овской,  против   Дикой  улицы,  батальон  оборвал  шаг.   Здесь
начинались его действия.
     Бесшумно оцеплялись кварталы. Штаб разместился на ступеньках магазина.
     Сверху  по Львовской,  из  центра, осветив шоссе  прожектором, скатился
автомобиль. У штаба застопорил.
     Литке на этот раз  привез своего отца. Комендант соскочил на мостовую и
бросил  несколько отрывистых фраз сыну по-латышски. Машина рванула вперед  и
мигом исчезла за попоротом на Дмитриевскую. Гуго Литке - весь в зрении. Руки
слились с рулевым колесом - вправо-влево.
     Ага,  вот  где понадобилась его, Литке, отчаянная езда! Никому в голову
не придет припаять ему две ночи ареста за сумасшедшие виражи.
     И Гуго летел по улицам, как метеор.
     Жухрай, которого молодой Литке перебросил  в  мгновенье ока  из  одного
конца города в другой, не мог не выразить своего одобрения:
     -  Если ты,  Гуго, при такой езде  сегодня  никого не угробишь,  завтра
получишь золотые часы.
     Гуго торжествовал.
     - А я думаль - сутка десять ареста получаль за вираж...
     Первые удары  были направлены  на штаб-квартиру заговорщиков.  В Особый
отдел были доставлены первые арестованные и забранные документы.
     На Дикой улице, в переулке с таким же странным названием, в доме No 11,
жил  некто  под фамилией  Цюрберт.  По данным  Чека, он играл немалую роль в
белом  заговоре. У него  хранились списки офицерских  дружин, которые должны
были оперировать в районе Подола.
     Сам Литке приехал на  Дикую для ареста Цюрберта. В квартире,  выходящей
окнами  в сад, отделенный стеной от бывшего  женского монастыря, Цюрберта не
нашли.  Он  в этот день, по словам  соседей, не возвращался.  Произведен был
обыск,  вместе  с  ящиком  ручных  гранат  нашли  списки и адреса.  Приказав
устроить засаду, на минуту Литке задержался у стола, просматривая  найденные
материалы.
     Часовым  в  саду стоял  молодой  курсант.  Ему  видно  освещенное окно.
Неприятно стоять здесь одному, в углу. Жутковато. Ему приказано наблюдать за
стеной.  Но  отсюда  далеко  до успокаивающего света  окна. А тут еще чертов
месяц так редко светит. В  темноте  кусты  кажутся  живыми.  Курсант  щипает
штыком вокруг - пусто.
     "Зачем меня поставили здесь? Все равно на стену  никому не взобраться -
высокая. Подойти,  что  ли, к окну, поглядеть?"  - подумал курсант.  Еще раз
оглядев гребень стены, вышел из пахнущего плесенным грибом угла. Остановился
на момент у окна. Литке быстро собирал бумаги и готовился уйти из комнаты. В
этот момент на гребне стены появилась тень. Человеку  с гребня виден часовой
у окна и тот,  другой, в комнате.  С кошачьей ловкостью тень  перебралась на
дерево,  потом на землю.  По-кошачьи подкралась к  жертве, замахнулась,  и -
рухнул курсант. По рукоять вогнано ему в шею лезвие морского кортика.
     Выстрел в саду ударил током по людям, оцепившим квартал.
     Гремя  сапогами, к дому бежали шестеро. Упав залитой кровью  головой на
стол, сидел в кресле мертвый Литке. Стекло окна разбито. Документов враг так
и не выручил.
     У монастырской степы заспешили выстрелы. Это убийца, спрыгнув на улицу,
бросился  бежать на  Лукьяновские пустыри, отстреливаясь. Не  ушел:  догнала
чья-то пуля.
     Всю  ночь шли повальные обыски.  Сотни не  прописанных в домовых книгах
людей с подозрительными  документами и оружием были  отправлены в  Чека. Там
работала отборочная комиссия - сортировала.

     В  некоторых местах  заговорщики  оказали вооруженное сопротивление. На
Жилянской улице при обыске в одном доме был убит наповал Лебедев Антоша.
     Соломенский батальон потерял  в эту ночь пятерых, а в Чека не стало Яна
Литке, старого большевика, верного сторожевого республики.
     Восстание предотвращено.
     В эту же ночь в Шепетовке взяли попа Василия с дочерьми и всю остальную
братию.
     Улеглась тревога.
     Но  новый  враг угрожал  городу  - паралич на стальных путях, а за  ним
голод и холод.
     Хлеб и дрова решали все.

        "ГЛАВА ВТОРАЯ"
     Федор в раздумье вынул изо  рта  коротенькую трубку и осторожно пощупал
пальцами бугорок пепла. Трубка потухла.
     Седой дым от десятка папирос кружил облаком ниже матовых  плафонов, над
креслом предгубисполкома. Как в легком тумане, видны лица сидящих за столом,
в углах кабинета.
     Рядом  с предгубисполкома  грудью на  стол навалился Токарев. Старик  в
сердцах щипал свою бородку, изредка косился на низкорослого лысого человека,
высокий  тенорок  которого  продолжал петлять  многословными,  пустыми,  как
выпитое яйцо, фразами.
     Аким поймал косой взгляд слесаря, и вспомнилось  детство: был  у  них в
доме драчун-петух Выбей Глаз. Он точно так же посматривал перед наскоком.
     Второй час  продолжалось  заседание губкома  партии. Лысый человек  был
председателем железнодорожного лесного комитета.
     Перебирая проворными пальцами кипу бумаг, лысый строчил:
     -  ...И  вот  эти-то объективные причины  не дают возможности выполнить
решение губкома  и  правления дороги. Повторяю, и через  месяц мы  не сможем
дать  больше четырехсот кубометров дров.  Ну,  а  задание в сто  восемьдесят
тысяч  кубометров -  это... -  лысый  подбирал слово, - утопия!  - Сказал  и
захлопнул маленький ротик обиженной складкой губ.
     Молчание казалось долгим.
     Федор  постукивал  ногтем  о  трубку,  выбивая  пепел.  Токарев  разбил
молчание гортанным перехватом баса:
     - Тут  и  жевать нечего. В Желлескоме дров не  было, нет,  и впредь  не
надейтесь... Так, что ли?
     Лысый дернул плечом:
     -  Извиняюсь,  товарищ,  дрова  мы заготовили,  но отсутствие  гужевого
транспорта...  - Человек  поперхнулся,  вытер клетчатым платком полированную
макушку и,  долго  не попадая  рукой в  карман,  нервно  засунул платок  под
портфель.
     -  Что  же  вы  сделали  для  доставки  дров?  Ведь  с  момента  ареста
руководящих специалистов, замешанных в заговоре, прошло много дней, - сказал
из угла Денекко.
     Лысый обернулся к нему:
     - Я трижды сообщал в правление дороги о невозможности без транспорта...
     Токарев остановил его.
     - Это  мы уже слыхали, -  язвительно  хмыкнул слесарь,  кольнув  лысого
враждебным взглядом. - Вы что же, нас за дураков считаете?
     От этого вопроса у лысого по спине заходили мурашки.
     - Я за действия контрреволюционеров не  отвечаю,  -  уже  тихо  отвечал
лысый.
     - Но вы знали, что работу ведут вдали от дороги? - спросил Аким.
     - Слышал, но я не мог указывать начальству на  ненормальности  в  чужом
участке.
     - Сколько у вас служащих? - задал лысому вопрос председатель совпрофа.
     - Около двухсот!
     - По кубометру на дармоеда в год! - бешено сплюнул Токарев.
     - Мы всему Желлескому даем ударный паек, отрываем у рабочих,  а вы  чем
занимаетесь?  Куда  вы  дели  два вагона  муки,  данные вам  для рабочих?  -
продолжал председатель совпрофа.
     Лысого засыпали со всех сторон острыми  вопросами, а он отделывался  от
них, как от назойливых кредиторов, требующих оплаты векселей.
     Угрем ускользал от прямых ответов, но глаза бегали  по сторонам. Нутром
чуял  приближение  опасности.  С трусливой нервозностью  желал лишь  одного:
поскорее уйти отсюда,  туда, где к сытому ужину ждет его не старая еще жена,
коротая вечер за романом Поль де Кока.
     Не переставая вслушиваться в ответы лысого, Федор писал на блокноте: "Я
думаю, этого  человека  надо  проверить поглубже:  здесь не простое неумение
работать. У меня уже  кое-что есть о нем... Давай прекратим разговоры с ним,
пусть убирается, и приступим к делу".
     Предгубисполкома прочел переданную ему записку и кивнул Федору.
     Жухрай поднялся и вышел в прихожую  к телефону.  Когда  он возвратился,
Предгубисполкома читал конец резолюции:
     "...снять руководство  Желлескома  за явный  саботаж. Дело о разработке
передать следственным органам".
     Лысый ожидал худшего.  Правда, снятие с  работы за саботаж  ставит  под
сомнение его благонадежность, но это пустяк, а дело о Боярке - ну, за это он
спокоен,  это  не  на его  участке.  "Фу,  черт,  мне  показалось,  что  эти
докопались до чего-нибудь..."
     Собирая в портфель бумаги, уже почти успокоенный, сказал:
     - Что ж, я беспартийный специалист, и вы вправе мне не доверять. Но моя
совесть чиста. Если я не сделал, то, значит, не мог.
     Ему никто  не ответил. Лысый вышел, поспешно  спустился по лестнице и с
облегчением открыл дверь на улицу.
     - Ваша фамилия, гражданин? - спросил его человек в шинели,
     С обрывающимся сердцем лысый проикал:
     - Чер...винский...
     В  кабинете Предгубисполкома,  когда вышел  чужой  человек, над большим
столом тесно сгрудились тринадцать.
     - Вот  видите...  -  надавил  пальцем развернутую карту  Жухрай. -  Вот
станция Боярка,  в шести верстах -  лесоразработка. Здесь сложено  в штабеля
двести десять тысяч  кубометров  дров.  Восемь  месяцев работала  трудармия,
затрачена уйма труда, а в результате  - предательство,  дорога и  город  без
дров. Их надо подвозить за шесть верст к станции. Для  этого  нужно не менее
пяти тысяч подвод в течение целого месяца,  и  то  при  условии,  если будут
делать по два конца в день. Ближайшая деревня - в пятнадцати верстах. К тому
же  в этих местах  шатается  Орлик со  своей  бандой...  Понимаете, что  это
значит?.. Смотрите,  на плане  лесоразработка должна была начаться вот где и
идти к вокзалу,  а эти негодяи  повели  ее в глубь  леса. Расчет  верный: не
сможем  подвезти заготовленных  дров к  путям.  И действительно, нам и сотни
подвод не добыть. Вот откуда они нас ударили!.. Это не меньше повстанкома.
     Сжатый кулак Жухрая тяжело лег на вощеную бумагу.
     Каждому из  тринадцати ясно представлялся  весь  ужас надвигающегося, о
чем  Жухрай не  сказал. Зима  у дверей. Больницы,  школы, учреждения и сотни
тысяч людей  во  власти стужи, а на вокзалах  -  человеческий муравейник,  и
поезд один раз в неделю.
     Каждый глубоко задумался.
     Федор разжал кулак:
     - Есть  один  выход,  товарищи:  построить в  три месяца узкоколейку от
станции до  лесоразработок - шесть верст - с таким расчетом, чтобы уже через
полтора месяца она  была доведена до начала сруба. Я этим  делом  занят  уже
неделю. Для этого нужно, -  голос Жухрая  в  пересохшем  горле заскрипел,  -
триста  пятьдесят рабочих и два инженера.  Рельсы  и  семь паровозов есть  в
Пуще-Водице. Их  там комса  отыскала  на складах. Оттуда  до войны  в  город
хотели узкоколейку проложить. Но в Боярке рабочим негде жить, одна развалина
- школа лесная. Рабочих  придется посылать партиями на две недели, больше не
выдержат.  Бросим  туда  комсомольцев,  Аким?  -  И,  не  дожидаясь  ответа,
продолжал:  -  Комсомол  кинет  туда  все,  что  только  сможет:  во-первых,
соломенскую организацию и  часть  из  города.  Задача очень трудная, но если
ребятам рассказать, что это спасет город и дорогу, они сделают.
     Начальник дороги недоверчиво покачал головой.
     -  Навряд ли выйдет что из этого. На голом  месте шесть верст проложить
при теперешней обстановке: осень, дожди, потом морозы, - устало сказал он.
     Жухрай, не поворачивая к нему головы, отрезал:
     - За  разработкой надо было смотреть  тебе получше, Андрей  Васильевич.
Подъездной путь мы построим. Не замерзать же сложа руки.

     Погружены последние ящики  с инструментами. Поездная бригада  разошлась
по местам. Моросил  хлипкий  дождик.  По  блестящей от  влаги  тужурке  Риты
скатывались стеклянными крупинками дождевые капли.
     Прощаясь с Токаревым, Рита крепко пожала ему руку и тихо сказала:
     - Желаем удачи.
     Старик тепло посмотрел на нее из-под седой бахромы бровей.
     - Да, задали нам мороку,  язви их в сердце! - буркнул он, отвечая вслух
на свои мысли. - Вы тут посматривайте. Если у нас какой затор выйдет, так вы
нажмите, где надо. Ведь без волокиты эта шушваль не может работать. Ну, пора
седать, доченька.
     Старик плотно запахнул пиджак. В последний момент Рита как бы невзначай
спросила:
     - Что, разве Корчагин не едет с вами? Его среди ребят не видно.
     - Он с техноруком вчера на  дрезине поехал приготовить кое-что к нашему
приезду.
     По  перрону к ним торопливо шли Жаркий, Дубава,  а с  ними, в  небрежно
накинутом жакете, с потухшей папиросой меж тонких пальцев, Анна Борхарт.
     Всматриваясь в проходящих, Рита задала последний вопрос:
     - Как ваша учеба с Корчагиным?
     Токарев удивленно взглянул на нее.
     - Какая учеба, ведь паренек под твоей опекой? Парень мне не раз говорил
о тебе. Не нахвалится.
     Рита недоверчиво прислушивалась к его словам.
     -  Так  ли  это,  товарищ  Токарев?  От  меня  ведь  он  к  тебе  ходил
переучиваться.
     Старик рассмеялся:
     - Ко мне?..  Я  его и  в глаза не  видел. Паровоз  заревел. Клавичек из
вагона кричал:
     - Товарищ Устинович, отпускай нам папашу нельзя же так! Что мы без него
делать будем?
     Чех еще что-то хотел сказать, но, заметив троих  подошедших,  замолчал.
Мельком  столкнулся с неспокойным  блеском  глаз Анны, с грустью  уловил  ее
прощальную улыбку Дубаве и порывисто отошел от окна.

     Хлестал  в лицо  осенний  дождь. Низко  ползли  над землей темно-серые,
набухшие влагой  тучи. Поздняя осень оголила лесные  полчища,  хмуро  стояли
старики грабы, пряча морщины коры под бурым мхом. Безжалостная осень сорвала
их пышные одеянья, и стояли они голые и чахлые.
     Одиноко  среди  леса  ютилась  маленькая станция. От каменной  товарной
платформы в лес уходила  полоса  разрыхленной  земли. Муравьями  облепили ее
люди.
     Противно чавкала под сапогами липкая  глина.  Люди  яростно копались  у
насыпи. Глухо лязгали ломы, скребли камень лопаты.
     А дождь сеял, как сквозь мелкое сито, и холодные капли проникали сквозь
одежду. Дождь смывал труд людей. Густой кашицей сползала глина с насыпи.
     Тяжела и холодна вымоченная до последней нитки одежда, но люди с работы
уходили  только  поздно  вечером.  И  с  каждым  днем  полоса  вскопанной  и
взрыхленной земли уходила все дальше и дальше в лес.
     Недалеко от станции  угрюмо взгорбился каменный остов здания. Все,  что
можно  было вывернуть  с мясом, снять или взорвать, - все давно уже загребла
рука мародера.  Вместо окон и дверей -  дыры; вместо печных дверок  - черные
пробоины. Сквозь дыры ободранной крыши видны ребра стропил.
     Нетронутым остался лишь бетонный пол в  четырех просторных комнатах. На
него  к  ночи ложилось  четыреста человек  в одежде,  промокшей до последней
нитки и  облепленной  грязью. Люди выжимали у дверей  одежду, из  нее  текли
грязные ручьи. Отборным матом крыли они распроклятый дождь и болото. Тесными
рядами ложились на бетонный, слегка запорошенный соломой пол. Люди старались
согреть друг  друга. Одежда  парилась,  но не  просыхала. А сквозь  мешки на
оконных рамах  сочилась  на пол вода.  Дождь сыпал густой дробью по остаткам
железа на крыше, а в щелястую дверь дул ветер.
     Утром пили чай в ветхом бараке, где была  кухня, и уходили к насыпи.  В
обед  ели убийственную в своем  однообразии постную чечевицу, полтора  фунта
черного, как антрацит, хлеба.
     Это было все, что мог дать город.
     Технорук,  сухой высокий старик с  двумя глубокими морщинами  на щеках,
Валериан Никодимович  Патошкин, и техник  Вакуленко,  коренастый, с мясистым
носом на грубо скроенном лице, поместились в квартире начальника станции.
     Токарев   ночевал   в   комнатушке   станционного    чекиста    Холявы,
коротконогого, подвижного, как ртуть.
     Строительный отряд с озлобленным упорством переносил лишения.
     Насыпь с каждым днем углублялась в лес.
     Отряд насчитывал уже девять дезертиров.  Через  несколько  дней сбежало
еще пять.
     Первый удар  стройка  получила на второй неделе; с вечерним  поездом не
пришел из города хлеб.
     Дубава разбудил Токарева и сообщил ему об этом.
     Секретарь партколлектива, спустив на пол волосатые  ноги, яростно скреб
у себя под мышкой.
     - Начинаются игрушки! - буркнул он себе под нос, быстро одеваясь.
     В комнату вкатился шарообразный Холява.
     -  Сыпь к телефону и  достучись  до  Особого  отдела,  -  приказал  ему
Токарев. - А ты никому о хлебе ни звука, - предупредил он Дубаву.
     После  получасовой ругани с  линейными телефонистами  напористый Холява
добился  связи  с  замнач Особого  отдела  Жухраем.  Слушая его  перебранку,
Токарев нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
     - Что? Хлеба не  доставили? Я сейчас узнаю, кто это сделал, - угрожающе
загудел в трубку Жухрай.
     - Ты мне скажи, чем мы  завтра людей кормить будем? - сердито кричал  в
трубку Токарев.
     Жухрай,   видимо,  что-то  обдумывал.  После  длинной  паузы  секретарь
партколлектива услыхал:
     -  Хлеб доставим ночью. Я пошлю с машиной Литке,  он дорогу  знает. Под
утро хлеб будет у вас.
     Чуть свет  к  станции подошла забрызганная  грязью  машина, нагруженная
мешками с хлебом. Из нее устало вылез бледный от бессонной ночи Литке-сын.
     Борьба за стройку обострялась. Из  правления дороги сообщили: нет шпал.
В  городе не  находили  средств для  переброски  рельсов  и  паровозиков  на
стройку, и сами  паровозики,  оказалось,  требовали  значительного  ремонта.
Первая партия заканчивала работу, а смены не было, задерживать же вымотавших
все свои силы людей не было возможности.
     В старом бараке до поздней ночи при свете коптилки совещался актив.
     Утром  в город уехали Токарев, Дубава, Клавичек, захватив  еще шестерых
для ремонта паровозов и доставки рельсов. Клавичек, как пекарь по профессии,
посылался контролером в отдел снабжения, а остальные - в Пущу-Водицу.
     А дождь все лил.
     Корчагин с  трудом вытянул из липкой глины ногу и по  острому холоду  в
ступне  понял, что гнилая подошва сапога совсем отвалилась. С самого приезда
сюда он страдал из-за худых сапог, всегда сырых  и  чавкающих грязью; сейчас
же  одна подошва  отлетела  совсем,  и  голая нога ступала в режуще-холодную
глиняную кашу. Сапог выводил его из строя. Вытянув из грязи остаток подошвы,
Павел с  отчаянием глянул на него и нарушил данное себе слово не ругаться. С
остатком сапога  пошел в  барак. Сел около походной кухни, развернул  всю  в
грязи портянку и поставил к печке окоченевшую от стужи ногу.
     На  кухонном столе резала свеклу Одарка, жена путевого  сторожа, взятая
поваром в  помощники.  Природа дала далеко не старой сторожихе  всего вволю:
по-мужски  широкая в  плечах,  с  богатырской  грудью,  с  крутыми  могучими
бедрами, она умело орудовала  ножом, и на столе быстро росла гора нарезанных
овощей.
     Одарка кинула на Павла небрежный взгляд и недоброжелательно спросила:
     -  Ты что,  к обеду мостишься? Раненько  малость. От  работы,  паренек,
видно,  улепетываешь. Куда ты ноги-то  суешь?  Тут ведь кухня,  а не баня, -
брала она в оборот Корчагина.
     Вошел пожилой повар.
     - Сапог порвался вдребезги, - объяснил свое присутствие на кухне Павел.
     Повар посмотрел на искалеченный сапог и кивнул на Одарку:
     - У нее муж наполовину сапожник, он вам может посодействовать, а то без
обуви погибель.
     Слушая повара, Одарка пригляделась к Павлу и немного смутилась.
     - А я вас за лодыря приняла, - призналась она.
     Павел прощающе улыбнулся. Одарка глазом знатока осмотрела сапог.
     - Латать  его мой муж не будет - не к чему, а чтобы ногу не покалечить,
я  принесу  вам  старую  калошу, на горище у нас  такая валяется. Где  ж это
видано  так  мучиться! Не  сегодня-завтра  мороз ударит,  пропадете,  -  уже
сочувственно говорила Одарка и, положив нож, вышла.
     Вскоре  она  вернулась  с  глубокой  калошей  и  куском  холста.  Когда
завернутая в холстину и согретая нога была умещена в  теплую калошу, Павел с
молчаливой благодарностью поглядел на сторожиху.

     Токарев приехал из города раздраженный, собрал в комнату Холявы актив и
передал ему невеселые нов