленин умер!
     Молот медленно скользнул с  плеча, и рука Артема беззвучно опустила его
на цементный пол.
     - Ты что сказал?  - Рука  Артема сгребла клещами кожу полушубка на том,
кто принес страшную весть.
     А тот, засыпанный снегом, тяжело дыша, повторял уже глухо и надорванно:
     - Да, товарищи, Ленин умер...
     И оттого, что человек уже не кричал,  Артем понял  жуткую правду и  тут
разглядел лицо человека: это был секретарь партколлектива.
     Из траншеи  вылезали люди,  молча  слушали о смерти того, чье имя  знал
весь мир.
     А у  ворот, заставив всех вздрогнуть, заревел паровоз. Ему отозвался на
краю вокзала другой, третий... В их мощный и напоенный тревогой призыв вошел
гудок электростанции, высокий  и пронзительный,  как  полет шрапнели. Чистым
звоном  меди перекрыл  их  быстроходный красавец "С"  -  паровоз готового  к
отходу на Киев пассажирского поезда.
     Вздрогнул от неожиданности агент ГПУ, когда машинист польского паровоза
прямого сообщения Шепетовка - Варшава,  узнав о  причине тревожных гудков, с
минуту прислушался, затем  медленно  поднял руку  и  потянул  вниз  цепочку,
открывающую  клапан  гудка. Он знал,  что  гудит  последний раз, что ему  не
служить больше на этой машине,  но его рука не отрывалась от цепи, и рев его
паровоза  поднимал с мягких  диванов купе перепуганных  польских  курьеров и
дипломатов.
     Депо наполняли  люди.  Они вливались  во  все  четверо  ворот, и  когда
большое здание было переполнено, в траурном молчании раздались первые слова.
     Говорил  секретарь  Шепетовского  окружкома  партии,  старый  большевик
Шарабрин:
     -  Товарищи!  Умер  вождь мирового пролетариата  Ленин.  Партия понесла
невозвратимую потерю,  умер тот,  кто  создал и  воспитал в непримиримости к
врагам большевистскую  партию.  Смерть вождя партии  и  класса зовет  лучших
сынов пролетариата в наши ряды...
     Звуки траурного  марша,  сотни обнаженных  голов,  и Артем,  который за
последние пятнадцать лет не  плакал,  почувствовал, как подобралась  к горлу
судорога и могучие плечи дрогнули.
     Казалось, стены железнодорожного  клуба не выдержат напора человеческой
массы.  На  дворе  жестокий  мороз,  одеты  снегом  и  ледяными  иглами  две
разлапистые ели у входа, но в зале  душно  от  жарко натопленной голландки и
дыхания  шестисот  человек,  пожелавших  участвовать  в  траурном  заседании
партколлектива.
     Не  было  в  зале обычного шума, разговоров. Великая  скорбь приглушила
голоса, люди разговаривали тихо, и  не в  одной сотне глаз читалась скорбная
тревога.  Казалось,  что  здесь  собрался  экипаж  судна, потерявший  своего
испытанного штурмана, унесенного шквалом в море.
     Так  же  тихо  заняли  свои  места  за столом  президиума  члены  бюро.
Коренастый Сиротенко  осторожно  приподнял  звонок, чуть звякнул им  и снова
опустил  его  на стол. Этого было  достаточно, и постепенно  гнетущая тишина
воцарилась в зале.
     Сейчас  же   после  доклада  из-за  стола  поднялся  отсекр  коллектива
Сиротенко.  То, что он сказал, никого не  удивило, хотя  было  необычайно на
траурном заседании. А Сиротенко сказал:
     - Ряд рабочих  просит  заседание рассмотреть их  заявление, подписанное
тридцатью семью товарищами. - И он прочел заявление:

     В железнодорожный коллектив Коммунистической партии большевиков станции
Шепетовка Юго-западной железной дороги.
     Смерть вождя призвала нас в ряды большевиков, и мы просим проверить нас
на сегодняшнем заседании и принять в партию Ленина.

     Вслед за этими краткими словами стояли две колонны подписей.
     Сиротенко  читал их, останавливаясь после  каждой  на несколько секунд,
чтобы собранные в зале могли запомнить знакомые имена:
     - Политовский  Станислав Зигмундович  -  паровозный  машинист, тридцать
шесть лет производственного стажа.
     По залу пробежал гул одобрения.
     - Корчагин Артем Андреевич - слесарь,  семнадцать лет производственного
стажа.
     -  Брузжак Захар  Васильевич - паровозный машинист, двадцать  один  год
производственного стажа.
     Гул в зале  нарастал, а человек у  стола продолжал называть  фамилии, и
зал слушал имена кадровиков железно-мазутного племени.
     Совсем тихо стало в зале, когда к столу подошел первый поставивший свою
подпись.
     Старик  Политовский  не  мог не волноваться,  рассказывая слушающим его
историю своей жизни:
     - ...Что же мне еще  сказать,  товарищи?  Жизнь у рабочего  человека  в
старое время была  известно какая, Жил в кабале и пропадал нищим в старости,
Что ж, признаюсь, когда революция настала,  то считал я себя стариком. Семья
на плечи давила, и проглядел я дорогу в партию. И хотя в драке никогда врагу
не помогал,  но и в бой ввязывался  редко. В  девятьсот  пятом  в варшавских
мастерских  был в  забастовочном  комитете  и  с  большевиками  заодно  шел.
Молодость была тогда и ухватка  горячая. Что старое вспоминать! Ударила меня
Ильичева  смерть по  самому  сердцу,  потеряли  мы навсегда  своего друга  и
старателя,  и нет у  меня  больше  слов о старости!..  Пущай  кто покрасивее
скажет, я не мастак на слово. Одно только подтверждаю: мне с большевиками по
пути, и никак не иначе.
     Седая голова машиниста  упрямо качнулась,  и взгляд из-под седых бровей
твердо и немигающе устремлен в зал, от которого он как бы ждал решения.
     Ни одна рука не  поднялась дать отвод этому низенькому, с седой головой
человеку, и  ни  один  не  воздержался  при голосовании, когда  бюро просило
беспартийных сказать свое слово.
     От стола Политовский уходил коммунистом.
     Каждый в зале понимал, что сейчас происходит необычное. Там, где только
что стоял машинист, уже  громоздилась  фигура  Артема. Слесарь не знал, куда
деть свои  длинные руки, и сжимал ими ушастую  шапку.  Протертый  на  бортах
овчинный  полушубок   распахнут,   а  ворот  серой  солдатской  гимнастерки,
аккуратно  застегнутый  на   две  медные  пуговицы,  делает  фигуру  слесаря
празднично  опрятной.  Артем повернул лицо к  залу и мельком уловил знакомое
женское  лицо: среди своих  из  пошивочной мастерской  сидела Галина,  дочка
каменотеса. Она улыбнулась  ему прощающе, в ее улыбке было одобрение  и  еще
что-то недосказанное, скрытое в уголках губ.
     - Расскажи свою биографию, Артем! - услышал слесарь голос Сиротенко.
     Трудно начинал  свою  повесть  Корчагин-старший, не привык  говорить на
большом  собрании.  Только теперь почувствовал, что не  передать  ему  всего
накопленного  жизнью.  Тяжело  складывались слова,  да еще  волнение  мешало
говорить.  Никогда  не  испытывал   он  чего-либо  подобного.  Он  отчетливо
сознавал,  что жизнь его  пошла  на крутой  перелом, что он,  Артем,  делает
сейчас последний шаг к тому, что  согреет и осмыслит  его заскорузло-суровое
существование.
     - Было нас у матери четверо, - начал Артем.
     В  зале  тихо.  Шестьсот  внимательно слушают  высокого  мастерового  с
орлиным носом и глазами, спрятанными под черной бахромой бровей.
     -  Мать кухарила  по господам. Отца  мало  помню, неполадки  у  него  с
матерью  были, Заливал он в горло  больше  чем следует.  Жили мы с  матерью.
Невмоготу ей было столько ртов выкормить. Платили ей господа  в месяц четыре
целковых с харчами, и  гнула  она горб от зари до ночи. Посчастливилось  мне
две зимы ходить в начальную  школу, научили меня читать и писать, а  как мне
десятый год пошел, не  стало у  матери  иного спасения, как  отвести  меня в
слесарную мастерскую шкетом на выучку. Без  жалования на три  года - за одни
харчи... Хозяин мастерской был немец, по фамилии Ферстер.  Не хотел он  было
меня брать  по малости,  по хлопец  я был  здоровый,  и мать  мне  два  года
прибавила. Был я у этого немца три года. Ремеслу  меня не учили, а гоняли по
хозяйским  делам да за водкой. Пил  он  на-мертвую...  Гонял и за углем и за
железом...  Заделала  меня  хозяйка  своим холуем: таскал я у нее  горшки  и
чистил картошку. Каждый норовил пнуть ногой, часто  совсем без причины - так
уж, по привычке: не потрафлю хозяйке чем - она из-за пьянки мужа на всех зла
была, - хлестнет меня раз-другой по морде. Вырвешься от нее на улицу, а куда
пойдешь, кому пожалуешься? Мать за сорок  верст, да и  у ней приюту нет... В
мастерской не лучше. Заправлял там всем брат хозяйский. Любил этот  гад надо
мной шутки строить. "Подай, говорит, мне вон ту шайбу, -и покажет на землю в
угол, где  кузнечный горн. Я  туда, хвать  шайбу рукой, а  он  ее только что
отковал,  из горна  вынули.  На земле она  лежит черная, а хватишь - сожжешь
пальцы  до мяса. Кричишь от боли, а он ржет, заливается. Невмоготу мне стало
от этой молотилки, сбежал я к матери. А той девать меня некуда. Привезла она
меня к  немцу обратно,  везла и  плакала. На  третий год  стали  мне кое-что
покалывать по  слесарному, а мордобитие продолжали.  Убег я опять, подался в
Староконстантинов. В этом городе нанялся  в колбасную мастерскую и отсобачил
там, кишки моючи, полтора с лишним года. Проиграл наш хозяин свое заведение,
не заплатил нам  за четыре месяца  ни  гроша и смылся куда-то. Так я из этой
трущобы  выбрался. Сел  на поезд, в Жмеринке вылез и  пошел  работу  искать.
Спасибо одному деповскому,  посочувс