- Что? Агитация?! О чем агитируешь? Зельцер недоуменно развел руками:
     -  Я не знаю,  но я говорил только,  что собирают подписи  на  прошение
головному атаману от еврейского населения.
     - На какое прошение? - продвинулись к Зельцеру есаул и Черняк.
     - Прошение об отмене погромов.  Вы  знаете, у нас был страшный  погром.
Население боится...
     - Понятно, - оборвал его Черняк. - Мы тебе пропишем прошение, жидовская
морда. -  И,  оборачиваясь к  есаулу, бросил: - Этого  фрукта надо запрятать
подальше. Убрать его  в штаб. Там я  с  ним  побеседую  лично.  Узнаем,  кто
собирается подать прошение.
     Зельцер  пытался возразить, но есаул,  резко махнув  рукой,  ударил его
нагайкой по спине:
     - Молчи, стерва!
     Кривясь от боли, Зельцер отшатнулся в угол. Губы его задрожали, он едва
сдерживал прорывающиеся рыдания.
     При  последней  сцене  Корчагин   встал.  В  кладовой  из  арестованных
оставались только он и Зельцер.
     Черняк стоял перед юношей и ощупывал его черными глазами.
     - Ну, а ты чего здесь?
     На свой вопрос полковник услышал быстрый ответ:
     - Я от седла крыло отрезал на подметки.
     - От какого седла? - не понял полковник.
     -  У нас  стоят  два казака, так  я от  старого седла крыло отрезал для
подметок,  а  казаки меня  сюда  и привели за это.  - И, охваченный безумной
надеждой выбраться на свободу, добавил: - Я кабы знал, что нельзя...
     Полковник пренебрежительно глядел на Корчагина.
     -  И чем этот  комендант  занимался,  черт  его знает,  тоже арестантов
насбирал! - И, оборачиваясь от двери, закричал:  - Можешь идти домой и скажи
отцу, чтобы он тебя вздул как полагается. Ну, вылетай!
     Не веря себе, с сердцем,  готовым выпрыгнуть из груди, схватив лежавший
на полу пиджак Долинника, Корчагин ринулся  к двери. Пробежал караулку  и за
спиной выходившего Черняка  проскользнул во  двор, оттуда  в  калитку  и  на
улицу.
     В  кладовой остался  одинокий,  несчастный Зельцер.  Он  с  мучительной
тоской  оглянулся,  инстинктивно,  сделав  несколько  шагов к  выходу,  но в
караулку вошел часовой, закрыл дверь,  повесил замок и  уселся на  стоящий у
двери табурет.
     На крыльце Черняк, довольный, обратился к есаулу:
     - Хорошо, что мы  сюда заглянули. Смотри, сколько здесь швали набилось,
а коменданта посадим недельки на две. Ну, поедем, что ли?
     Во дворе выстраивал свой  отряд старшой. Увидев полковника, он подбежал
и отрапортовал:
     - Все в порядке, пане полковник.
     Черняк вложил ногу в стремя,  легко вспрыгнул в седло. Есаул  возился с
норовистой лошадью. Подбирая поводья, Черняк сказал старшому:
     -  Скажи коменданту,  что я выпустил всю дрянь, которую он тут напихал.
Передай ему, что я посажу  его  на две недели  за то, что он здесь развел. А
того, что там сидит, перевести сейчас же в штаб. Караулу быть готовым.
     - Слушаюсь, пане полковник, - откозырял старшой.
     Дав лошадям шпоры, полковник с есаулом понеслись галопом к площади, где
уже кончался парад.

     Перемахнув седьмой  забор, Корчагин  остановился. Бежать дальше не было
сил.
     Голодные дни в  душной, непроветриваемой кладовой обессилили его. Домой
нельзя, а к Брузжакам идти - узнает кто, разгромят всю семью. Куда же?
     Он не знал,  что  делать,  и  бежал, оставляя  позади  себя  огороды  и
задворки усадеб. Опомнился, лишь наткнувшись грудью на чью-то ограду. Глянул
и обомлел: за высоким дощатым забором начинался  сад главного лесничего. Вот
куда принесли его усталые вконец ноги. Разве думал он добежать сюда? Нет.
     Но почему же очутился именно у усадьбы лесничего?
     На это ответить не мог.
     Надо где-нибудь передохнуть и потом подумать,  куда Дальше; в саду есть
деревянная беседка, там его никто не увидит.
     Корчагин  подпрыгнул, захватил, рукой  край  доски, забрался на забор и
свалился в сад. Оглянувшись на, чуть, видневшийся за деревьями дом, он пошел
к беседке.  Она была открыта почти  со всех  сторон. Летом ее  обвивал дикий
виноград - сейчас все было  голо. Повернулся  к  забору, но было  поздно: за
спиной  он  услышал бешеный  лай.  От  дома  по засыпанной листьями дорожке,
оглашая сад грозным рычаньем, на него мчалась огромная собака.
     Павел приготовился  к защите. Первое нападение было отбито ударом ноги.
Но пес готовился ко второму. Кто знает, чем окончилась  бы эта схватка, если
бы знакомый Павлу звонкий голос не закричал:
     - Трезор, назад!
     По дорожке бежала  Тоня. Оттащив за ошейник  Трезора, она  обратилась к
стоящему у забора Павлу:
     - Как вы сюда попали? Вас же могла искусать собака. Хорошо, что я...
     Она  запнулась.  Ее  глаза  широко  раскрылись.  До  чего  же похож  на
Корчагина этот неизвестно как забредший сюда юноша!
     Фигура у забора шевельнулась и тихо проговорила:
     - Ты... Вы меня узнаете?
     Тоня вскрикнула и порывисто шагнула к Корчагину:
     - Павлуша, ты?
     Трезор  понял крик как сигнал к нападению  и  сильным прыжком  бросился
вперед.
     - Пошел вон!
     Трезор,  получив несколько  пинков от  Тони, обиженно  поджал  хвост  и
поплелся к усадьбе.
     Тоня, сжимая руки Корчагина, произнесла:
     - Ты свободен?
     - А ты разве знаешь?
     Тоня, не справляясь со своим волнением, порывисто ответила:
     -  Я все  знаю. Мне рассказала Лиза.  Но  каким образом ты здесь?  Тебя
освободили?
     Корчагин устало ответил:
     - Освободили по ошибке.  Я убежал. Меня уже, наверное, ищут. Сюда попал
нечаянно.  Хотел отдохнуть в беседке. -  И, как бы извиняясь,  добавил: -  Я
очень устал.
     Она несколько  мгновений смотрела на него  и,  вся охваченная  приливом
жалости, горячей нежности, тревоги и радости, сжимала его руки:
     -  Павлуша, милый, милый Павка,  мой родной, хороший...  люблю  тебя...
Слышишь?.. Упрямый ты мой мальчишка, почему ты ушел тогда? Теперь ты пойдешь
к нам,  ко мне. Я  тебя  ни за что не  отпущу. У нас спокойно,  ты пробудешь
сколько нужно.
     Корчагин  отрицательно  покачал головой: - Если меня  найдут у вас, что
тогда будет? Не могу я к вам.
     Руки еще сильнее сжали пальцы, ресницы дрогнули, глаза заблестели.
     - Если  ты не пойдешь, ты больше  меня никогда не  увидишь. Ведь Артема
нет, его забрали под конвоем на паровоз. Всех  железнодорожников мобилизуют.
Куда же ты пойдешь?
     Корчагин понимал ее тревогу, но боязнь поставить под  удар дорогую  ему
девушку останавливала его.  Все пережитое утомило, хотелось отдохнуть, мучил
голод. Он сдался.
     Когда он  сидел  на Диване  в комнате Тони, в  кухне  между  дочерью  и
матерью происходил разговор:
     - Послушай, мама, у  меня в комнате сейчас сидит Корчагин, помнишь? Мой
ученик. Я от  тебя ничего не буду скрывать. Он был арестован за освобождение
одного матроса-большевика. Он сбежал, и у  него  нет пристанища. - Голос  ее
задрожал. - Я прошу тебя, мама, согласиться на то, чтобы он сейчас остался у
нас.
     Глаза дочери умоляюще посмотрели на мать. Та испытующе смотрела в глаза
Тоне.
     - Хорошо, я не возражаю. А где же ты устроишь его?
     Тоня зарделась и смущенно, волнуясь, ответила:
     -  Я устрою его у себя  в комнате  на диване? Папе  можно будет пока не
говорить.
     Мать прямо посмотрела в глаза Тоне.
     - Это и было причиной твоих слез?
     - Да.
     - Он совсем еще мальчик.
     Тоня нервно теребила рукав блузки.
     - Да, но если бы он не ушел, его бы расстреляли, как взрослого.
     Екатерина Михайловна была встревожена присутствием в доме Корчагина. Ее
беспокоили и его арест, и несомненная симпатия  Тони к этому мальчику, и то,
что, она его совершенно не знала.
     А Тоню охватил хозяйственный азарт.
     -  Он должен выкупаться,  мама.  Я  сейчас это  устрою. Он  грязен, как
настоящий кочегар. Он столько времени не умывался.
     Она  бегала, суетилась,  растапливала ванну,  приготовляла  белье. И  с
налету, избегая объяснений, схватив Павла за руку, потащила купаться.
     - Ты  должен все  с себя  снять. Вот  тут  костюм.  Твою  одежду  нужно
выстирать. Наденешь вот это,  - сказала  она,  показывая  на стул,  где были
аккуратно сложены  синяя  матросская  блуза с полосатым  белым воротничком и
брюки клеш.
     Павел удивленно оглядывался. Тоня улыбалась.
     -  Это мой маскарадный  костюм. Он тебе  будет хорош. Ну, хозяйничай, я
тебя оставлю. Пока ты купаешься, я приготовлю кушать.
     Она захлопнула двери.  Делать было  нечего.  Корчагин быстро разделся и
забрался в ванну.
     Через час все трое - мать, дочь и Корчагин - обедали на кухне.
     Изголодавшись,  Павел  незаметно  для  себя  опустошил третью  тарелку.
Сначала  он  стеснялся  Екатерины  Михайловны, но  лотом,  видя ее дружеское
отношение, освоился.
     Когда  после  обеда  они  собрались  в комнате  Тони,  Павел по просьбе
Екатерины Михайловны рассказал о своих мытарствах.
     - Что же вы думаете дальше делать? - спросила Екатерина Михайловна.
     Павел задумался.
     - Я хочу Артема повидать, а потом удрать отсюда.
     - Куда?
     - На Умань  пробраться думаю или в Киев. Я сам еще  не  знаю, но отсюда
надо убраться обязательно.
     Павел не верил, что все так быстро переменилось. Еще утром каталажка, а
сейчас Тоня рядом, чистая одежда, а главное - свобода.
     Вот  как иногда поворачивается  жизнь:  то темь беспросветная, то снова
улыбается  солнце. Если бы  не  нависающая угроза нового  ареста, он  был бы
сейчас счастливым парнем.
     Но именно сейчас, пока он здесь, в этом большом и тихом доме, его могли
накрыть.
     Надо было уходить куда угодно, но не оставаться здесь.
     Но  ведь уходить отсюда совсем ее  хочется, черт возьми! Как  интересно
было читать  о герое Гарибальди! Как он ему завидовал, а ведь жизнь у  этого
Гарибальди была тяжелая,  его гоняли по всему  свету. Вот  он, Павел,  всего
только семь дней прожил в ужасных муках, а кажется, будто год прошел.
     Герой из него, Павки, видно, получается неважный.
     - О  чем  ты думаешь? -  спросила, нагнувшись  над  ним, Тоня. Ее глаза
кажутся ему бездонными в своей темной синеве.
     - Тоня, хочешь, я расскажу тебе о Христинке?..
     - Рассказывай, - оживленно сказала Тоня.
     - ...и она больше не пришла. - Последние слова он договорил с трудом.
     В комнате  было  слышно, как  размеренно стучали  часы.  Тоня,  склонив
голову, готовая разрыдаться, до боли кусала губы.
     Павел посмотрел на нее.
     - Я должен уйти отсюда сегодня же, - решительно сказал Павел.
     - Нет, нет,  ты сегодня никуда не пойдешь! Тонкие теплые пальцы ее тихо
забрались в его непокорные волосы, ласково теребили их...
     - Тоня, ты мне  должна помочь.  Надо узнать в депо об Артеме и  отнести
записку Сережке. В вороньем гнезде у меня  лежит револьвер. Мне идти нельзя,
а Сережка должен его достать. Ты можешь это сделать?
     Тоня поднялась:
     - Я сейчас  пойду к Сухарько. С ней в депо. Ты напиши записку, я отнесу
Сереже. Где он живет? А если он захочет прийти, сказать ему, где ты?
     Подумав, Павел ответил:
     - Пусть сам принесет в сад вечером.
     Тоня вернулась домой  поздно. Павел спал крепким сном. От прикосновения
ее руки он проснулся. Она радостно улыбалась.
     - Артем сейчас придет. Он только что приехал. Его под ручательство отца
Лизы отпустят  на час. Паровоз стоит в депо. Я ему не  могла сказать, что ты
здесь. Сказала, что передам что-то очень важное. Да вот он.
     Тоня  побежала  к двери.  Не веря  своим  глазам, Артем  как  вкопанный
остановился в дверях. Тоня закрыла за ним дверь, чтобы не услыхал в кабинете
больной тифом отец.
     Когда руки Артема  схватили Павла  в свои  объятия,  у Павла  хрустнули
кости.
     - Братишка! Павка!

     Было  решено:  Павел  едет  завтра.  Артем  устроит его  на  паровоз  к
Брузжаку, который отправляется в Казатин.
     Артем,  обычно  суровый,  потерял равновесие, измучившись за брата,  не
зная об его участи. Он теперь был бесконечно счастлив.
     -  Значит, утром в пять часов ты приходишь на материальный склад. Дрова
погрузят на  паровоз, и ты сядешь. Хотелось бы с тобой поговорить,  но  пора
возвращаться. Завтра провожу. Из нас формируют железнодорожный батальон. Как
при немцах - под охраной ходим.
     Артем попрощался и ушел.
     Быстро спустились  сумерки. Сережа должен был прийти  к ограде сада,  В
ожидании  Корчагин  ходил по темной  комнате из угла в  угол. Тоня с матерью
были у Туманова.
     С  Сережей  встретились в темноте и крепко сжали друг другу руки. С ним
пришла Валя. Говорили тихо.
     - Я револьвера не принес. У  тебя  во  дворе полно петлюровцев? Подводы
стоят, огонь разложили. На дерево полезть  никак  нельзя было.  Вот  неудача
какая, - оправдывался Сережа.
     - Шут с ним,  -  успокаивал  его Павел, -  Может, это и лучше. В дороге
могут нащупать - голову оторвут. Но ты его забери обязательно.
     Валя придвинулась к нему:
     - Ты когда едешь?
     - Завтра, Валя, чуть свет.
     - Но как ты выбрался, расскажи?
     Павел быстро, шепотом рассказал о своих мытарствах.
     Прощались тепло. Сережа не шутил, волновался.
     - Счастливого пути, Павел, не забывай нас, - с трудом выговорила Валя.
     Ушли, сразу растаяв в темноте.
     Тишина в доме. Лишь часы  шагают, четко чеканя шаг. Никому  из двоих не
приходит  в  голову  мысль  уснуть,  когда  через  шесть  часов  они  должны
расстаться  и, быть может, больше никогда не увидят друг друга.  Разве можно
рассказать за этот коротенький срок те миллионы мыслей и слов, которые носит
в себе каждый из них!
     Юность, безгранично  прекрасная  юность,  когда страсть  еще непонятна,
лишь  смутно  чувствуется  в  частом  биении  сердец;  когда рука  испуганно
вздрагивает и убегает в сторону, случайно прикоснувшись к груди  подруги,  и
когда дружба юности  бережет от  последнего шага!  Что может быть родное рук
любимой, обхвативших шею, и - поцелуй, жгучий, как удар тока!
     За  всю  дружбу это  второй поцелуй. Корчагина,  кроме матери, никто не
ласкал, но зато били много. И тем сильнее чувствовалась ласка.
     В  жизни  забитой,  жестокой, не  знал, что есть такая  радость.  А эта
девушка на пути - большое счастье.
     Он чувствует запах ее волос и, кажется, видит ее глаза.
     - Я так люблю тебя. Тоня! Не могу я тебе этого рассказать, не умею.
     Прерываются  его мысли.  Как  послушно гибкое тело!.. Но  дружба юности
выше всего.
     - Тоня, когда закончится заваруха, я обязательно буду монтером. Если ты
от меня  не  откажешься, если ты действительно  серьезно, а не  для игрушки,
тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду, душа  с меня вон,
если я тебя чем обижу.
     И,  боясь  заснуть  обнявшись, чтобы  не  увидела  мать и  не  подумала
нехорошее, разошлись.
     Уже  просыпалось утро, когда  они уснули,  заключив  крепкий договор не
забывать друг друга.
     Ранним утром Екатерина Михайловна разбудила Корчагина.
     Он быстро вскочил на ноги.
     Когда  переодевался в ванной  в свое платье, натягивал  сапоги,  пиджак
Долинника, мать разбудила Тоню.
     Быстро  шли  в  сыром  утреннем  тумане  к  станции.  Подошли обходом к
дровяным  складам.  Их  нетерпеливо  ожидал  Артем  у  нагруженного  дровами
паровоза.
     Медленно  подходил  мощный паровоз  "щука", окутанный  клубами шипящего
пара.
     В окно паровозной кабинки смотрел Брузжак.
     Быстро  попрощались.  Цепко  схватился за  железные поручни  паровозных
ступенек.  Полез наверх.  Обернулся. На переезде стояли две знакомые фигуры:
высокая - Артема и рядом с ним стройная, маленькая - Тони.
     Ветер  сердито теребил воротник  ее  блузки,  трепал  локоны каштановых
волос. Она махала рукой.
     Артем, кинув вкось взгляд на сдерживавшую рыдания Тоню, вздохнул:  "Или
я совсем дурак, или у этих гайка не на месте. Ну и Павка! Вот тебе и шкет!"
     Когда поезд ушел за поворот, Артем повернулся к Тоне:
     -Ну  что ж,  будем  друзьями?  -  И  в  его  громадной руке  спряталась
крошечная рука Тони.
     Издалека донесся грохот набиравшего ход поезда.

        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"
     Целую неделю городок, опоясанный окопами  и опутанный  паутиной колючих
заграждений,  просыпался  и  засыпал  под оханье  орудий  и клекот  ружейной
перестрелки.  Лишь  глубокой ночью становилось тихо. Изредка срывали  тишину
испуганные  залпы: щупали друг друга секреты. А на заре на вокзале у батарей
начинали копошиться люди. Черная пасть орудия злобно и страшно кашляла. Люди
спешили накормить его новой порцией  свинца. Бомбардир дергал за шнур, земля
вздрагивала. В  трех верстах  от  города, над  деревней,  занятой  красными,
снаряды неслись с воем и  свистом,  заглушая все, и,  падая, взметали  вверх
разорванные глыбы земли.
     На  дворе  старинного  польского  монастыря  была  расположена  батарея
красных. Монастырь стоял на высоком холме посреди деревни.
     Вскочил военком  батареи товарищ Замостин. Оп спал,  положив  голову на
хобот орудия. Подтягивая потуже ремень с тяжелым  маузером, прислушивался  к
полету снаряда, ожидая разрыва. Двор огласился его звонким голосом:
     - Досыпать завтра будем, товарищи. По-ды-ма-а-а-й-сь!
     Батарейцы спали тут  же,  у орудий.  Они вскочили так же быстро, как  и
военком. Один только Сидорчук медлил, он нехотя подымал заспанную голову.
     - Ну и гады, чуть свет - уже гавкают. Что за подлый народ!
     Замостин расхохотался:
     -  Несознательные  элементы,  Сидорчук. Не  считаются с  тем, что  тебе
поспать хочется.
     Батареец подымался, недовольно ворча.
     Через несколько  минут  на  монастырском дворе  громыхали орудия,  а  в
городе рвались снаряды. На высоченной трубе сахарного завода примостились на
настланных досках петлюровский офицер и телефонист.
     Они взбирались по железным ступенькам, идущим внутри трубы.
     Весь городок  был  как на  ладони. Отсюда они  управляли артиллерийской
стрельбой. Им было видно каждое движение  осадивших город красных. Сегодня у
большевиков большое  оживление.  В  "цейсе" видно движение их частей.  Вдоль
железнодорожного пути к Подольскому вокзалу  медленно катился бронепоезд, не
прекращая артиллерийского  обстрела. За ним виднелись цепи пехоты. Несколько
раз  красные  бросались  в  атаку,  пытаясь захватить  городок, но  сичевики
укрепились на  подступах, окопались. И вскипали ураганным огнем  окопы.  Все
кругом наполнялось  сумасшедшим стрекотом выстрелов. Он вырастал в  сплошной
рев,  поднимаясь  до  наивысшего  напряжения  в  моменты  атак.  И,  залитые
свинцовым ливнем, не выдерживая нечеловеческого напряжения, цепи большевиков
отходили назад, оставляя на поле неподвижные тела.
     Сегодня  удары по городку все настойчивее, все чаще. Воздух  беспокойно
мечется от орудийной пальбы. С высоты заводской трубы видно, как, припадая к
земле, спотыкаясь, неудержимо идут вперед цепи большевиков. Они почти заняли
вокзал.  Сичевики  втянули  в бой  все  свои наличные  резервы,  но не могли
заполнить  образовавшийся  на  вокзале  прорыв. Полные отчаянной  решимости,
большевистские  цепи  врывались  в  привокзальные  улицы.  Выбитые  коротким
страшным  ударом  с последней своей  позиции - пригородных садов и огородов,
петлюровцы   третьего   полка   сичевых   стрельцов,  оборонявшие,   вокзал,
беспорядочно, разрозненными кучками бросились в город. Не давая опомниться и
остановиться, сметая штыковым  ударом заградительные посты,  красноармейские
цепи заполняли улицы.
     Никакая  сила  не  могла  удержать  Сережку  Брузжака  в  подвале,  где
собрались его  семья  и  ближайшие соседи.  Его тянуло наверх. Несмотря  "на
протесты  матери,  он выбрался из прохладного погреба.  Мимо дома с  лязгом,
стреляя во все стороны, пронесся бронеавтомобиль "Сагайдачный". Вслед за ним
бежали врассыпную  охваченные  паникой  цени  петлюровцев.  Во  двор  Сережи
забежал  один  из сичевиков. Он с лихорадочной поспешностью  сбросил с  себя
патронташ, шлем и винтов