ости.
     -  Всюду заторы. Куда  ни кинешься, везде  колеса крутят и вес на одном
месте.  Мало  мы, видно,  белых  гусей повыловили, на  наш век их хватит,  -
докладывал старик собравшимся. - Я, ребятки, скажу открыто: дело Ни к черту.
Второй смены еще не собрали, а сколько пришлют  - неизвестно. Мороз на носу.
До  него хотя  умри,  а нужно  пройти  болото,  а то потом землю  зубами  не
угрызешь. Ну,  так вот, ребятки, в  городе возьмут в  "штосс" всех, кто  там
путает,  а нам  здесь  надо  удвоить  скорость.  Пять раз  сдохни,  а  ветку
построить надо. Какие мы иначе большевики  будем - одна  слякоть, -  говорил
Токарев  не  обычным  для  него  хриповатым  баском,  а  напряженно-стальным
голосом.   Блестевшие  из-под  насупленных   бровей  глаза  его  говорили  о
решительности и упрямстве.
     - Сегодня же проведем закрытое собрание, растолкуем своим, и все завтра
на  работу.  Утром  беспартийных  отпускаем,  а сами  остаемся.  Вот решение
губкома, - передал он Панкратову сложенный вчетверо лист.
     Через плечо грузчика Корчагин прочел:

     "Считать  необходимым  оставить   на  стройке  всех  членов  комсомола,
разрешив их смену не раньше первой подачи дров. За секретаря губкомола
     Р. Устинович".

     В тесном бараке не пройти. Сто двадцать человек заполнили его. Стояли у
стен, забрались на столы и даже на кухню.
     Открыл собрание Панкратов. Токарев  говорил недолго, но конец его  речи
подрезал всех:
     - Завтра коммунисты и комсомольцы в город не уедут.
     Рука старика подчеркнула в воздухе всю непреложность решения. Жест этот
смахнул все надежды вернуться в  город, к своим, выбраться из этой грязи.  В
первую минуту ничего нельзя  было разобрать за выкриками.  От  движения  тел
беспокойно  замигала подслеповатая  коптилка.  Темнота  скрывала  лица.  Шум
голосов  нарастал. Одни  говорили  мечтательно  о  "домашнем  уюте",  другие
возмущались, кричали об усталости. Многие  молчали.  И только один заявил  о
дезертирстве. Раздраженный голос его из угла выбрасывал вперемежку с бранью:
     -  К  чертовой матери! Я  здесь и  дня  не останусь! Людей  на  каторгу
ссылают, так хоть за  преступление. А  нас за что? Держали нас  две недели -
хватит. Дураков  больше нет. Пусть тот, кто постановлял, сам едет  и строит.
Кто  хочет,  пусть копается  в этой  грязи,  а  у меня одна жизнь.  Я завтра
уезжаю.
     Окунев,  за  спиной которого  стоял крикун, зажег спичку, желая увидеть
дезертира. Спичка на миг  выхватила из темноты перекошенное злобной гримасой
лицо и раскрытый рот. Окунев узнал: сын бухгалтера из губпродкома.
     - Что присматриваешься? Я не скрываюсь, не вор.
     Спичка потухла, Панкратов поднялся во весь рост.
     -  Кто  это там разбредался?  Кому  это  партийное задание - каторга? -
глухо  заговорил  он, обводя тяжелым взглядом близстоящих. - Братва,  нам  в
город  никак нельзя,  наше  место здесь.  Ежели  мы отсюда  дадим деру, люди
замерзать будут. Братва, чем скорее закончим, тем скорее  вернемся, а тикать
отсюда, кап тут одна зануда хочет, нам не дозволяет идея наша и дисциплина.
     Грузчик не любил больших речей, но и  эту, короткую, перебил все тот же
голос:
     - А беспартийные уезжают?
     - Да, - отрубил Панкратов.
     К столу  протиснулся парень в коротком  городском пальто. Летучей мышью
кувыркнулся  над столом  маленький  билет, ударился  в грудь  Панкратова  и,
отскочив на стол, встал ребром.
     -  Вот  билет,  возьмите,  пожалуйста, из-за этого кусочка  картона  не
пожертвую здоровьем!
     Конец фразы заглушили заметавшиеся по бараку голоса:
     - Чем швыряешься?
     - Ах ты, шкура продажная!
     - В комсомол втерся, на теплое местечко целился!
     - Гони его отсюда!
     - Мы тебя погреем, вошь тифозная!
     Тот,  кто  бросил  билет, пригнув  голову,  пробирался  к  выходу.  Его
пропускали,  сторонясь, как от  зачумленного.  Скрипнула закрывшаяся  за ним
дверь.
     Панкратов сжал пальцами брошенный билет и сунул  его в огонек коптилки.
Картон загорелся, сворачиваясь в обугленную трубочку.

     В лесу прозвучал выстрел. От ветхого барака в темноту леса нырнули конь
и  всадник. Из  школы и барака выбегали люди.  Кто-то  случайно наткнулся на
дощечку  из  фанеры,  засунутую  в щель  двери.  Чиркнули спичкой.  Закрывая
колеблющиеся от ветра огоньки полами одежды, прочли:

     "Убирайтесь  все со станции туда,  откуда явились. Кто  останется, тому
пуля в лоб. Перебьем всех до одного, пощады никому не будет. Срок вам даю до
завтрашней ночи".
     И подписано:
     "Атаман Чеснок".
     Чеснок был из банды Орлика.

     В комнате Риты на столе незакрытый дневник.

     "2 декабря
     Утром  выпал  первый снег.  Крепкий  мороз. На  лестнице встретилась  с
Вячеславом Олынинским. Шли вместе.
     -  Я  всегда  любуюсь первым  снегом. Мороз-то какой! Одна прелесть, не
правда ли? - сказал Ольшинский.
     Я вспомнила о Боярке и ответила ему, что мороз и  снег  меня совершенно
не радуют, наоборот, удручают. Рассказала почему.
     - Это субъективно. Если ваши мысли  продолжить, то надо  будет признать
недопустимым смех  и вообще проявление  жизнерадостности  во  время, скажем,
войны.  Но в  жизни этого  не бывает. Трагедия там, где полоска фронта.  Там
ощущение жизни придавлено  близостью смерти. Но даже и там смеются. А  вдали
от  фронта  жизнь  все та  же: смех, слезы, горе и  радость, жажда  зрелищ и
наслаждений, волненье, любовь...
     В   словах   Ольшинского   трудно   отличить   иронию.   Ольшинский   -
уполномоченный  Наркоминдела.  В  партии  с  1917 года. Одет  по-европейски,
всегда гладко выбрит, чуть надушен.  Живет в нашем  доме, в квартире Сегала.
Вечерами заходит ко мне. С ним интересно говорить, знает Запад,  долго жил в
Париже,  но я  не думаю,  чтобы мы стали хорошими друзьями. Причина тому: во
мне он видит прежде  всего  женщину и уже  только потом  товарища по партии.
Правда,  он  не  маскирует  своих  стремлений  и  мыслей,  -  он  достаточно
мужествен,  чтобы  говорить  правду,  и его  влечения не грубы. Он  умеет их
делать красивыми. Но он мне не нравится.
     Грубоватая простота Жухрая мне несравненно  ближе, чем европейский лоск
Ольшинского.
     Из Боярки  получаем короткие сводки. Каждый день сотня сажен прокладки.
Шпалы  кладут  прямо  на  мерзлую землю, в  прорубленные для них гнезда. Там
всего  двести сорок  человек.  Половина  второй  смены разбежалась.  Условия
действительно тяжелые. Как-то  они будут  работать  на морозе?.. Дубава  уже
педелю там. В Пуще-Водице из восьми  паровозов собрали пять. К остальным нет
частей.
     На  Дмитрия создано  Управлением  трамвая  уголовное дело: он  со своей
бригадой силой задержал  все трамвайные площадки, идущие  из  Пущи-Водицы  в
город.  Высадив пассажиров, он нагрузил платформы рельсами для  узкоколейки.
Привезли  девятнадцать  площадок по  городской линии к вокзалу.  Трамвайщики
помогали вовсю.
     На вокзале остатки соломенской  комсомолии за ночь погрузили, а Дмитрий
со своими повез рельсы в Боярку.
     Аким отказался ставить на бюро вопрос о Дубаве. Нам Дмитрий рассказал о
безобразной  волоките  и  бюрократизме  в  Управлении трамвая.  Там  наотрез
отказались дать больше двух площадок. Туфта прочел Дубаве нравоучение:
     - Пора бросить партизанские выходки, теперь за это  в тюрьме насидеться
можно. Будто нельзя договориться и обойтись без вооруженного захвата?
     Я еще не видела Дубаву таким свирепым.
     -  Почему  же   ты,  бумагоед,  не  договорился?  Сидит  здесь,  пиявка
чернильная, и языком брешет. Мне без рельсов на Боярке морду набьют. А тебя,
чтобы ты тут  под  ногами не путался, на  стройку надо отослать Токареву  на
пересушку! - гремел Дмитрий на весь губком.
     Туфта  написал на  Дубаву  заявление,  но  Аким,  попросив меня  выйти,
говорил с ним минут десять. Туфта от Акима выскочил красный и злой.

     3 декабря
     В губкоме новое  дело,  уже  из  Трансчека.  Панкратов,  Окунев  и  еще
несколько  товарищей  приехали  на  станцию  Мотовиловку  и сняли  с  пустых
строений двери и  оконные рамы. При  погрузке всего этого в рабочий поезд их
пытался арестовать  станционный  чекист. Они  его  обезоружили и, лишь когда
тронулся поезд, вернули ему револьвер, вынув  из него  патроны. Двери и окна
увезли. Токарева же материальный отдел дороги обвиняет в самовольном изъятии
из боярского склада двадцати пудов гвоздей. Он отдал их крестьянам за работу
по  вывозке  с лесоразработки длинных поленьев,  которые  они кладут  вместо
шпал.
     Я говорила с товарищем Жухраем об этих делах. Он смеется: "Все эти дела
мы поломаем".
     На  стройке  положение  крайне  напряженное, и дорог  каждый  день.  По
малейшему   пустяку  приходится  нажимать.  То   и  дело  тянем   в   губком
тормозильщиков. Ребята на стройке все чаще выходят за рамки формалистики.
     Ольшинский принес мне маленькую электрическую печку. Мы с Олей Юреневой
греем над ней руки. Но в комнате от нее теплее не становится. Как-то там,  в
лесу,  пройдет эта ночь? Ольга рассказывает:  в  больнице  очень  холодно, и
больные не вылезают из-под одеял. Топят через два дня.
     Нет, товарищ  Ольшинский,  трагедия  на фронте  оказывается трагедией в
тылу!

     4 декабря
     Вето ночь валил снег.  В  Боярке,  пишут, все  засыпал.  Работа  стала.
Очищают путь. Сегодня  губком  вынес  решение:  стройку первой  очереди,  до
границы  лесоразработки,  закончить  не  позже 1  января  1922  года.  Когда
передали  это в Боярку, Токарев, говорят, ответил:  "Если  не передохнем, то
выполним".
     О Корчагине ничего не слышно. Удивительно, что на него нет "дела" вроде
панкратовского.  Я  до  сих  пор  не  знаю,  почему  он  не  хочет  со  мной
встречаться.

     5 декабря
     Вчера банда обстреляла стройку".
     Кони   осторожно   ставят  ноги  в  мягкий,  податливый  снег.  Изредка
заворошится под снегом  прижатая  к земле  копытом ветка, затрещит  -  тогда
всхрапывает конь. Метнется  в сторону, но, получив обрезом по прижатым ушам,
переходит в галоп, догоняя передних.
     Около  десятка  конных  перевалило  через  холмистый  кряж,  в  который
уперлась  полоса  черной,  еще  не  устланной снегом  земли. Здесь  всадники
задержали коней. Звякнули, встретясь, стремена. Шумно встряхнулся всем телом
вспотевший от далекого пробега жеребец переднего.
     -  Их  до биса наихало  сюды,  - говорил передний.  - Ось мы им  холоду
нагоним! Батько сказав, щоб ции саранчи тут завтра не було, бо вже видно, що
к дровам сволочная мастеровщина доберется...
     К станции подъезжали гуськом,  по обочинам узкоколейки. Шагом подъехали
к  прогалине,  что  у старой  школы;  не  выезжая  на  поляну,  остались  за
деревьями.
     Залп  разметал тишину темной ночи.  Белкой скользнул вниз снежный ком с
ветки серебристой при  лунном  свете березы.  А меж деревьев  высекали искры
куцые обрезы, ковыряли пули  сыпучую штукатурку, жалобно  дзинькало пробитое
стекло привезенных Панкратовым окон.
     Залп  сорвал  людей с бетонного пола, поставил  их  на  ноги, но, когда
залетали но комнатам жуткие сверчки, страх повалил людей обратно на пол.
     Падали друг на друга.
     - Ты куда? - схватил за шинель Павла Дубава.
     - На двор.
     -  Ложись, идиот! Уложат на месте, только покажись, -  порывисто шептал
Дмитрий.
     Они лежали  в комнате рядом  у  самой  двери. Дубава прижался  к  полу,
вытянув  по  направлению  к  двери  руку  с  револьвером.  Корчагин сидел на
корточках, нервно ощупывая пальцами патронные  гнезда в  барабане нагана.  В
них пять патронов. Нащупав пустоты, повернул барабан.
     Стрельба прервалась. Наступившая тишина удивляла.
     - Ребята,  у кого есть оружие,  собирайтесь  сюда, - шепотом командовал
лежащим Дубава.
     Корчагин осторожно открыл дверь. На прогалине пусто.  Медленно кружась,
падали снежинки.
     А в лесу десять всадников нахлестывали лошадей.
     В обед из города примчалась автодрезина. Из нее вышли Жухрай и Аким. Их
встречали  Токарев и Холява. С дрезины  сняли и поставили  на перрон пулемет
"максим", несколько коробок с пулеметными лентами и два десятка винтовок.
     К  месту  работ  шли  торопливо.  Полы шинели  Федора чертили  по снегу
зигзаги.  Шаг у  него медвежий, вперевалку - все еще не  отвык,  ставит ноги
циркулем, словно под ним еще качающаяся палуба миноносца. Токареву то и дело
приходилось бежать за своими спутниками: высокий Аким шел в ногу с Федором.
     - Налет банды - это еще полбеды. Тут вот  паи  косогор  поперек  дороги
лег. Нанесло на нашу голову, язви его! Много земли вынимать придется.
     Старик остановился,  повернулся спиной к  ветру,  закурил, держа ладони
лодочкой, и, пыхнув дымком раз-другой, догнал ушедших вперед. Аким, поджидая
его, остановился. Жухрай, не сбавляя шага, уходил дальше.
     Аким спросил Токарева:
     - Хватит ли у вас сил в срок построить подъездной путь?
     Токарев ответил не сразу.
     -  Знаешь,  сынок,  - сказал  он  наконец,  -  если говорить вообще, то
построить нельзя, но не построить тоже нельзя. Вот отсюда и получается.
     Они нагнали Федора и зашагали рядом. Слесарь заговорил возбужденно:
     - Вот тут-то и  начинается это самое  "но". Ведь только нас  двое тут -
Патошкин и я - знают, что построить  при таких собачьих условиях,  при таком
оборудовании и количестве  рабочей силы  невозможно. Но зато  все до  одного
знают, что  не построить - нельзя.  И  вот  почему я смог сказать: "Если  не
перемерзнем,  то  будет  сделано". Сами поглядите,  второй месяц, как  здесь
копаемся, четвертую смену дорабатываем, а  основной  состав - без передышки,
только молодостью и держится. А ведь половина из них простужена.  Посмотришь
на этих ребят, так сердце кровью  заливает. Цепы  им нет... Не одного из них
загонит в гроб эта проклятая трущоба.

     В километре от станции кончалась вполне готовая узкоколейка.
     Дальше, километра  на полтора, на выровненном полотне  лежали  врытые в
землю  длинные поленища, словно поваленный ветром частокол.  Это  шпалы. Еще
дальше, до самого косогора, шла лишь ровная дорога.
     Здесь  работала  первая строительная  группа  Панкратова. Сорок человек
прокладывали  шпалы. Рыжебородый  крестьянин  в  новеньких лаптях  не  спеша
стаскивал с розвальней поленья и  бросал  их  на  полотно  дороги. Несколько
таких  же саней разгружалось поодаль. Две длинные  железные штанги лежали на
земле.  Это  была форма рельсов, под них ровняли шпалы. Для трамбовки  земли
пускались в ход топоры, ломы, лопаты.

     Кропотливое и медленное это  дело - прокладка шпал. Прочно  и устойчиво
должны лежать в земле шпалы, и так, чтобы рельс опирался одинаково на каждую
из них.
     Технику прокладки  знал  только один старик, без единой сединки в  свои
пятьдесят четыре года, со смолистой, раздвинутой надвое  бородой  - дорожный
десятник  Лагутин.  Он  добровольно работал  четвертую  смену,  переносил  с
молодежью  все  невзгоды   и  заслужил  в  отряде  всеобщее  уважение.  Этот
беспартийный  (отец Тали)  всегда занимал почетное место  на всех  партийных
совещаниях. Гордясь этим, старик дал слово не оставлять стройки.
     - Ну, как же мне вас кидать, скажите на милость? Напутаете  без меня  с
прокладкой, тут  глаз нужен, практика. А уж я этих шпал по  Расее натыкал за
свою жизнь... - добродушно говорил он при каждой смене - и оставался.
     Патошкин ему доверял  и на  его участок  заглядывал  редко. Когда  трое
подошли  к  работавшим, Панкратов, потный и раскрасневшийся,  рубил  топором
гнездо для шпалы.
     Аким  еле узнал грузчика. Панкратов похудел, острее вырисовывались  его
широкие скулы, и плохо вымытое лицо как-то потемнело и осунулось.
     - А, губерния приехала! -  проговорил он и подал Акиму горячую, влажную
руку.
     Стук лопат прекратился. Аким видел вокруг бледные лица. Снятые шинели и
полушубки валялись тут же, прямо на снегу.
     Поговорив с  Лагутиным, Токарев захватил Панкратова и повел приезжих  к
выемке. Грузчик шел рядом с Федором.
     - Расскажи мне,  Панкратов,  как  это  у  вас там  с чекистом вышло,  в
Мотовиловке? Как  ты  думаешь,  перегнули  вы немного  с разоружением-то?  -
серьезно спросил Федор неразговорчивого грузчика.
     Панкратов смущенно улыбнулся:
     -  Мы  его  по  согласию разоружили,  он пас  сам  просил. Ведь он  наш
парняга. Мы ему растолковали все как есть, он и говорит: "Я, ребята, не имею
права  позволить вам увезти окна и  двери. Есть приказ товарища Дзержинского
пресекать  расхищение дорожного имущества. Тут начальник станции  со мной на
ножах, ворует,  мерзавец, а я мешаю.  Отпущу вас  -  он  на меня обязательно
донесет  по  службе,  и меня  в  Ревтрибунал.  А вы  вот меня  разоружите  и
катитесь. И если  начальник  станции не донесет, то на  этом и кончится". Мы
так и сделали. Двери и окна ведь не себе же везли.
     Заметив искринку смеха в глазах Жухрая, Панкратов добавил:
     - Пусть же нам одним попадет, вы уж парня-то не жмите, товарищ Жухрай.
     - Все это ликвидировано.  В дальнейшем таких  вещей делать нельзя - это
разрушает  дисциплину.  У  нас  достаточно силы, чтобы разбивать бюрократизм
организованным  порядком. Ладно, поговорим о более важном.  - И  Федор начал
расспрашивать о подробностях налета.

     В четырех с половиной километрах от станции  яростно вгрызались в землю
лопаты. Люди резали косогор, ставший на их пути.
     А   по  сторонам   стояло  семеро,  вооруженных   карабином  Холявы   и
револьверами Корчагина, Панкратова,  Дубавы и Хомутова.  Это было все оружие
отряда.
     Патошкин сидел на  скате,  выписывая цифры в  записную  книжку. Инженер
остался  один. Вакуленко,  предпочитая  суд за дезертирство  смерти  от пули
бандита, утром удрал в город.
     - На  выемку у нас  уйдет полмесяца,  земля мерзлая, -  негромко сказал
Патошкин  стоявшему перед ним  Хомутову, всегда хмурому увальню, скуповатому
на слова.
     -  Нам  всего  дают  на дорогу  двадцать  пять дней,  а  вы  на  выемку
пятнадцать кладете,  - ответил ему Хомутов, сердито  захватывая губой кончик
уса.
     - Этот срок нереален, правда, я в своей жизни никогда не строил в такой
обстановке и с  таким составом людей, кап этот. Я могу  и ошибиться, что уже
дважды со мной бывало.
     В это время Жухрай, Аким и Панкратов подходили к выемке. На косогоре их
заметили.
     -  Глянь, кто это? - толкнул Корчагина локтем раскосый парень в старом,
порвавшемся  на локтях  свитере, Петька  Трофимов,  болторез  из мастерских,
указывая пальцем на  косогор. В  тот  же  миг Корчагин, не выпуская  из  рук
лопаты, кинулся под гору. Глаза его под козырьком шлема  тепло улыбнулись, и
Федор дольше других жал ему руку.
     - Здорово, Павел! Поди узнай его в такой разнокалиберной обмундировке.
     Панкратов криво усмехнулся:
     - Ничего себе комбинация из  пяти пальцев, и все пять наружу. К тому же
у него дезертиры  шинель уперли. У них с Окуневым  коммуна: тот  Павлу  свой
пиджачишко  отдал.  Ничего,  Павлуша  парень  теплый.  Недельку  на   бетоне
погреется, солома почти не помогает, а потом "сыграет  в  ящик",  - невесело
говорил Акиму грузчик.
     Чернобровый   Окунев,  слегка   курносенький,  щуря  плутоватые  глаза,
возразил:
     - Мы Павлушке пропасть не дадим. Голоснем - и на кухню его в повара,  к
Одарке в резерв. Там он, если не дурак будет, и подъест и погреется - хоть у
печки, хоть у Одарки.
     Дружный смех покрыл его слова. В этот день смеялись первый раз.

     Федор осмотрел  косогор,  съездил с Токаревым  и Патошкиным  в  санях к
лесоразработке и  вернулся обратно.  На  косогоре рыли  землю все  с тем  же
упорством.  Федор  смотрел на мельканье  лопат, на  согнутые  в  напряженном
усилии спины и тихо сказал Акиму:
     -  Митинг  не  нужен.  Агитировать здесь  некого.  Правду ты,  Токарев,
сказал, что им цены нет. Вот где сталь закаляется.
     Глаза Жухрая  с восхищением  и  суровой  любовн