ку  и, перемахнув через  забор,  скрылся в огородах.
Сережа решил выглянуть  на улицу.  По дороге  к Юго-западному вокзалу бежали
петлюровцы. Их отступление прикрывал броневик. Шоссе, ведущее в  город, было
пустынно. Но  вот  на дорогу  выскочил красноармеец.  Он  припал  к земле  и
выстрелил вдоль шоссе. За ним другой,  третий... Сережа видит их:
они  пригибаются  и  стреляют на  ходу.  Не  скрываясь,  бежит загорелый;  с
воспаленными  глазами  китаец, в  нижней рубашке,  перепоясанный пулеметными
лентами,  с гранатами в  обеих руках. Впереди всех, выставив ручной пулемет,
мчится совсем еще молодой красноармеец. Это первая цепь красных, ворвавшихся
в город. Чувство радости охватило Сережу. Он бросился  на шоссе  и  закричал
что было сил:
     - Да здравствуют товарищи!
     От неожиданности китаец чуть не сбил его с  ног. Он хотел  было свирепо
накинуться на Сережу, но восторженный вид юноши остановил его.
     - Куда Петлюра бежала? - задыхаясь, кричал ему китаец.
     Но Сережа его не  слушал. Он быстро  вбежал во двор, схватил  брошенные
сичевиком патронташ и винтовку и бросился догонять цепь. Его заметили только
тогда, когда ворвались на Юго-западный  вокзал. Отрезав несколько  эшелонов,
нагруженных  снарядами, амуницией, отбросив  противника в лес, остановились,
чтобы  отдохнуть и переформироваться.  -Юный пулеметчик подошел к  Сереже  и
удивленно спросил:
     - Ты откуда, товарищ?
     - Я здешний, из городка, я только и ждал, чтобы вы пришли.
     Сережу обступили красноармейцы.
     - Моя его знает, - радостно улыбался китаец, - Его клицала: "Длавствуй,
товалиса!" Его больсевика - наса, молодой, холосая, - добавил он восхищенно,
хлопая Сережу по плечу.
     А сердце  Сережи  радостно  билось.  Его  сразу приняли как  своего. Он
вместе с ними брал в штыковой атаке вокзал.
     Городок  ожил. Измученные  жители выбирались  из подвалов и  погребов и
стремились  к  воротам,  посмотреть  на  входившие  в  город красные  части.
Антонина  Васильевна  и Валя в  рядах красноармейцев заметили  шагавшего  со
всеми Сережу. Он шел  без фуражки, опоясанный  патронташем, с  винтовкой  за
плечом.
     Антонина Васильевна, возмущенная, всплеснула руками.
     Сережа, ее сын, вмешался в драку. О, это ему даром не пройдет! Подумать
только: перед всем городом с винтовкой ходит! А потом что будет?
     И, охваченная  этими мыслями,  Антонина Васильевна,  уже  не  сдерживая
себя, закричала:
     -  Сережка, марш домой сейчас же!  Я тебе покажу, мерзавцу. Ты  у  меня
повоюешь! - И она направилась к сыну с намерением остановить его.
     Но Сережа, ее Сережа, которому она не раз драла уши, сурово взглянул на
мать и, заливаясь краской стыда и обиды, отрезал:
     - Не  кричи!  Никуда отсюда я не  пойду. - И  не останавливаясь, прошел
мимо.
     Антонина Васильевна вспыхнула:
     - Ах,  вот как ты с матерью разговариваешь! Ну так не смей после  этого
домой возвращаться.
     - И не вернусь! - не оборачиваясь, крикнул в ответ Сережа.
     Антонина Васильевна,  растерянная,  осталась стоять на  дороге. А  мимо
двигались ряды загорелых, запыленных бойцов.
     - Не плачь, мамаша! Сынка комиссаром выберем, - раздался чей-то крепкий
насмешливый голос.
     Веселый  смех посыпался по  взводу.  Впереди роты сильные голоса дружно
взмахнули песню:

     Смело, товарищи, в ногу,
     Духом окрепнем в борьбе,
     В царство свободы дорогу
     Грудью проложим себе.

     Мощно подхватили ряды песню, и в общем хоре - звонкий  голос Сережи. Он
нашел новую семью. И в ней один штык его, Сережи.

     На воротах усадьбы Лещинского - белый картон. На нем коротко: "Ревком".
     Рядом огневой плакат.  Прямо в грудь читающему направлены палец и глаза
красноармейца. И подпись:
     "Ты вступил в Красную Армию?"
     Ночью расклеили  работники подива этих немых агитаторов. Тут же  первое
воззвание ревкома ко всем, трудящимся города Шепетовки:
     "Товарищи! Пролетарскими войсками  взят  город. Восстановлена советская
власть. Призываем население к спокойствию. Кровавые погромщики отброшены, но
чтобы  они  больше  никогда   не  вернулись  обратно,  чтобы  их  уничтожить
окончательно, вступайте в ряды  Красной  Армии.  Всеми  силами поддерживайте
власть трудящихся. Военная власть в городе принадлежит начальнику гарнизона.
Гражданская власть - революционному комитету.
     Предревкома Долинник".

     В усадьбе Лещинского появились новые люди. Слово "товарищ",  за которое
еще  вчера  платились жизнью, звучало сейчас  на каждом  шагу. Непередаваемо
волнующее слово "товарищ!".
     Долинник забыл и сон и отдых.
     Столяр налаживал революционную власть.
     На  двери маленькой комнаты  дачи - лоскуток бумаги. На нем карандашом:
"Партийный комитет". Здесь  товарищ Игнатьева, спокойная, выдержанная. Ей  и
Долиннику поручил подив организацию органов Советской власти.
     Прошел день, и уже сидят за столами сотрудники, стучит пишущая машинка,
организован   продкомиссариат.  Комиссар  Тыжицкий  -   подвижной,  нервный.
Тыжицкий работал на  сахарном заводе помощником  механика.  С настойчивостью
поляка  начал  он  в  первые  же  дни  укрепления  Советской власти  громить
аристократические  верхушки фабричной администрации,  которая  притаилась со
скрытой ненавистью к большевикам.
     На фабричном  собрании,  запальчиво  стуча кулаком  о  барьер  трибуны,
бросал он окружающим его рабочим жесткие, непримиримые слова по-польски.
     - Конечно, - говорил он, - что было, того уже не будет. Достаточно наши
отцы и мы сами  целую жизнь пробатрачили на Потоцкого. Мы им дворцы строили,
а за это  ясновельможный граф давал нам ровно столько,  чтобы мы с голоду на
работе не подохли.
     Сколько лет графы Потоцкие да князья Сангушки на наших горбах катаются?
Разве мало среди нас, поляков,  рабочих, которых Потоцкий держал в ярме, как
и русских  и украинцев?  Так вот, среди  этих рабочих  ходят слухи, пущенные
прислужниками  графскими,  что власть  Советская  всех их  в  железный кулак
сожмет!
     Это подлая клевета, товарищи. Никогда еще рабочие разных народностей не
имели таких свобод, как теперь.
     Все пролетарии есть  братья, но панов-то мы уж прижмем, будьте уверены.
- Его  рука  описывает дугу  и вновь обрушивается на барьер трибуны. - А кто
нас  поделил на народы,  кто заставляет  проливать кровь  братьев?  Короли и
дворяне с  давних  веков посылали крестьян польских на  турок, и всегда один
народ  нападал  и громил другой - сколько народу  утшчтожено,  каких  только
несчастий  не произошло! И кому это было  нужно, нам, что  ли? Но вскоре все
это  закончится.  Пришел  конец  этим  гадам. Большевики  кинули всему  миру
страшные для буржуев слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Вот в чем
наше  спасенье, наша надежда - на счастливую  жизнь,  чтобы рабочий рабочему
был брат. Вступайте, товарищи, в Коммунистическую партию!
     Будет и польская республика, только советская, без Потоцких, которых мы
изничтожим под  корень,  а  в Польше советской сами хозяевами станем. Кто из
вас не  знает Броника Пташинского?  Он назначен  ревкомом комиссаром  нашего
завода. "Кто был ничем,  тот станет всем". Будет и у нас праздник, товарищи,
не  слушайте только  этих скрытых змей! И если наше рабочее доверие поможет,
то организуем братство всех народов во всем мире!
     Вацлав высказал  эти новые слова из  глубины  своего простого, рабочего
сердца.
     Когда  он  сошел  с  трибуны,  молодежь  проводила  его  сочувственными
возгласами.  Только  старшие  боялись  высказаться. Кто знает?  Может  быть,
завтра  большевики отступят,  и тогда  придется  расплатиться за каждое свое
слово. Если не попадешь на виселицу, то уж с завода прогонят наверняка.
     Комиссар  просвещения  -  худенький стройный учитель Чернопысский.  Это
пока единственный человек среди местного учительства, преданный большевикам.
Напротив  ревкома разместилась  рота  особого назначения.  Ее  красноармейцы
дежурят  в  ревкоме.  Вечером  в  саду,  перед  входом, стоит  настороженный
"максим" со змеей-лентой, уползающей в приемник. Рядом двое с винтовками.
     В  ревком направляется  товарищ  Игнатьева. Она  обращает  внимание  на
молоденького красноармейца и спрашивает:
     - Сколько вам лет, товарищ?
     - Пошел семнадцатый.
     - Вы здешний?
     Красноармеец улыбается:
     - Да, я только позавчера во время боя в армию вступил.
     - Кто ваш отец?
     - Помощник машиниста.
     В калитку входит Долинник с каким-то военным,
     Игнатьева, обращаясь к нему, говорит:
     - Вот я и заправилу в райком комсомола подыскала, он местный.
     Долинник окинул быстрым взглядом Сергея:
     - Чей? А, Захара сын! Что ж, валяй, накручивай ребят.
     Сережа удивленно взглянул на них:
     - А как же с ротой?
     Уже взбегая на ступеньки, Долинник бросил:
     - Это мы уладим.
     К  вечеру  второго  дня был  создан  комитет.  Коммунистического  союза
молодежи Украины.
     Новая жизнь ворвалась неожиданно и быстро.  Она  заполнила  его  всего.
Закрутила в своем водовороте. Сережа забыл семью,  хоть  она  и  была где-то
совсем близко.
     Он, Сережа Брузжак,  - большевик. И в десятый раз вытаскивал из кармана
полосочку белой бумаги, где на бланке комитета КП(б)У было написано, что он,
Сережа,  комсомолец   и  секретарь  комитета.  А  если  бы  кто   и  подумал
сомневаться,  то  поверх  гимнастерки,  на  ремне, в  брезентовой  кустарной
кобуре,  висел  внушительный  "манлихер",   подарок   дорогого   Павки.  Это
убедительнейший мандат. Эх, жаль, нет Павлушки!
     Сережа целыми днями бегал по поручениям ревкома. Вот и сейчас Игнатьева
ожидает его. Они едут на станцию, в подив, где для ревкома  дадут литературу
и газеты. Он быстро выбегает на улицу. Работник политотдела ждет их у  ворот
ревкома с автомашиной.
     До вокзала далеко. На  вокзале в вагонах стоял штаб и политотдел первой
советской  украинской  дивизии. Игнатьева использует поездку  для расспросов
Сережи:
     -  Что  ты  сделал по  своей  отрасли?  Создал организацию?  Ты  должен
агитировать  своих друзей, детей рабочих. В ближайшее время нужно  сколотить
группу  коммунистической молодежи. Завтра мы составим и отпечатаем воззвание
комсомола. Потом соберем в театре молодежь, устроим митинг; в общем, я  тебя
познакомлю  в  подиве с Устинович. Она,  кажется, ведет  работу среди вашего
брата.
     Устинович оказалась  восемнадцатилетней дивчиной  с  темными стрижеными
волосами, в новенькой гимнастерке цвета хаки, перехваченной в талии узеньким
ремешком, Сережа узнал от нее очень много нового и получил обещание помогать
в работе. На прощание она  нагрузила его тюком литературы и, особо маленькой
книжечкой - программой и уставом комсомола.
     Поздно вечером возвратились в ревком. В  саду ожидала Валя.  С упреками
она набросилась на Сергея:
     - Как тебе не  стыдно! Ты  что, совсем от дома отрекся? Мать из-за тебя
каждый день плачет, отец сердится. Скандал будет.
     -  Ничего, Валя,  не  будет.  Домой мне  идти  некогда. Честное  слово,
некогда. И сегодня не приду. А вот с тобой поговорить нужно. Идем ко мне.
     Валя  не  узнавала брата. Он  совсем изменился. Его словно кто  зарядил
электричеством. Усадив сестру на стул, Сережа начал сразу, без обиняков:
     -  Дело  такое. Вступай  в  комсомол. Непонятно? Коммунистический  союз
молодежи. Я в этом деле за председателя. Не веришь? На вот, почитай.
     Валя прочла и смущенно посмотрела на брата:
     - Что я буду делать в комсомоле?
     Сережа развел руками:
     - Что? Делать нечего? Милая!  Так я же ночами не сплю. Агитацию раздуть
надо. Игнатьева  говорит:  соберем  всех  в  театре  и  про Советскую власть
рассказывать будем, а мне,  говорит, речь, надо  произнести! Я  думаю,  зря,
потому  что  я,  понятно,  не  знаю,  как ее говорить.  И  завалюсь  я,  что
называется. Ну вот, так и говори: как насчет комсомола?
     - Я не знаю. Мать тогда совсем рассердится.
     - Ты на мать не смотри, Валя, - возразил Сережа. - Они не разбирается в
этом. Она только смотрит, чтобы ее дети при  ней были.  Она против Советской
власти ничего не имеет. Наоборот,  сочувствует. Но  чтоб  воевали  на фронте
другие,  не ее сыновья.  А это  разве справедливо?  Помнишь,  как нам Жухрай
рассказывал? Вот Павка -  тот  на мать не оглядывался. А  теперь  нам  право
вышло жить на свете как полагается.
     Что ж,  Валюта, неужели ты  откажешься? А  как хорошо было бы! Ты среди
дивчат, а я среди ребят взялся бы. Рыжего чертяку Климку сегодня же в оборот
возьму. Ну так как же,  Валя, пристаешь к нам или нет? Вот  тут  книжечка  у
меня есть по этому делу.
     Он достал из кармана и подал ей.  Валя, не  отрывая глаз от брата, тихо
спросила:
     - А что будет, если опять придут петлюровцы?
     Сережа впервые задумался над этим вопросом.
     -  Я-то,  конечно,  уйду  со всеми.  Но  вот  с  тобой  как  быть? Мать
действительно несчастная будет. - Он замолчал.
     - Ты меня запишешь, Сережа,  так,  чтобы мать не знала и никто не знал,
только я да ты. Я помогать буду во всем, так лучше будет.
     - Верно, Валя.
     В комнату вошла Игнатьева.
     -  Это моя сестренка, товарищ  Игнатьева,  Валя. Я с  ней разговор имел
насчет идеи. Она вполне подходящая, но вот, понимаете, мать у нас серьезная.
Можно  так  ее  принять,  чтобы об этом  никто  не знал? Ежели нам,  скажем,
отступать  придется, так я, конечно, за винтовку  -  и пошел, а ей вот  мать
жалко.
     Игнатьева сидела на краю стола и внимательно слушала его.
     - Хорошо. Так будет лучше.

     Театр битком набит говорливой молодежью, созванной сюда развешанными по
городу объявлениями о  предстоящем митинге.  Играет духовой оркестр  рабочих
сахарного завода. Больше  всего в зале учащихся - гимназисток,  гимназистов,
учеников высшего начального училища.
     Все они привлечены сюда не столько митингом, сколько спектаклем.
     Наконец  поднялся   занавес,  и  на  возвышении  появился   только  что
приехавший из уезда секретарь укома товарищ Разин.
     Маленький,  худенький,  с  острым носиком, он  привлек к себе  всеобщее
внимание. Его речь слушали с большим интересом. Он говорил о борьбе, которой
охвачена   вся    страна,   и   призывал    молодежь   объединиться   вокруг
Коммунистической партии. Он говорил как  настоящий оратор, в  его  речи было
слишком много таких слов, как  "ортодоксальные марксисты", "социал-шовинизм"
и  так далее, которых  слушатели, конечно, не поняли. Когда  он  кончил, его
наградили громкими аплодисментами. Он передал слово Сереже и уехал.
     Случилось то, чего Сережа боялся. Речи  не  выходило. "Что  говорить, о
чем?" - мучился он, подыскивая слова и не находя их.
     Игнатьева выручила его, шепнув из-за стола:
     - Говори об организации ячейки.
     Сережа сразу перешел к практическим мероприятиям:
     - Вы уже все слышали, товарищи, теперь нам надо создать ячейку.  Кто из
вас поддерживает это?
     В зале настала тишина.
     Устинович пришла  на  помощь.  Она  начала рассказывать  слушателям  об
организации молодежи в Москве. Сережа, смущенный, стоял в стороне.
     Его волновало  такое  отношение к организации ячейки, и он недружелюбно
посматривал на зал. Устинович слушали невнимательно. Заливанов что-то шептал
Лизе  Сухарько,  презрительно  посматривая  на Устинович.  В  переднем  ряду
гимназистки старших классов, с напудренными носиками и лукаво стреляющими по
сторонам глазками, переговаривались  между  собой. В углу, у входа на сцену,
находилась группа молодых красноармейцев.  Среди них Сережа увидел знакомого
юного  пулеметчика.  Он сидел  на краю рампы,  нервно  ерзал,  с  ненавистью
смотрел на  щегольски одетых Лизу Сухарько и Анну Адмовскую. Они без всякого
стеснения разговаривали со своими кавалерами.
     Чувствуя, что ее  не слушают, Устинович  быстро закончила  свою речь  и
уступила место Игнатьевой. Спокойная речь Игнатьевой утихомирила слушателей.
     -  Товарищи молодежь, - говорила она,  - каждый из  вас может продумать
все то, что  он слышал  здесь, и я уверена, что среди вас найдутся товарищи,
которые пойдут в революцию активными участниками, а но зрителями.  Двери для
вас открыты, остановка только  за вами. Мы хотим, чтобы вы высказались сами.
Приглашаем желающих это сделать.
     В зале снова водворилась тишина. Но вот с задних рядов раздался голос:
     - Я хочу сказать!
     И к сцене пробрался похожий  на медвежонка, с  чуть косыми глазами Миша
Левчуков:
     - Ежели такое дело,  надо  большевикам  подсоблять,  я  не отказываюсь.
Сережка меня знает. Я записываюсь в комсомол.
     Сережа радостно улыбнулся.
     - Вот видите,  товарищи! -  рванулся он сразу на середину сцены. - Я же
говорил,  вот Мишка - свой  парень, потому  что у  него  отец -  стрелочник,
задавило его вагоном, от этого Мишка образования не получил. Но в нашем деле
разобрался сразу, хотя гимназию не кончил.
     В  зале послышался шум и выкрики. Слова попросил гимназист Окушев,  сын
аптекаря, парень со старательно накрученным хохлом. Одернув  гимнастерку, он
начал:
     -  Я извиняюсь, товарищи.  Я  не понимаю, чего  от нас  хотят. Чтобы мы
занимались политикой? А учиться когда мы будем? Нам  гимназию  кончать надо.
Другое дело, если бы  создали  какое-нибудь  спортивное общество, клуб,  где
можно было бы собраться, почитать.  А то  политикой заниматься, а потом тебя
повесят за это. Извините. Я думаю, на это никто не согласится.
     В  зале раздался смех. Окушев соскочил со сцены и сел. Его  место занял
молодой  пулеметчик.  Бешено надвинув  фуражку  на  лоб,  метнув озлобленным
взглядом по рядам, он с силой выкрикнул:
     - Смеетесь, гады!
     Глаза его - как два горящих угля. Глубоко вдохнув  в  себя воздух, весь
дрожа от ярости, он заговорил:
     - Моя фамилия - Жаркий Иван. Я не знаю ни отца, ни матери, беспризорный
я был; нищим валялся  под  заборами. Голодал и  нигде не имел  приюта. Жизнь
собачья  была, не так, как у вас, сыночков  маменькиных. А вот пришла власть
советская,  меня  красноармейцы подобрали.  Усыновили целым  взводом, одели,
обули,  научили  грамоте,  а  самое  главное -  понятие  человеческое  дали.
Большевиком через  них сделался и до смерти им буду.  Я хорошо знаю,  за что
борьба идет:  за  нас, за  бедняков,  за рабочую власть.  Вот вы  ржете, как
жеребцы, а того не знаете, что под городом  двести товарищей легло, навсегда
погибло... -  Голос Жаркого зазвенел,  как натянутая струна...  -  Жизнь, не
задумываясь,  отдали за наше счастье, за наше дело... По всей стране гибнут,
по  всем фронтам, а вы в это  время здесь карусели  крутили.  Вы  вот к  ним
обращаетесь,  товарищи,  - обернулся он вдруг к столу  президиума, -  вот  к
этим,  -  показал  он пальцем  на зал, -  а  разве  они  поймут?  Нет! Сытый
голодному  не товарищ.  Здесь  один  только нашелся, потому  что он  бедняк,
сирота.  Обойдемся и без вас, - яростно накинулся он  на собрание, - просить
не  будем,  на  черта  сдались нам такие! Таких только пулеметом прошить!  -
задыхаясь, крикнул  он  напоследок и, сбежав со сцены,  ни на кого не глядя,
направился к выходу.
     Из президиума на вечере  никто не остался.  Когда шли к ревкому, Сережа
огорченно сказал:
     - Вот какая буза получилась!  Жаркий-то  прав. Ничего у нас  не вышло с
этими гимназистами. Только зло берет.
     - Нечего удивляться, -  прервала его Игнатьева, - пролетарской молодежи
здесь почти  нет.  Ведь  большинство  или мелкая  буржуазия,  или  городская
интеллигенция, обыватели. Работать надо среди рабочих. Опирайся на лесопилку
и сахарный завод. Но от митинга польза все-таки будет. Среди  учащихся  есть
хорошие товарищи.
     Устинович поддержала Игнатьеву:
     - Наша задача,  Сережа, неустанно проталкивать в сознание каждого  наши
идеи,  наши лозунги. На каждое новое событие  партия будет обращать внимание
всех трудящихся. Мы проведем целый  ряд  митингов, совещан