поскреб у виска, но, видя, что друг не смеется, осмелел: -
А потом  у Тали...  что-то в  этом роде. Одним словом,  я  всего  этого тебе
рассказывать  не  буду,  все видно и  без  фонаря.  Вчера мы решили попытать
счастья построить жизнь нашу  на пару. Мне  двадцать два  года, мы оба имеем
право голосовать. Я хочу создать жизнь с Талей на началах  равенства. Как ты
на это?
     Корчагин задумался.
     - Что я могу ответить,  Коля? Вы оба  мои  приятели, по  роду из одного
племени. Остальное тоже общее, а Таля  особенно дивчина хорошая... Все здесь
понятно.
     На другой  день Корчагин перенес свои  вещи к ребятам  в общежитие  при
депо, а через несколько дней у Анны был товарищеский вечер без еды и питья -
коммунистическая вечеринка в честь содружества Тали и Николая. Это был вечер
воспоминаний, чтения отрывков из  наиболее  волнующих  книг. Много и  хорошо
пели  хором.  Далеко были  слышны  боевые песни, а позже Катюша  Зеленова  и
Волынцева принесли  баян,  и рокот  густых басов и серебряный перезвон ладов
заполнили комнату. В этот вечер Павка играл на редкость  хорошо, а когда  на
диво всем пустился в пляс верзила Панкратов, Павка забылся, и гармонь, теряя
новый стиль, рванула огнем:

     Эх, улица, улица!
     Гад Деникин журится,
     Что сибирская Чека
     Разменяла Колчака...

     Играла  гармонь  о прошлом, об  огневых годах и о  сегодняшней  дружбе,
борьбе и радости. Но когда гармонь была передана Волынцеву и слесарь рявкнул
жаркое "яблочко", в стремительный пляс ударился не кто иной, как электрик. В
сумасшедшей чечетке плясал Корчагин третий и последний раз в своей жизни.

        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"
     Рубеж  -  это два  столба. Они  стоят  друг против друга, молчаливые  и
враждебные, олицетворяя собой  два  мира. Один выстроганный и отшлифованный,
выкрашенный, как полицейская будка, в черно-белую  краску.  Наверху крепкими
гвоздями  приколочен  одноглавый  хищник. Разметав крылья, как бы обхватывая
когтями лап полосатый столб, недобро всматривается  одноглавый стервятник  в
металлический щит  напротив, изогнутый  клюв  его вытянут и  напряжен. Через
шесть шагов напротив - другой столб. Глубоко в  землю  врыт  круглый тесаный
дубовый столбище.  На столбе литой железный щит, на  нем молот  и серп.  Меж
двумя мирами пролегла пропасть, хотя  столбы врыты на ровной  земле. Перейти
эти шесть шагов нельзя человеку, не рискуя жизнью.
     Здесь граница.
     От  Черного моря на тысячи  километров до Крайнего Севера, к Ледовитому
океану,  выстроилась  неподвижная  цепь  этих  молчаливых часовых  советских
социалистических  республик с великой эмблемой  труда на  железных щитах. От
этого столба,  на котором  вбит пернатый хищник, начинаются рубежи Советской
Украины  и панской  Польши. В глубоких  местах затерялось маленькое местечко
Берездов. В десяти километрах от него, напротив  польского местечка Корец, -
граница. От местечка Славута до местечка Анаполя район Н-ского погранбата.
     Бегут  пограничные  столбы  по снежным  полям, пробираясь сквозь лесные
просеки,  сбегают в яры, выползают наверх, маячат на  холмиках и, добравшись
до реки, всматриваются с высокого берега в занесенные снегом равнины  чужого
края.
     Мороз.  Хрустит  под  валенками снег.  От  столба  с серпом  и  молотом
отделяется огромная фигура в богатырском шлеме; тяжело переступая,  движется
в  обход  своего  участка.  Рослый  красноармеец одет  в  серую  с  зелеными
петлицами шинель и валенки. Поверх  шинели накинута огромная  баранья доха с
широчайшим воротником, а голова  тепло охвачена суконным  шлемом.  На  руках
бараньи варежки. Доха длинная, до самых пят, в ней тепло даже в лютую вьюгу.
Поверх дохи на  плече - винтовка. Красноармеец, загребал дохой снег, идет по
сторожевой  тропинке, смачно вдыхая дымок махорочной закрутки. На  советской
границе, в открытом поле, часовые  стоят в километре друг  от  друга,  чтобы
глазом видно было своего соседа. На польской стороне - на километр-два.
     Навстречу  красноармейцу,   по  своей  сторожевой   тропинке,  движется
польский жолнер. Он одет в грубые солдатские  ботинки, в серо-зеленый мундир
и брюки, а поверх  черная шинель с двумя рядами блестящих пуговиц. На голове
фуражка-конфедератка. На фуражке  белый орел, на  суконных погонах  орлы,  в
петлицах  на  воротнике орлы, но от этого  солдату не теплее. Суровый  мороз
прошиб его до костей. Он трет одеревенелые уши, на ходу постукивает каблуком
о каблук, а  руки в тонких перчатках закоченели. Ни на  одну минуту поляк не
может остановиться:  мороз  тотчас же сковывает  его суставы,  и солдат  нее
время  движется,  иногда  пускаясь  в  рысь.  Часовые   поравнялись,   поляк
повернулся и пошел параллельно красноармейцу.
     Разговаривать на границе нельзя,  но когда  кругом  пустынно и лишь  за
километр впереди  человеческие  фигуры - кто узнает, идут ли эти двое  молча
или нарушают международные законы.
     Поляк кочет курить, по спички  забыты в казарме, а  ветерок, как назло,
доносит с советской стороны  соблазнительный  запах махорки. Поляк  перестал
тереть  отмороженное  ухо  и  оглянулся  назад:  бывает,  конный  разъезд  с
вахмистром, а то и с паном поручиком, шныряя по границе, неожиданно вынырнет
из-за бугра,  проверяя  посты. Но  пусто  вокруг.  Ослепительно  сверкает на
солнце снег. В небе - ми одной снежинки
     - Товарищу, дай пшепалиць, - первым  нарушает святость закона  поляк и,
закинув свою многозарядную французскую винтовку со штыком-саблей за спину, с
трудом  вытаскивает  озябшими  пальцами  из  кармана  шинели  пачку  дешевых
сигарет.
     Красноармеец слышит просьбу поляка, по полевой устав пограничной службы
запрещает бойцу  вступать в переговоры с  кем-нибудь  из  зарубежников, да к
тому же он не вполне понял то, что сказал солдат. И он продолжает свой путь,
твердо ставя ногу в теплых и мягких валенках на скрипучий снег.
     - Товарищ большевик, дай прикурить, брось коробку спичек, - на этот раз
уже по-русски говорит поляк.
     Красноармеец всматривается  в  своего  соседа.  "Видать,  мороз  "пана"
пронял до печенки. Хоть  и буржуйский  солдатишка, а  жизня  у него дырявая.
Выгнали  на такой  мороз в одной шинелишке, вот  и прыгает, как заяц,  а без
курева  так   совсем  никуды".  И  красноармеец,  не  оборачиваясь,  бросает
спичечную коробку. Солдат ловит  ее на лету и, часто  ломая спички,  наконец
закуривает.  Коробка  таким  же  путем  опять  переходит  границу,  и  тогда
красноармеец нечаянно нарушает закон:
     - Оставь у себя, у меня есть. Но из-за границы доносится:
     - Нет,  спасибо, мне за  эту пачку  в тюрьме два года отсидеть пришлось
бы.
     Красноармеец  смотрит  на коробку.  На  ней аэроплан. Вместо пропеллера
мощный кулак и написано "Ультиматум".
     "Да, действительно, для них неподходяще".
     Солдат  все продолжает идти  в  одну с ним сторону. Ему одному скучно в
безлюдном поле.

     Ритмично  скрипят седла, рысь коней  успокаивающе  равномерна. На морде
вороного,  жеребца, вокруг ноздрей,  на  волосах  морозный  иной,  лошадиное
дыхание белым паром тает в воздухе. Пегая кобыла под комбатом красиво ставит
ногу, балует  поводом, изгибая  дугой тонкую шею. На обоих  всадниках серые,
перетянутые  портупеями шинели, на  рукавах  по  три красных квадрата,  но у
комбата Гаврилова петлицы зеленые, а  у его спутника -  красные. Гаврилов  -
пограничник. Это его  батальон  протянул свои посты на семьдесят километров,
он  здесь  "хозяин".  Его спутник - гость  из  Берездова,  военный  комиссар
батальона ВВО Корчагин.
     Ночью  падал снег. Сейчас он  лежит,  пушистый и мягкий, не тронутый ни
копытом,  ни человеческой ногой. Всадники выехали из перелеска и зарысили по
полю. Шагах в сорока в стороне опять два столба.
     - Тпру-у!
     Гаврилов  туго натягивает повод. Корчагин заворачивает  вороного, чтобы
узнать   причину   остановки.   Гаврилов  свесился  с  седла  к  внимательно
рассматривает  странную  цепочку  следов  на  снегу,  словно  кто-то  провел
зубчатым  колесиком.  Здесь  прошел  хитрый  зверек,  ставя  ногу  в  ногу и
запутывая свой  след замысловатыми петлями. Трудно было  попять, откуда  шел
след, но не звериный след  заставил  комбата  остановиться.  В двух шагах от
цепочки запорошенные  снегом  другие  следы. Здесь  прошел  человек.  Он  не
запутывал свой  след, а  шел прямо  к  лесу,  и след показывал  отчетливо  -
человек  шел  из  Полыни.  Комбат  трогает  лошадь, и  след приводит  его  к
сторожевой тропинке.  На десяток  шагов на  польской стороне виден отпечаток
ног.
     - Ночью  кто-то перешел границу, - пробурчал комбат.  - Опять в третьем
взводе прохлопали, а в утренней сводке ничего  нет. Черти! - Усы Гаврилова с
сединкой, а иней от теплого дыхания засеребрил их, и они сурово  нависли над
губой.
     Навстречу  всадникам  движутся две  фигуры. Одна  маленькая, черная, со
вспыхивающим на солнце лезвием французского штыка, другая огромная, в желтой
бараньей  дохе.  Пегая кобыла, чувствуя  шенкеля,  забирает ход, и  всадники
быстро  сближаются с  идущим  навстречу. Красноармеец  поправляет ремень  на
плече и сплевывает на снег докуренную цигарку.
     - Здравствуйте, товарищ! Как у вас здесь, на участке? - И комбат, почти
не сгибаясь, так как красноармеец рослый, подает ему руку. Богатырь поспешно
сдергивает с руки, варежку. Комбат здоровается с постовым.
     Поляк  издали  наблюдает.  Два  красных  офицера  (а  три  квадрата   у
большевиков  - это чин майора) здороваются с солдатом, как близкие приятели.
На  миг  представляет  себе,  как  бы  это  он  подал  руку  своему   майору
Закржевскому, и от этой нелепой мысли невольно оглядывается.
     - Только что принял пост, товарищ комбат, - отрапортовал красноармеец.
     - След вон там видели?
     - Нет, не видел еще.
     - Кто стоял ночью от двух до шести?
     - Суротенко, товарищ комбат.
     - Ну, ладно, глядите же в оба.
     И, уже собираясь отъезжать, сурово предупредил:
     - Поменьше с этими прохаживаться.
     Когда кони шли  рысью по широкой дороге, что протянулась между границей
и местечком Берездовом. комбат рассказывал:
     - На границе глаз нужен. Чуть  проспишь, горько пожалеешь. Служба у нас
бессонная. Днем  границу проскочить не  так-то  легко, зато  ночью держи ухо
востро.  Вот,  судите сами, товарищ Корчагин.  На  моем  участке четыре села
пополам разрезаны. Здесь  очень трудно. Как цепь ни  расставляй, а на каждой
свадьбе или празднике из-за кордона вся родня присутствует. Еще бы не пройти
-  двадцать шагов  хата  от  хаты,  а  речонку  курица  пешком перейдет.  Не
обходится  и  без контрабанды. Правда, все это  мелочь  - принесет баба пару
бутылок   зубровки  польской  сорокаградусной.   Но   зато  немало   крупных
контрабандистов,  где  орудуют  люди с большими  деньгами. А ты знаешь,  что
поляки делают? Во всех пограничных селах открыли универсальные магазины: что
хочешь, то и купишь. Конечно, это сделано не для своих нищих крестьян
     Корчагин  с  интересом  слушал комбата.  Пограничная  жизнь  похожа  на
беспрерывную разведку.
     -  Скажите,  товарищ  Гаврилов, одной  ли перевозкой  контрабанды  дело
ограничивается?
     Комбат ответил угрюмо:
     - Вот то-то и оно-то!..

     Маленькое  местечко   Берездов.  Глухой  провинциальный  угол,   бывшая
еврейская черта оседлости.  Две-три  сотни домишек, бестолково расставленных
где попало. Огромная базарная площадь, посреди площади два десятка лавчонок.
Площадь   грязная,  навозная.  Опоясывали  местечко  крестьянские  дворы.  В
еврейском центре по дороге  к бойне  старая  синагога. Унынием веет от этого
ветхого здания. Правда, жаловаться на пустоту по субботам синагога не может,
но  это уж не то, что  было раньше, и жизнь у раввина совсем не такая, какую
бы  он хотел. Что-то, видно, очень плохое  случилось в девятьсот семнадцатом
году,  раз даже здесь,  в таком захолустье, молодежь  смотрит на раввина без
должного  уважения.  Правда,  старики  еще  не  едят  трефного,  по  сколько
мальчишек едят проклятую богом колбасу свиную! Тьфу, паскудно даже подумать!
Реббе  Борух в  сердцах  пинает ногой  хозяйскую свинью,  старательно роющую
навозную кучу в поисках съедобного. Да, он - раввин - не совсем доволен тем,
что  Берездов  стал  районным  центром.  Понаехало черт  знает  откуда  этих
коммунистов, и все крутят и крутят, и с каждым днем все новая  неприятность.
Вчера он, реббе, увидел на воротах поповской усадьбы новую вывеску:

     Берездовский районный комитет
     Коммунистического союза молодежи Украины.

     Ожидать чего-нибудь хорошего от этой вывески  нельзя. Охваченный своими
мыслями,   раввин  не  заметил,  как  наткнулся   на  небольшое  объявление,
наклеенное на дверях его синагоги:

     Сегодня  в клубе  созывается открытое  собрание трудящейся  молодежи. С
докладом  выступают пред. исполнительного комитета Лисицын  и врид секретаря
райкома  товарищ  Корчагин. После  собрания  будет  устроен  концерт  силами
учащихся девятилетки.

     Раввин бешено сорвал листок с двери.
     "Вот оно, начинается!"
     С  двух сторон охватывает местечковую  церквушку большой сад  поповской
усадьбы, а в  саду старинной кладки просторный дом. Затхлая, скучная пустота
комнат, в которых  жили  поп  с  попадьей,  такие  же,  как и дом, старые  и
скучные, давно  надоевшие друг другу.  Сразу же  исчезла скука, когда  в дом
вошли  новые  хозяева. В  большом  зале,  где благочестивые хозяева  лишь  в
престольные праздники принимали гостей, теперь всегда  людно. Поповский  дом
стал партийным комитетом Берездова.  На двери маленькой комнатки, направо от
парадного  хода, мелом  написано:  "Райкомсомол".  Здесь  часть  своего  дня
проводил Корчагин,  исполнявший  по  совместительству  с работой военкомбата
второго батальона всеобщего военного обучения и обязанности секретаря только
что созданного райкома комсомола.
     Восемь месяцев  прошло  с того дня, когда  проводили  они  товарищеский
вечер  у Анны.  А кажется,  что это  было так недавно. Корчагин отложил гору
бумаг в сторону и, откинувшись на спинку кресла, задумался...
     Тихо в  доме.  Поздняя ночь, партком опустел. Не давно  последним  ушел
Трофимов,  секретарь  райкома  партии,  и сейчас Корчагин в доме  один. Окно
заткано причудливыми  узорами  мороза. Керосиновая  лампа  на  столе;  жарко
натоплена печь. Корчагин вспоминает недавнее. В августе послал его коллектив
мастерских как молодежного организатора с ремонтным поездом в Екатеринослав.
И  до  глубокой осени полтораста  человек двигались  от станции  к  станции,
разгружая  их от наследия  войны  и  разрухи, от горелых и разбитых вагонов.
Прошел их  путь от  Санельникова до  Полог. Здесь,  в бывшем царстве бандита
Махно, на каждом шагу следы  разрушения и истребления. В  Гуляй-Поле  неделю
восстанавливали каменное  здание  водокачки,  нашивали  железные заплаты  на
развороченные динамитом бока  водяной цистерны. Не знал электрик искусства и
тяжести слесарного труда, но не одну  тысячу ржавых гаек завинтили его руки,
вооруженные ключом.
     Глубокой осенью подошел поезд к родным мастерским. Цехи приняли обратно
в свои корпуса сто пятьдесят пар рук...
     Чаще стали видеть электрика у Анны. Сгладилась складка на лбу, и не раз
слышался его заразительный смех. Опять братва мазутная слушала в кружках его
повести  о  давно  минувших  годах  борьбы.  О попытках  мятежной,  рабской,
сермяжной Руси  свалить коронованное  чудовище. О  бунтах  Стеньки Разина  и
Пугачева.
     Одним вечером, когда у  Анны собралось много  молодого  люда,  электрик
неожиданно избавился от одного старого нездорового наследства. Он, привыкший
к табаку почти с детских лет, сказал жестко и бесповоротно:
     - Я больше не курю.
     Это  произошло  неожиданно.  Кто-то  завязал спор о том,  что  привычка
сильнее человека, как пример привел куренье. Голоса разделились. Электрик не
вмешивался  в  спор, но его втянула  Таля, заставила говорить. Он сказал то,
что думал:
     - Человек  управляет привычкой,  а  не наоборот. Иначе  до чего  же  мы
договоримся?
     Цветаев из угла крикнул:
     - Слово со звоном! Это  Корчагин любит.  А вот если этот форс по шапке,
то что же получается? Сам-то  он курит? Курит. Знает, что куренье ни к чему?
Знает.  А  вот  бросить  -  гайка  слаба.  Недавно  он  в кружках  "культуру
насаждал". - И,  меняя тон, Цветаев спросил с холодной насмешкой: - Пусть-ка
он  ответит нам, как у него с матом? Кто  Павку  знает, тот скажет: матерщит
редко, да метко. Проповедь читать легче, чем быть святым.
     Наступило молчание. Резкость  тона Цветаева неприятно подействовала  на
всех. Электрик ответил не сразу. Медленно вынул изо рта папироску, скомкал и
негромко сказал:
     - Я больше не курю.
     Помолчав, добавил:
     -  Это  я для себя и немного  для Димки. Грош цена тому,  кто не сможет
сломить дурной  привычки.  За  мной  остается  ругань. Я, братва, не  совсем
поборол этот позор,  но даже Димка  признается,  что редко слышит мою брань.
Слову легче  сорваться,  чем  закурить папиросу, вот почему не скажу сейчас,
что и с тем покончил. Но я все-таки и ругань угроблю.

     Перед  самой зимой запрудили реку дровяные сплавы, разбивало их осенним
разливом, и гибло  топливо, уносилось вниз по реке. Соломенка  опять послала
свои коллективы, чтобы спасти лесные богатства.
     Нежелание отстать от коллектива заставило Корчагина скрыть от товарищей
жестокую  простуду, и когда через  неделю  на берегах пристани выросли  горы
штабелей  дров,  студеная  вода  и  осенняя  промозглость  разбудили  врага,
дремавшего  в крови, - и Корчагин запылал в  жару.  Две  недели  жег  острый
ревматизм его  тело, а  когда вернулся  из больницы, у тисков  мог работать,
лишь сидя "верхом".  Мастер  только  головой качал.  А через несколько  дней
беспристрастная комиссия признала его нетрудоспособным,  и он получил расчет
и право на пенсию, от которой гневно отказался.
     С  тяжелым  сердцем  покинул  он  свои мастерские.  Опираясь  на палку,
передвигался медленно  и  с мучительной болью. Писала не  раз  мать, просила
навестить, и сейчас  он вспомнил о своей старушке, о ее  словах на прощанье:
"Вижу вас, лишь когда покалечитесь".
     В губкоме получил свернутые в трубочку два личных дела: комсомольское и
партийное,  и,  почти ни с кем не прощаясь, чтобы не разжигать горя, уехал к
матери.  Дне недели старушка парила и натирала ему  распухшие ноги, и  через
месяц он  уже ходил  без палки, а  в груди  билась радость, и сумерки  опять
перешли  в рассвет.  Поезд доставил его в губернский центр. Через  три дня в
орготделе  ему  вручили документ, по которому он направлялся в  губвоенкомат
для использования политработником и формировании военобуча.
     А еще через неделю он приехал  сюда, в  занесенное снегом местечко, как
военкомбат-2.  В  окружном  комитете  комсомола   получил   задание  собрать
разрозненных  комсомольцев и создать в  новом  районе  организацию. Вот  как
поворачивалась жизнь.

     На дворе  знойно.  В раскрытое  окно кабинета предисполкома заглядывает
ветка  вишни.  Солнце  зажигает  золоченый  крест на  готической  колокольне
костела, что стоит через  дорогу, напротив исполкома. В  садике  перед окном
проворно  ищут  корм  нежно-пушистые,  зеленые,  как  окружающая  их  трава,
крошечные гусята исполкомовской сторожихи.
     Предисполкома  дочитывал  только  что  полученную  депешу. По  его лицу
пробежала тень. Большая узловатая рука заползла в пышную вьющуюся шевелюру и
застряла там.
     Николаю  Николаевичу  Лисицыну,  председателю Берездовского  исполкома,
всего лишь  двадцать  четыре года,  но  никто из его сотрудников и партийных
работников  этого не знает. Он, большой и сильный человек,  суровый и подчас
грозный,  выглядит  тридцатипятилетним.   Крепкое   тело,  большая   голова,
посаженная   на  могучую  шею,  карие,  с  холодком,  проницательные  г