оразился невиданному богатству.
     - Мы сейчас найдем для вас интересную книгу, и вы обещайте  приходить и
брать их у нас постоянно. Хорошо?
     Павка радостно кивнул головой:
     - Я книжки люблю.
     Провели они  несколько часов очень хорошо и весело. Она познакомила его
со своей  матерью.  Это  оказалось  не  так  уж  страшно, и мать  Тони Павлу
понравилась.
     Тоня  привела  Павла  в  свою  комнату, показывала  ему  свои  книги  и
учебники.
     У туалетного столика стояло небольшое  зеркало. Подведя к  нему  Павла,
Тоня, смеясь, сказала:
     - Почему у  вас  такие дикие  волосы? Вы их никогда не  стрижете  и  не
причесываете?
     - Я их начистую  снимаю, когда  отрастают, что больше с ними  делать? -
неловко оправдывался Павка.
     Тоня, смеясь, взяла с туалета гребешок  и быстрыми движениями причесала
его взлохмаченные кудри.
     - Вот сейчас совсем другое, - говорила она, оглядывая Павла. - А волосы
надо красиво подстричь, а то вы как бирюк ходите.
     Тоня посмотрела критическим взглядом на его вылинявшую, рыжую рубашку и
потрепанные штаны, но ничего не сказала.
     Павел этот взгляд заметил, и ему стало обидно за свой наряд.
     Расставаясь с ним, Тоня приглашала его приходить в дом. И  взяла с него
слово прийти через два дня вместе удить рыбу.
     В  сад Павел выбрался одним  махом через  окно:  проходить  опять через
комнаты и встречаться с матерью ему не хотелось.

     С отсутствием Артема  в семье Корчагина  стало туго: заработка Павла не
хватало.
     Мария  Яковлевна  решила  поговорить с сыном: не  следует  ли ей  опять
приниматься  за  работу;  кстати, Лещинским  нужна  была  кухарка.  Но Павел
запротестовал:
     -  Нет, мама,  я найду себе еще  добавочную  работу. На лесопилке нужны
раскладчики досок. Полдня  буду там работать,  и этого нам хватит с тобой, а
ты уж не ходи на работу, а то Артем сердиться будет на меня, скажет: не  мог
обойтись без того, чтобы мать на работу не послать.
     Мать  доказывала необходимость  ее  работы, но Павел заупрямился, и она
согласилась.
     На другой день Павел уже работал на лесопилке, раскладывал для просушки
свеженапиленные  доски.  Встретил  там знакомых  ребят:  Мишку Левчукова,  с
которым учился в школе, и Кулишова Ваню. Взялись они с Мишей  вдвоем сдельно
работать.  Заработок получался  довольно  хороший. День  проводил  Павел  на
лесопилке, а вечером бежал на электростанцию.
     К концу десятого дня принес  Павел матери заработанные  деньги. Отдавая
их, он смущенно потоптался и наконец попросил:
     -  Знаешь, мама, купи мне  сатиновую рубашку, синюю,  - помнишь, как  у
меня в  прошлом  году была. На это половина денег пойдет, а я еще заработаю,
не  бойся, а  то  у  меня  вот  эта уже старая, - оправдывался  он,  как  бы
извиняясь за свою просьбу.
     - Конечно, конечно, куплю, Павлуша, сегодня же, а завтра сошью. У тебя,
верно, рубашки нет новой. - Она ласково глядела на сына.

     Павел остановился  у парикмахерской и, нащупав в кармане рубль, вошел в
дверь.
     Парикмахер, разбитной  парень, заметив  вошедшего, привычно  кивнул  на
кресло:
     - Садитесь.
     Усевшись в глубокое, удобное кресло, Павел увидел в зеркале  смущенную,
растерянную физиономию.
     - Под машинку? - спросил парикмахер.
     - Да, то есть нет, в общем, подстригите.  Ну, как это у вас называется?
- и сделал отчаянный жест рукой.
     - Понимаю, - улыбнулся парикмахер.
     Через четверть часа Павел вышел  вспотевший, измученный,  но  аккуратно
подстриженный  и  причесанный.  Парикмахер  долго   и  упорно  трудился  над
непослушными  вихрами,  но  вода и  расческа победили,  и  волосы  прекрасно
лежали.
     На улице Павел вздохнул свободно и натянул поглубже кепку.
     "Что мать скажет, когда увидит?"

     Ловить рыбу, как обещал, Павел не пришел, и Тоню это обидело.
     "Не очень внимателен этот мальчишка-кочегар", - с досадой подумала она,
но, когда Павел не пришел и в следующие дни, ей стало скучно.
     Она  уже собиралась  идти  гулять,  когда мать,  приоткрыв  дверь в  ее
комнату, сказала:
     - К тебе, Тонечка, гости. Можно?
     В дверях стоял Павел, и Тоня его даже сразу не узнала.
     На  нем  была   новенькая  синяя  сатиновая  рубашка  и  черные  штаны.
Начищенные сапоги блестели, и - что сразу заметила Тоня - он был подстрижен,
волосы  не торчали  космами,  как раньше,  - и  черномазый кочегар  предстал
совсем в ином свете.
     Тоня хотела высказать свое удивление, но, не желая смущать и  без  того
чувствовавшего  себя  неловко  парня,  сделала  вид, что  не  заметила  этой
разительной перемены.
     Она принялась было укорять его:
     - Как вам не стыдно! Почему  вы не пришли  рыбу ловить?  Так-то вы свое
слово держите?
     - Я на лесопилке работал эти дни и не мог прийти.
     Не мог он сказать, что для того, чтобы купить себе рубашку и штаны,  он
работал эти дни до изнеможения.
     Но  Тоня  догадалась об  этом  сама,  и  вся  досада  на  Павла  прошла
бесследно.
     - Идемте гулять к пруду, - предложила она, и они пошли в сад, а  оттуда
на дорогу.
     И уже  как  другу  как большую тайну, рассказал  Тоне  об  украденном у
лейтенанта револьвере и обещал ей в один из ближайших дней забраться глубоко
в лес и пострелять.
     - Смотри ты меня не выдай, - неожиданно сказал он ей "ты".
     - Я тебя никогда никому не выдам, - торжественно обещала Тоня.

        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"
     Острая, беспощадная борьба классов  захватывала Украину. Все большее  и
большее  число людей  бралось  за оружие,  и  каждая схватка  рождала  новых
участников.
     Далеко в прошлое отошли спокойные для обывателя дни.
     Кружила  метель,  встряхивала орудийными выстрелами ветхие  домишки,  и
обыватель жался к стенкам подвальчиков, к вырытым самодельным траншеям.
     Губернию  залила  лавина  петлюровских  банд разных цветов и  оттенков:
маленькие  и большие  батьки,  разные Голубы, Архангелы,  Ангелы,  Гордии  и
нескончаемое число других бандитов.
     Бывшее  офицерье, правые и  левые украинские эсеры - всякий решительный
авантюрист,  собравший  кучку  головорезов,  объявлял  себя атаманом, иногда
развертывал  желто-голубое знамя петлюровцев и захватывал власть в  пределах
своих сил и возможностей.
     Из  этих разношерстных банд,  подкрепленных  кулачеством и галицийскими
полками осадного корпуса  атамана Коновальца, создавал свои  полки и дивизии
"головной  атаман  Петлюра".  В  эту  эсеровско-кулацкую  муть  стремительно
врывались красные партизанские отряды, и тогда дрожала  земля под сотнями  и
тысячами копыт, тачанок и артиллерийских повозок.
     В тот  апрель  мятежного  девятнадцатого  года  насмерть  перепуганный,
обалделый  обыватель, продирая  утром заспанные  глаза,  открывая окна двоих
домишек, тревожно спрашивал ранее проснувшегося соседа:
     - Автоном Петрович, какая власть в городе?
     И Автоном Петрович, подтягивая штаны, испуганно озирался:
     - Не знаю, Афанас Кириллович.  Ночью  пришли какие-то. Посмотрим: ежели
евреев грабить будут,  то, значит,  петлюровцы, а ежели  "товарищи",  то  по
разговору слыхать  сразу. Вот я и  высматриваю, чтобы знать, какой портретик
повесить, чтобы не влипнуть в историю, а то, знаете, Герасим Леонтьевич, мой
сосед, недосмотрел хорошо да возьми и вывеси Ленина,  а к  нему как наскочат
трое:  оказывается, из петлюровского отряда.  Как глянут на  портрет,  да за
хозяина! Всыпали ему, понимаете, плеток с  двадцать. "Мы, говорят,  с  тебя,
сукина  сына,  коммунистическая морда,  семь  шкур сдерем".  Уж  он  как  ни
оправдывался, ни кричал - не помогло.
     Замечая кучки вооруженных,  шедших по шоссе,  обыватель закрывал окна и
прятался. Неровен час...
     А рабочие с  затаенной  ненавистью  смотрели  на  желто-голубые знамена
петлюровских  громил. Бессильные  против этой волны  самостийного шовинизма,
оживали лишь тогда,  когда  в городок клином врезались  проходившие  красные
части,  жестоко отбивавшиеся от обступивших со всех концов жовто-блакитников
[Жовто-блакитный  - по-украински - желто-голубой]. День-другой  алело родное
знамя над управой, но часть уходила, и сумерки надвигались опять.
     Сейчас   хозяин   города  -   полковник   Голуб,  "краса   и  гордость"
Заднепровской дивизии.
     Вчера его двухтысячный отряд головорезов торжественно вступил  в город.
Пан полковник  ехал  впереди отряда на  великолепном жеребце и, несмотря  на
апрельское теплое солнце, был в кавказской бурке и  в  смушковой запорожской
шапке с малиновой "китыцей", в черкеске, с полным вооружением: кинжал, сабля
чеканного серебра.
     Красив  пан  полковник  Голуб:  брови черные,  лицо  бледное  с  легкой
желтизной  от  бесконечных попоек.  В  зубах  люлька. Был пан  полковник  до
революции агрономом на  плантациях сахарного завода, но скучна эта жизнь, не
сравнять  с  атаманским  положением,  и  выплыл  агроном  в  мутной  стихии,
загулявшей по стране, уже паном полковником Голубом.
     В  единственном  театре  городка  был  устроен  пышный  вечер  в  честь
прибывших.  Весь "цвет"  петлюровской  интеллигенции  присутствовал на  нем:
украинские учителя, две поповские дочери - старшая, красавица Аня, младшая -
Дина,  мелкие  подпанки, бывшие  служащие графа Потоцкого,  и  кучка  мещан,
называвшая себя "вильным казацтвом", украинские эсеровские последыши.
     Театр  был битком  набит.  Одетые  в национальные  украинские  костюмы,
яркие,  расшитые  цветами,  с  разноцветными  бусами и лентами, учительницы,
поповны и мещаночки были окружены целым хороводом звякающих шпорами старшин,
точно срисованных со старых картин, изображавших запорожцев.
     Гремел  полковой оркестр. На сцене лихорадочно готовились  к постановке
"Назара Стодоли".
     Не было  электричества. Пану полковнику доложили об  этом в  штабе. Он,
собиравшийся  лично  почтить  своим  присутствием  вечер,   выслушал  своего
адъютанта,  хорунжего  Паляныцю,  а   по-настоящему  -  бывшего  подпоручика
Полянцева, бросил небрежно, но властно:
     - Чтобы свет был. Умри, а монтера найди и пусти электростанцию.
     - Слушаюсь, пане полковнику.
     Хорунжий Паляныця не умер и монтеров достал.
     Через  час  двое  петлюровцев вели  Павла на электростанцию.  Таким  же
образом доставили монтера и машиниста.
     Паляныця сказал коротко:
     -  Если до семи  часов не будет света, повешу  всех троих!  - Он указал
рукой на железную штангу.
     Эти   кратко  сформулированные  выводы  сделали  свое  дело,  и   через
установленный срок был дан свет.
     Вечер  был уже в  полном разгаре, когда  явился пан полковник  со своей
подругой, дочерью буфетчика, в доме которого он жил,  пышногрудой, с ржаными
волосами девицей.
     Богатый буфетчик обучал ее в гимназии губернского города.
     Усевшись на почетные места, у самой сцены, Пан  полковник дал знак, что
можно начинать, и занавес тотчас же взвился. Перед зрителями мелькнула спина
убегавшего со сцены режиссера.
     Во  время спектакля присутствовавшие старшины со своими дамами  изрядно
накачивались  в буфете  первачом,  самогоном,  доставляемым туда  вездесущим
Паляныцей, и всевозможными яствами, добыты ми в порядке  реквизиции. К концу
спектакля все сильно охмелели.
     Вскочивший на сцену Паляныця театрально взмахнул рукой и провозгласил:
     - Шановни добродии, зараз почнем танци.
     В зале,  дружно  зааплодировали. Все вышли  во двор, давая  возможность
петлюровским солдатам, мобилизованным для охраны вечера,  вытащить стулья  и
освободить зал.
     Через полчаса в театре шел дым коромыслом.
     Разошедшиеся   петлюровские   старшины  лихо   отплясывали   гопака   с
раскрасневшимися от жары местными  красавицами, и  от  топота их тяжелых ног
дрожали стены ветхого театра.
     В это  время  со  стороны  мельницы  в  город въезжал вооруженный отряд
конных.
     На  околице  петлюровская  застава  с  пулеметом,  заметив   движущуюся
конницу, забеспокоилась  и бросилась к пулемету. Щелкнули  затворы.  В  ночь
пронесся резкий крик:
     - Стой! Кто идет?
     Из темноты выдвинулись две темные  фигуры, и одна из них, приблизившись
к заставе, громким пропойным басом прорычала:
     - Я - атаман Павлюк со своим отрядом, а вы - голубовские?
     - Да, - ответил вышедший вперед старшина.
     - Где мне разместить отряд? - спросил Павлюк.
     -  Я сейчас спрошу по телефону штаб, - ответил ему старшина и скрылся в
маленьком доме у дороги.
     Через минуту выбежал оттуда и приказал:
     - Снимай, хлопцы, пулемет с дороги, давай проезд пану атаману.
     Павлюк натянул  поводья, останавливая лошадь  около освещенного театра,
вокруг которого шло оживленное гулянье:
     - Ого, тут весело, - сказал он, оборачиваясь  к остановившемуся рядом с
ним  есаулу.  - Слезем,  Гукмач,  и  мы  гульнем кстати. Баб  подберем  себе
подходящих,  здесь их  до  черта. Эй, Сталежко,  -  крикнул он,  -  размести
хлопцев по  квартирам!  Мы  тут  остаемся.  Конвой со  мной. - И  он  грузно
спрыгнул с пошатнувшейся лошади на землю.
     У входа в театр Павлюка остановили двое вооруженных петлюровцев:
     - Билет?
     Но  тот  презрительно посмотрел на них, отодвинул одного плечом. 3а ним
таким же порядком  продвинулось человек  двенадцать из его отряда. Их лошади
стояли тут же, привязанные у забора.
     Новоприбывших  сразу  заметили.   Особенно  выделялся  своей  громадной
фигурой  Павлюк, в офицерском, хорошего сукна,  френче,  в синих гвардейских
штанах и в  мохнатой папахе. Через плечо - маузер, из кармана  торчит ручная
граната.
     -  Кто  это?  -  зашептали стоявшие  за  кругом танцующих,  где  сейчас
отплясывал залихватскую метелицу помощник Голуба.
     В паре с ним кружилась старшая поповна. Взметнувшиеся вверх веером юбки
открывали  восхищенным,  воякам  шелковое  трико  не  в  меру  расходившейся
поповны.
     Раздав плечами толпу, Павлюк вошел в самый круг.
     Павлюк  мутным  взглядом  вперился  на  ноги поповны,  облизнул  языком
пересохшие губы и пошел прямо через круг  к оркестру, стал у  рампы,  махнул
плетеной нагайкой:
     - Жарь гопака!
     Дирижирующий оркестром не обратил на это внимания.
     Тогда Павлюк резко взмахнул  рукой, вытянул  его вдоль  спины нагайкой.
Тот подскочил кар ужаленный.
     Музыка сразу оборвалась, зал мгновенно затих.
     -  Это наглость! -  вскипела  дочь  буфетчика.  -  Ты  не  должен этого
позволить, - нервно жала она локоть сидевшего рядом Голуба.
     Голуб тяжело поднялся-толкнул ногой стоявший перед ним стул, сделал три
шага  к  Павлюку  и  остановился,  подойдя к  нему  вплотную. Он сразу узнал
Павлюка. Были у Голуба еще не сведенные счеты с этим конкурентом на власть в
уезде.
     Неделю тому назад Павлюк подставил пану полковнику ножку самым свинским
образом.
     В  разгар  боя  с красным  полком, который не впервой трепал голубовцев
Павлюк, вместо того чтобы ударить большевиков  с  тыла, вломился в местечко,
смял  легкие  заставы красных  и, выставив  заградительный заслон, устроил в
местечке  небывалый  грабеж. Конечно, как  и  подобало  "щирому" петлюровцу,
погром коснулся еврейского населения.
     Красные в это время разнесли в пух  и прах  правый  фланг голубовцев  и
ушли.
     А теперь  этот  нахальный  ротмистр ворвался сюда и  еще  смеет  бить в
присутствии  его, пана  полковника,  его  же  капельмейстера.  Нет, этого он
допустить  не мог. Голуб понимал, что, если он не осадит сейчас зазнавшегося
атаманишку, авторитет его в полку будет уничтожен.
     Впившись друг в друга глазами, стояли они несколько секунд молча.
     Крепко зажав в руке рукоять  сабли  и другой нащупывая в кармане наган,
Голуб гаркнул:
     - Как ты смеешь бить моих людей, подлец?
     Рука Павлюка медленно поползла к кобуре маузера.
     - Легче, пане Голуб, легче, а то можно сбиться с каблука. Не наступайте
на любимый мозоль, осержусь.
     Это переполнило чашу терпения.
     - Взять их,  выбросить  из  театра и всыпать  каждому по двадцать  пять
горячих! - прокричал Голуб.
     На павлюковцев, как стая гончих, кинулись со всех сторон старшины.
     Охнул, как брошенная об пол электролампочка, чей-то  выстрел, и по залу
завертелись, закружились, как  две собачки стаи, дерущиеся. В  слепой  драке
рубили друг  друга  саблями,  хватали  за  чубы  и  прямо  за  горло,  а  от
сцепившихся шарахались с поросячьим визгом насмерть перепуганные женщины.
     Через несколько минут обезоруженных павлюковцев, избивая, выволокли  во
двор и выбросили на улицу.
     Павлюк потерял в драке  папаху, ему расквасили  лицо, разоружили,  - он
был вне себя. Вскочив со своим отрядом на лошадей, он помчался по улице.
     Вечер  был  сорван.  Никому не  приходило на ум веселиться после  всего
происшедшего.  Женщины наотрез отказались танцевать и  требовали  отвезти их
домой, но Голуб стал на дыбы.
     - Никого из зала не выпускать, поставить часовых, приказал он. -
     Паляныця поспешно выполнял приказания.
     На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:
     - Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур
вальса.
     Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось.
     Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери
часовые закричали:
     - Театр окружают павлюковцы!
     Окно   у  сцены,  выходившее   на  улицу,   с  треском  разлетелось.  В
проломленную раму  просунулась  удивленная морда  тупорылого  пулемета.  Она
глупо  ворочалась, нащупывая  метавшиеся фигуры, и  от  нее,  как  от черта,
отхлынули на середину зала.
     Паляныця выстрелил  в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как
бомба, осыпала всех, мелким дождем стекла.
     Стало темно. С улицы кричали:
     -  Выходи все во двор!  - и  неслась жуткая брань.  Дикие, истерические
крики  женщин,  бешеная команда  метавшегося  по залу  Голуба,  старавшегося
собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе - все это слилось в
невероятный  гам.  Никто  не  заметил,   как  выскочивший  вьюном  Паляныця,
проскочив задним ходом на  соседнюю  пустынную  улицу, мчался к голубовскому
штабу.
     Через  полчаса  в  городе  шел  форменный бой.  Тишину  ночи всколыхнул
непрерывный грохот  выстрелов, мелкой  дробью  засыпали пулеметы. Совершенно
отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей - прилипли к окнам.
     Выстрелы стихают,  только на  краю  города отрывисто,  по-собачьи, лает
пулемет.
     Бой утихает, брезжит рассвет...

     Слухи о  погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки,
маленькие,  низенькие,  с  косоглазыми   оконцами,  примостившиеся  каким-то
образом  над грязным обрывом, идущим к реке. В  этих коробках,  называющихся
домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота.
     В  типографии,  в  которой  уже  второй  год  работал  Сережа  Брузжак,
наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними Сережа, как с родными. Дружной
семьей  держались все против  хозяина, отъевшегося, самодовольного господина
Блюмштейна.  Между  хозяином  и  работавшими  в типографии  шла  непрерывная
борьба.  Блюмштейн норовил  урвать  побольше, заплатить поменьше и  на  этой
почве   не  раз   закрывалась  на   две-три  недели   типография:  бастовали
типографщики. Было их четырнадцать человек. Сережа, самый младший, вертел по
двенадцати часов колесо печатной машины.
     Сегодня Сережа заметил беспокойство рабочих. Последние тревожные месяцы
типография  работала  от  заказа к  заказу. Печатали  воззвания  "головного"
атамана.
     Сережу отозвал в угол чахоточный наборщик Мендель.
     Смотря на него своими грустными глазами, он сказал:
     - Ты знаешь, что в городе будет погром? Сережа удивленно посмотрел:
     - Нет, не знаю.
     Мендель положил высохшую,  желтую  руку на  плечо Сережи  и по-отцовски
доверчиво заговорил:
     - Погром будет, это факт.  Евреев  будут избивать. Я тебя спрашиваю: ты
хочешь помочь своим товарищам