ложил его в постель и  только  после  этого
согласился отправиться к себе.
   - Тебе об этом сказал Бертильон? - спросил он вечером Маргариту.
   - Мы с ним не виделись. Он ведь, кажется, в Англии? - Тогда кто  же  тебе
сказал? Феликса это очень взволновало.
   Она отперла ящик стола около своей кушетки и протянула брату письмо.
   - Разве этого недостаточно? - "Тысяча и  одна  ночь,  сказка..."  Это  от
Феликса? Почерк как будто не его...
   Да, теперь понимаю, почему ты узнала...
   - И не только почерк, - прочти все письмо, и ты поймешь.
   Дрожащие, с трудом нацарапанные строчки  ползли  то  вверх,  то  вниз,  и
разобрать их было  нелегко.  Это  было  бессвязное,  с  претензией  на  юмор
повествование о  безуспешной  попытке  успеть  на  рождественский  обед  при
содействии подвыпившего кучера, который  не  любил  иностранцев,  и  лошади,
которая соглашалась  тронуться  с  места  только  под  звуки  гимна  "Правь,
Британия!" Каламбуры были плоскими, многие слова  повторялись,  другие  были
пропущены.  В  середине  описания  встречи  с  остряком-мусорщиком   рассказ
обрывался на словах: "Это все, что  я  могу  вспомнить,  но  я  торжественно
заявляю, что пьян был кучер, а не я".
   - Ты, конечно, права, - сказал Рене. - Подобная безвкусица не  похожа  на
Феликса.
   - А похоже на него шутить о пьяных возницах и разбившихся каретах  именно
со мной? Он мог написать это только в горячке. Запомни, Рене, он  не  должен
узнать, как я обо всем догадалась. Ему будет тяжело. Пусть думает,  что  мне
рассказали.
   На другой день Феликс навестил Маргариту. Она была одна и к  его  приходу
надела ожерелье из ракушек и белую шелковую шаль - его прошлогодний подарок.
   Он был ласков, мил и весел, но при взгляде на него  у  Маргариты  сжалось
сердце - скорбные складки вокруг рта стали глубже,  и  никогда  еще  она  не
видела такой печали в его глазах. Вначале Маргарита не решалась вымолвить ни
слова - ей казалось, что она расплачется. Но, взяв себя в  руки,  она  через
силу заговорила о пустяках. Ни он, ни она не упомянули ни о его болезни,  ни
об истории с пьяным кучером.
   - А как поживает английская поэзия? - спросил Феликс.
   - С тех пор как вы уехали, я ушла с головой в сонеты Шекспира. Отчего  вы
никогда не говорили мне о них? - Я не был уверен, что они вам понравятся.
   - Я и сама не уверена в этом. По правде говоря, я думала - они мне совсем
не понравятся. Но потом стала перечитывать их еще и еще. Они ставят  меня  в
тупик. Порой я совершенно теряюсь.
   - Сонеты Шекспира очень трудны.
   - Да нет, дело не в  языке  -  его  я  легко  понимаю;  трудно  другое  -
проникнуть в мысль автора. Кажется, что кто-то все время  заглядывает  через
плечо.
   Почитайте мне их, пожалуйста. Книга на столе.
   Феликс взял томик в руки.
   - Какой именно? Я  читал  эти  сонеты  так  давно,  что  почти  забыл  их
содержание.
   - Любой после двадцатого. Я их уже хорошо знаю, но хочется послушать, как
они звучат.
   Феликс полистал страницы, просматривая сонет за сонетом, и наконец начал:
   - Я наблюдал, как солнечный восход, ..
   - Еще, пожалуйста, - попросила Маргарита, когда он умолк.
   Феликс продолжал листать сонеты, читая ей то один, то другой; и, наблюдая
за ним, девушка заметила, что он ускользнул в иной, закрытый для нее мир.  В
некоторых местах его голос звучал так, что у нее перехватывало  дыхание.  Ей
чудилось, она слышит вопли, долетающие из бездны, где во  тьме  бродят  души
погибших.
   Без тени в мире счастья не найдешь, Как мне  узнать,  что  ты  сейчас  не
лжешь? При этих словах  его  глаза  стали  почти  черными.  Но  он  прочитал
следующий сонет и еще один, и в голосе его зазвучала  угроза.  Маргарита  не
шевелилась, стиснув под шалью руки...
   И лилии гниющие...
   Что ему пришлось пережить? Какой ужас сделал его таким?  После  минутного
молчания он перевернул страницу и наугад начал другой сонет; Да. это правда:
где я не бывал, Пред кем шута не корчил площадного! Его голос замер:  он  не
дрогнул, просто в нем не осталось ни звука. Феликс встал,  подошел  к  окну,
откинул штору и постоял немного, глядя на улицу.
   - Мне показалось, что кто-то меня позвал, - сказал он, возвращаясь. - Где
же мы остановились? Ах да, на сто  десятом  сонете.  Мне  кажется,  он  мало
интересен. И в-вообще эти сонеты не очень приятное чтение. Они такие...  как
бы это сказать... Не то чтобы слишком вычурные...
   - Нет, - тихо сказала Маргарита, - они просто нагие.
   Он бросил на нее быстрый взгляд.
   - Во всяком случае, в них нет воздуха. Словно ты сырный клещ в коробке  с
бутербродами и видишь, как над тобой закрывается  крышка.  Давайте  почитаем
что-нибудь веселое.
   Маргарита отрицательно покачала головой.
   - Нет, на сегодня довольно - я устала. Взгляните, пожалуйста,  не  пришел
ли Рене. Он хотел поговорить с вами. Да, оставьте книгу на столе,  благодарю
вас.
   Когда он вышел из комнаты, она опять взяла томик Шекспира и  перечла  еще
раз три-четыре сонета. И на книгу упало несколько слез.
   - О, если б только он не лгал об этом... если б только он не лгал.
   Всю зиму Феликс выглядел так плохо, что друзья  не  переставали  за  него
тревожиться. Летом он много ездил и упорно уверял, что  просто  путешествует
ради удовольствия. Однако, когда он в октябре приехал  в  Мартерель,  все  в
один голос принялись уговаривать его поехать, как советовал Леру, к морю или
в горы и отдохнуть по-настоящему.
   - В Швейцарию ехать поздновато, - отвечал он. -  Кроме  того,  один,  без
всякого дела, я умру там со скуки.  Послушайте,  Рене,  а  если  нам  вместе
поехать в Антиб или куда-нибудь на Эстерель? Вам тоже нужно отдохнуть,  а  в
Париж вы должны вернуться только через месяц. На  обратном  пути  мы  заедем
сюда за вашей сестрой.
   Все лето Рене очень много работал и поэтому с радостью согласился на  это
предложение. Они уехали почти  немедленно.  Маргарита,  которая  осталась  в
замке, почти каждый день получала от них письма из  Антиба.  Они  старались,
чтобы она как можно полнее разделила с ними удовольствие  поездки.  Рене  по
большей части описывал события дня и пейзажи. Письма  Феликса  были  веселым
потоком смешных и нежных глупостей, и  ей  начинало  казаться,  что  ледяная
стена его недоверчивой сдержанности постепенно тает. Он уже почти верил, что
она и Рене действительно к нему привязаны. "Быть может, - думала  Маргарита,
- он поймет, как сильно мы его любим,  даже  прежде,  чем  мы  состаримся  и
поседеем".
   "Моя дорогая Маргарита.
   Прошлый раз вы подписались просто  "Маргарита",  поэтому  и  я  отважился
отбросить "мадемуазель". Порой мне приходится напоминать себе, что вы мне не
сестра. Те, кто устанавливает родственные связи, как всегда что-то напутали.
   Ведь  сестра  Рене  должна  быть  и  моей  сестрой.  Это  все  их  глупые
формальности.
   Осень становится совсем дряхлой и по старческой забывчивости считает себя
летом. Но склоны гор, обращенные к вам, наверное, думают, что уже зима.
   Поэтому берегитесь простуды.  Здесь  в  садах  еще  цветут  розы,  и  все
наслаждаются щедрым солнцем  и  радостью  бытия.  С  тех  пор  как  мы  сюда
приехали, я бездельничаю, болтаю, ем и сплю, а посему' стал таким  упитанным
и здоровым, что вы меня вряд ли узнаете. Рене цветет  наравне  с  розами,  и
глядеть на него - одно наслаждение.
   Сегодня мы, словно английские туристы, устроили пикник высоко в горах, на
перекрестке дорог. Отсюда открывается прекрасный вид. Рене наслаждается  им,
лежа на спине, спрятав голову в куст лаванды и надвинув на нос шляпу.
   Проснувшись, он станет уверять, что слушал пение жаворонков.  Я  сижу  на
камне, высоко над дорогой, и единственное  облачко,  омрачающее  сейчас  мое
счастье, - это облако пыли,  поднятое  старухой  и  осликом,  который  тащит
тележку с луком. (Я знаю, что в такой божественный день  тележке  полагалось
бы быть нагруженной нектаром и амброзией или, на худой конец,  виноградом  и
персиками, но я человек правдивый: то  был  просто  лук.)  Однако  пыль  уже
оседает, и опять за мной - вся Франция, а передо мной - вся Италия, справа -
Средиземное море, слева - Альпы, а надо мной - сапфировый купол. И все  пять
- совсем рядом; они так сладостно спокойны  и  так  близки,  что  стоит  мне
протянуть руку, и я могу выбрать  из  них,  что  захочу,  и  послать  вам  в
подарок. Но если даже почтовые власти не заявят, что перевозка их связана  с
затруднениями  (снова  формальности  -  проклятие  всякого  ведомства),   их
прелесть пропадет в пути, и когда они достигнут вас, они станут  громадными,
грозными, страшными. А посему я посылаю  вам  на  память  лишь  эту  веточку
дикого розмарина.
   Но все же я сердит на старуху. Она появилась со своим  ослом  как  раз  в
середине  сказки,  которую  я  себе  рассказывал,  и  все  испортила.  А  вы
когда-нибудь рассказываете себе сказки?  Или  вы  уже  совсем  большая?  Моя
сказка была похожа на фреску Беноццо Гоццоли: по горам едет верхом маленький
царь,  очень  нарядный  и  щеголеватый,  как  и  подобает  уважающему   себя
самодержцу; на его голове сияет зубчатая корона из чистого золота. За это  я
и люблю старых мастеров - они никогда не скупились  на  золото,  никогда  не
морочили зрителей желтой краской  и  игрой  света  и  тени,  как  теперешние
умники. Для них царь был царем,  и  если  ему  нужна  была  золотая  корона,
художник вырезал ее из листового золота и надевал на него, как положено.  Но
мои цари были еще великолепнее и с презрением отвернули бы свои  царственные
носы от короны  из  простого  золота,  -  их  одежды  сверкали  драгоценными
каменьями, и ехали они в Италию.
   Ну вот, Рене наконец проснулся и собирает для костра ветки розмарина. Мне
нужно помочь ему, а то и цари, и луковицы, и старуха  с  ее  осликом  успеют
добраться до Италии, прежде чем закипит наш чайник".
   Маргарита перечитывала письмо,  пока  не  выучила  его  наизусть.  Каждое
слово,  полученное  от  Феликса,  было  ей  дорого,  но   причудливо-веселое
настроение, которым дышало это письмо, было столь неуловимо и в то же  время
столь восхитительно, что, поддавшись его странному очарованию, она  забывала
даже горечь, порожденную случайным признанием:  "Мне  приходится  напоминать
себе, что вы мне не сестра".
   - Мне бы тоже хотелось увидеть  на  пыльной  дороге  царей  в  коронах  и
драгоценных нарядах, - сказала она задумчиво Феликсу, когда  друзья  заехали
за ней в Мартерель. - Но я бы не увидела ничего, кроме старухи и лука.
   - Не сокрушайтесь, - беззаботно ответил он, - и лук и старуха имеют  свои
достоинства.
   Когда  они  вернулись  в  Париж,  Маргарита  прочла   Рене   кусочек   из
письма-сказки.
   Он доставил ей много радости, утверждая, что и не думал спать.
   - Я действительно лежал под кустом лаванды, и  слушал  пенье  жаворонков,
так почему же мне нельзя этого утверждать? Между прочим, ты  еще  не  видела
акварельного наброска этого места? - Твоего? -  Да.  Я  сделал  для  Феликса
шесть этюдов. Они у него дома, но я возьму их,  чтобы  показать  тебе  перед
отъездом в Амьен.
   - Ты уезжаешь на этой неделе? - В  субботу.  Я  вернусь  через  несколько
дней, мне надо прочитать там только две лекции, В пятницу  Рене,  вернувшись
домой поздно вечером, принес с собой папку.
   - Феликса не было дома, - объяснил он утром Маргарите, -  но  он  оставил
мне наброски. Я написал ему, что тебе хочется взглянуть на  них,  только  он
почему-то забыл набросок того перекрестка, но я нашел его у него на столе.
   Раскрыв папку, Маргарита заметила на обороте одного из листков написанные
карандашом слова.
   - Он здесь что-то написал, - сказала она. - Не это  ли  вид  перекрестка?
Он, наверно, потому и отложил этот рисунок. Может быть, это не предназначено
для посторонних глаз? - Ну, вряд ли, - отвечал Рене. - Это стихи? - Кажется,
да.
   - Тогда я знаю, что там. Он собирался повесить этюд у себя над кроватью в
рамке с вырезанными на ней стихами. Наверное, это они. Не знаю,  на  чем  он
остановился, - он подумывал об отрывке из "Лисидаса". Набросок слишком плох,
чтоб вставлять его в рамку, но дает некоторое представление об этом пейзаже.
   Вон те голубые горы вдали - уже Италия. Но я заболтался, мне  давно  пора
уходить. Ну конечно я буду писать тебе  каждый  день.  Разве  бывало  иначе?
После ухода брата Маргарита  взяла  акварель,  изображающую  перекресток,  и
попыталась представить себе блестящую процессию царей. Потом она вспомнила о
надписи и перевернула листок, желая взглянуть, какую цитату выбрал Феликс.
   ПЕРЕПУТЬЕ В пыли. где сошлись три дороги, На камне я сел отдохнуть.
   Дорога сбегает с предгорий, Дорога ведет от моря, А  третья  -  в  Италию
путь.
   Земные цари прискакали К дорогам, уснувшим в пыли.
   Сверкали их латы стальные, Короны сияли железом, Железом и горем земли.
   И стали цари совещаться, Куда  же  теперь  повернуть:  Дорога  сбегает  с
предгорий, Дорога ведет от моря, А третья - в Италию путь.
   Одежды их были покрыты Узорами злата и тьмы, Пестры, как гниющая падаль.
   И следом за ними летело Дыхание черной чумы.
   Глядели направо, налево, Как звери в чаще  лесной:  Ведь  с  гор  повеяло
ветром, И с моря повеяло ветром, Но в Италии-мертвый покой.
   Сижу я в пыли перепутья, Видны мне дороги-все три.
   Сижу я в пыли перепутья, А в Италию едут цари.
   К вечеру неожиданно пришел Феликс.
   - Рене принес вам акварели? - спросил он Маргариту. -  Ах,  вот  они.  Не
правда ли, он очень хорошо передал перспективу? Если бы удалось победить его
необычайную скромность, он бы написал немало вещей, гораздо лучше  тех,  что
мы видим на выставках. У него все выходит так искренне и от души.
   - Да, - еле слышно ответила Маргарита, не поднимая глаз.
   Он посмотрел на нее с нежной заботливостью.
   - Вы бледны. У вас болит голова? Мне, пожалуй, лучше уйти.
   - Нет, нет, останьтесь, прошу вас. Я чувствую себя совсем хорошо.
   Феликс стал просматривать наброски.
   - Между прочим, один  из  них  я  отложил,  чтобы  вставить  в  рамку,  -
беззаботно продолжал он, - а теперь никак не могу  его  найти.  Может  быть,
Рене прихватил и его? Нет, здесь его нет.
   Маргарита отперла ящик своего стола.
   - Вот он, - и протянула ему листок стороной, где были написаны карандашом
стихи.
   Феликс едва заметно вздрогнул.
   - Вы прочли? - Да, случайно. Рене решил,  что  это  отрывок,  который  вы
выбрали для рамки.
   Он не читал. Я дочитала почти до конца, прежде чем поняла, что это не для
посторонних глаз. Простите меня.
   Маргарита говорила тихо и  неуверенно,  по-прежнему  не  глядя  на  него.
Феликс сразу овладел собой.
   - О, какая ерунда. Не стоит обращать внимания. Конечно, я сам никогда  бы
не стал показывать такой в-вздор знакомым, но раз уж так  случилось...  Ведь
это просто другой вариант нашей маленькой фрески во вкусе  Беноццо  Гоццоли.
Вам никогда не приходило в голову, что почти все сказки  имеют  два  смысла?
Искусство жить и состоит в том, чтобы следовать  тому,  который  приятен,  и
н-не думать о... Маргарита... Что с вами? Почему...
   Девушка разрыдалась.
   - Ах, как вы жестоки! Как жестоки! Я не имею права знать  правду,  но  не
рассказывайте мне сказки! Феликс, растерявшись, смотрел на Маргариту.  Слезы
душили ее.
   - Беноццо Гоццоли! И я, закрыв глаза, пыталась увидеть их... и  шутила  с
вами... а в глубине скрывалось это! Ах. как вы только могли!  Феликс  присел
около Маргариты и стал нежно гладить ее по голове.
   - Но, дитя, не могу же я навязывать вам свои отвратительные фантазии?  Их
надо хранить для себя. Нашим друзьям принадлежит только хорошее. Не плачьте,
дорогая, мне так больно, что я огорчил вас. Мне не  следовало  посылать  вам
этого глупого письма. Ну что вас так расстроило? Просто  вы  узнали,  что  я
пишу плохие стихи. Но ведь у меня хватает самолюбия не печатать их.
   Она поглядела ему прямо в лицо.
   - Чем заслужила я это? Разве я когда-нибудь старалась узнать ваши секреты
или докучала  вам  своей  любовью?  Зачем  вы  притворяетесь  и  лжете  мне,
забавляете меня и рассказываете мне сказки, словно я ребенок, который ушибся
и хочет, чтоб его утешили? Вы и с Рене такой же? Но я не в  силах...  Как  я
могу заставить вас поверить, что вы мне дороги...
   Собрав все силы, Маргарита взяла себя в руки.
   - С моей стороны глупо сердиться - вы ведь  иначе  не  можете.  Это  ваша
болезнь.
   - К-какая болезнь, дорогая? - смиренно  спросил  Феликс.  -  С-страсть  к
рифмоплетству?  Это  всего  только  дурная  привычка,  и  я  позволяю   себе
забавляться лишь на досуге.  Зачем  же  так  огорчаться?  Она  обернулась  и
посмотрела ему в глаза.
   - Я о другом. Вы всегда всех подозреваете, всех дурачите и не верите, что
вас действительно любят. Неужели вы до самой смерти будете носить  маску?  И
никогда никому больше не  поверите  только  потому,  что  один  человек  вас
предал?  Феликс  вскочил  и,  отвернувшись  от   Маргариты,   нагнулся   над
акварелями. Его пальцы нервно перебирали листы.
   - А з-знаете, -  наконец  заговорил  он  нарочито  легким  тоном,  -  наш
разговор напоминает мне английскую игру в перекрестные вопросы и  запутанные
ответы.
   Мне очень жаль, что  я  настолько  туп,  но  я  не  имею  ни  м-малейшего
представления, о чем вы говорите.
   - Конечно, не имеете, - с горечью ответила Маргарита. - Иначе разве стали
бы вы обращаться со мной как с шестилетним ребенком? - Она схватила  Феликса
за руку. - Но не в этом дело! Не все ли равно, как вы обращаетесь со мной...
Но что вы делаете с собой... я знаю, любимый...
   Она снова разрыдалась. Феликс не двигался и продолжал смотреть в сторону.
   Она прижалась щекой к его руке.
   - Я знаю, вы верили одному человеку... и он  обманул  вас.  Я  знаю,  это
разбило вашу молодость... уничтожило вашу веру в бога... Любимый мой...
   Маргарита с криком откинулась. Феликс смеялся.
   - Не надо! - вскрикнула она. - Не надо! Лучше бы вы меня убили  -  только
не это.
   Он продолжал тихонько смеяться.
   Она упала лицом в подушки, а когда отняла от  ушей  пальцы,  он  все  еще
смеялся. Наконец смех умолк, и  наступила  тишина.  Легкое  движение,  треск
разрываемой бумаги, и звук осторожно закрытой двери.
   Маргарита лежала не шевелясь. От стука наружной двери  перед  ее  глазами
вспыхнул белый огонь. Она подняла голову и осмотрелась.
   Она была одна, рядом с кушеткой валялась акварель со стихами, разорванная
пополам.
   Возвратившись  из   Амьена,   Рене   нашел   Маргариту   как-то   странно
переменившейся, но не мог понять, в чем дело. Она  уверяла,  что  совершенно
здорова, но вид у нее был совсем больной. И за все время его отсутствия  она
не написала ему ни строчки. Прежде этого  не  случалось.  Рене  решил,  что,
вероятно, она без него болела или перенесла тяжелое потрясение, а теперь, не
желая его огорчать, скрывает это. "Если что-нибудь случилось, Феликс  должен
знать об этом", - подумал он и решил зайти к нему в тот же вечер.
   В окнах сиял яркий свет и по лестнице,  впереди  Рене,  поднимались  трое
мужчин во фраках. Хозяйка с удивлением посмотрела на дорожное платье Рене.
   - У господина Ривареса званый вечер.
   - О, я и не знал. - Рене  был  озадачен.  -  Тогда  я  не  буду  входить.
Попросите его, пожалуйста, выйти ко мне на минутку. Мне нужно  поговорить  с
ним.
   Феликс вышел улыбаясь, его глаза сверкали. И у Рене впервые  промелькнула
мысль, что Гийоме, пожалуй, был прав, утверждая, что он похож на  пантеру  в
лесах Амазонки.
   - К-какой приятный сюрприз! Я думал, вы еще в Амьене.
   - Я вернулся сегодня. Мне надо поговорить с вами всего одну минуту...
   - Да входите же.
   - Нет, нет, у вас гости.
   - Т-так что же? Вы тоже будете гостем.
   - Но я не могу, я же не одет.
   - Чепуха! Вы всегда  прекрасно  одеты,  всегда  л-лучшс  всех.  Заходите,
п-прошу вас, я хочу представить вас одному человеку.
   Рене вошел в полную гостей ко